Истина

1943 г. Варшава. Новый Свят. дом 5

— Продолжайте, продолжайте. Сидите.

Полковник Смысловский махнул рукой: мол, что вы, полноте, мы же не на строевом смотре.

— Я слушаю с большим интересом, Рискевич. Кстати, я так и не собрался вас спросить: почему вы были капитаном Королевской югославской армии?

— Вы позволите курить, господин полковник?

— Конечно.

Начальник Белорусского отдела «Зондерштаба-Р» капитан Рискевич достал пачку сигарет, на которой

— Турецкие, — полковник взял пачку, раскрыл, понюхал. — Чудный табак. Какой запах!

— Прошу, господин полковник.

— Нет, воздержусь. Стараюсь курить как можно меньше. Поэтому не достаю хорошего табака. Курю немецкие. Так что с югославской армией?

— Мне было пять лет, когда мы попали в Югославию.

— Ваш отец служил у Врангеля?

— Да. Знаете, дети эмигрантов любят таинственно говорить, что их отцы камергеры и тайные советники. Мой отец был штабс-капитаном. Но тем не менее он был специалист, личный механик генерала Ткачева. Лучшего летчика России. Ткачев перешел на службу к югославам и взял моего отца. Я окончил кадетский корпус, потом училище.

— Потом вас завербовали мы?

— Да. Когда началась война, я начал работать в абвере.

— Ну что ж. Мы уклонились от главной темы. Но меня всегда интересовали такие люди, как вы. Странное время, странные человеческие судьбы.

Полковник Смысловский покривил душой. Он знал все о капитане Рискевиче. Как, впрочем, и о других сотрудниках всех четырех отделов, входящих в структуру «Зондерштаба-Р», или иначе Особого штаба Россия, который он возглавлял с сорок первого года. Начальник второго отдела контрразведки по личному составу обер-лейтенант Бондаревский не зря ел свой хлеб.

И капитан Рискевич прекрасно знал это. Но начальство предложило ему сегодня такую форму отношений, и он принял ее.

— Господин полковник, давайте пройдем в аппаратную, там вы сможете услышать запись разговора.

— Пожалуй.

Рискевич встал. Высокий, стройный, черные волосы разделял аккуратный пробор.

«А он красив, — подумал полковник. — Красив, обаятелен, умен. Таких любят женщины, да и мужчину он вполне может расположить».

В приемной навстречу им вскочил из-за стола адъютант шефа лейтенант Хмельневский.

— Я в аппаратной, — бросил полковник.

Шли они по слабо освещенному коридору, да и зачем яркий свет в «Восточной строительной фирме Гильген». Именно эта вывеска была привинчена к дверям дома.

— Как вам удалось записать разговор? — спросил полковник.

— Он влюбился в женщину, нашего агента. Она пригласила его к себе, мы и установили эту громоздкую технику. Наш разговор записан на пластинки, ну а потом перевели уже на пленку.

— Я послушаю первоисточник.

Сначала раздалось шипение, потом звук, похожий на хлопанье двери, потом усиленный техникой голос Рискевича.

— Вы, наверное, удивились, увидев меня здесь?

Опять шипение и длинная пауза.

— Ну что же вы молчите?

— Кто вы? — спросил человек после длинной паузы. Голос его был встревоженным и ломким.

— Не доставайте пистолет. Он все равно не стреляет. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что не предусмотрел этого? И не бледнейте, я не из команды безопасности. Иначе вас бы взяли у дома, отвезли на Жолнежскую, 5. А там… Впрочем, что я вам рассказываю, вы же сами прекрасно понимаете — что там.

— Кто вы?

— Не нервничайте. Хотите сигарету? А выпить? У меня с собой есть неплохой коньяк.

Опять длинная пауза. Потом вновь голос Рискевича.

— У вас есть право выбора. Или мне придется отдать вас людям из службы безопасности, и они выкачают из вас все. Или вы соглашаетесь сотрудничать с военной разведкой, то есть со мной, и отдаете мне людей, которых должны встретить завтра.

— Я не сделаю этого.

— Не торопитесь. Вам всего двадцать лет. Я знаю, вы любите женщин и жизнь красивую любите. Как вы жили? Вспомните. Я не намного старше вас, а уже увидел, что такое подлинная жизнь. Жизнь, когда ты живешь не ради догматических химер, а ради себя. Человек должен иметь деньги, это независимость и удовольствия. Понимаете? Вы умрете, и никто не узнает об этом. А те, кто послал вас сюда, будут хорошо есть, сладко спать и любить своих баб. А вы умрете не просто, вы погибнете как предатель, об этом позаботимся мы. Вас проклянут ваши родные, для которых Надымские лагеря станут недоступной мечтой.

— Ну, а если я скажу?

— Свобода, полная свобода. Хотите оставайтесь у нас, уезжайте в Европу, живите там. Хотите в лес, к своим…

— Стоп, — сказал Смысловский.

Оператор поднял звукосниматель проигрывателя.

— Вы взяли его на страхе.

— Да. Но он очень хотел жить, этот молодой человек.

— А что же дальше?

— Дальше, — Рискевич усмехнулся, — дальше он сдал нам опергруппу, «пианиста». И мы отпустили его в лес.

— Не понял? — полковник встал.

— Я прострелил ему мягкие ткани руки и поцарапал бок.

— Что дальше?

— Дальше, к сожалению, он погиб, партизанская база была уничтожена с воздуха и окружена, не ушел ни один человек. Часть убиты, остальные погибли в болоте.

— Жаль, он нам мог бы пригодиться. Пойдемте, — Смысловский направился к двери.

В кабинете полковник сел на диван, расстегнул воротник, приспустил галстук.

— Этот человек знал о задании группы?

— Нет, — Рискевич покачал головой, — он был обыкновенным связным.

— Но ведь кто-то давал ему задания?

— Был резидент, но он ушел в отряд. Резидентом должен был стать один из пришедших.

— Жаль, что вам не удалось взять их живыми.

— Это было безумно сложно, господин полковник, четверо прекрасно подготовленных профессионалов. Наш человек постучал и отошел, один открыл дверь, и сразу же ударил пулемет. Они установили его на столе. Мы потеряли двадцать человек, они взорвали себя гранатами.

— Их надо было брать при высадке.

— Места высадки никто не знал. Кроме того, мы не могли блокировать улицу и дом. Иначе бы они вообще ушли.