Источник

Миченер Джеймс Элберт

– Господи! Как бы я хотел почувствовать свои руки на глотках этих людей! – вскричал Фолькмар и тут же устыдился этого желания, посетившего его в столь святом месте, но сторож-мусульманин не обратил на него никакого внимания, и Фолькмар пробормотал: – Есть две вещи, за которые я уважаю нашего врага Саладина. Он ничего не тронул в нашем замке и своими руками убил Рейнольда.

Неподдельная горечь охватила Фолькмара, и, сев на лежанку Христа, он понурил голову. Как человек, сердце которого было преисполнено добром, мог допустить появление таких созданий, как Рейнольд и иже с ним? Ведь благословенный Людовик, французский король в Акре, был святее всех святых; а величайший из всех, Болдуин IV Иерусалимский, тело которого, пораженное проказой, гнило живьем, у которого уже не было глаз и отсутствовали ноги, настаивал, чтобы его в последний

раз отнесли на поле битвы с Саладином, которому он время от времени наносил поражения.

«Мы ехали на поле сражения с Саладином, – писал Фолькмар, которому предстояло погибнуть на Рогах Хаттина, – и пурпурный шатер Болдуина двигался с нами; и враги, снова увидев этот шатер на марше, кинулись врассыпную. Когда они исчезли, я пришел рассказать прокаженному королю о его последней победе, и он, обратив ко мне незрячие глаза, поблагодарил меня, а я выбежал, чтобы он не заметил моих слез, ибо я и забыл, что он был всего лишь мальчиком двадцати лет от роду».

Почему они все исчезли, эти великие люди, оставив после себя лишь ничтожества? Болдуин Прокаженный был одним из верховных властителей на востоке, но он скончался еще юношей, оставив претендентом на свой трон такое создание, как Рейнольд Шатильонский. «Нам была нужна свежая кровь из Европы, – думал Фолькмар, – но она так и не появилась». Его собственная семья продолжала оставаться сильной и могучи – восемь Фолькмаров подряд, и его сын, похоже, не уступит своим предкам – но, может быть, потому, что они всегда брали жен откуда-то издалека. Его собственная жена была отпрыском благородной семьи из Ашкелона, а мать была родом с Сицилии. «Можно понять, почему после 1-го Крестового похода мы не позволяли другим рыцарям оседать на нашей земле, – размышлял Фолькмар, – но если бы вместо них мы призывали сюда землепашцев и сапожников, мы могли бы сохранить королевство». При всей его мрачности, к нему пришла ироническая мысль, и он засмеялся, упираясь ладонями в лежанку Иисуса Христа: а ведь это было бы хорошей идеей – каждый год приводить сюда дюжину кораблей с французскими и германскими молочницами для мужиков из Европы, которые, не в состоянии найти тут жен своей крови, женились на местных распутницах. Каждая девица, которая представала перед священником и соглашалась креститься, уже считалась христианкой…

Он остановился. Он был несправедлив в своих суждениях, потому что была и Талеб, жена первого графа, и, хотя из всех новообращенных христиан она единственная была полна глубочайшего цинизма, именно она спасла для Фолькмаров их владения. Об этой необыкновенной женщине ее сын рассказал среброголовому Венцелю из Трира:

«В те долгие годы, когда я томился в подземелье, куда не проникал солнечный свет, два человека олицетворяли для меня весь мир – тюремщик, который приносил мне пищу, молча бросая ее на каменный стол, и моя мать, которая неизвестным для меня способом проскальзывала сквозь ворота узилища. Однажды я увидел, как тюремщик целовал ее. Может, этой монетой она и расплачивалась, но приходила часто, едва только ускользнув от надзора Гюнтера. Как просто это звучит и как много для меня значило. Она разговаривала со мной. Не в пример моему отцу и Гюнтеру, она умела читать и рассказывала обо всем, что знала, и это было для меня куда большим, чем та пища, что она украдкой таскала мне. И я помню, что каждый раз, приходя, она говорила три вещи: «Я не беременна», «Скоро чудовище должно проснуться к настоящим делам». И – «Фолькмар, ты будешь эмиром этих владений». И если бы не она, то, когда меня выпустили из подземелья, я был бы законченным идиотом».

Позже второй граф засвидетельствовал, что во время его долгого правления именно мать советовала ему, как вести дела с арабами и как увеличить свои владения, присоединяя к ним брошенные земли тех, кто не умел их обрабатывать. Но, умирая, она возмутила все королевство. Когда священник спросил ее, разве она не счастлива, что перестала быть мусульманкой и стала христианкой, она ответила: «Я никогда не была ни той ни другой. Оба пути полны глупости». И, несмотря на увещевания священника и просьбы сына, она так и умерла в этом своем убеждении – так что не было дано разрешения поставить в часовне Ма-Кера ее статую, положить памятную плиту.

«Нам вечно не хватало людей, – грустно размышлял Фолькмар в Цефрекуине, рассматривая карту. – Мы владели прибрежными городами от Антиохии до Ашкелона, но главные источники подлинной власти, как Алеппо и Дамаск, мы

оставили в руках турок. А теперь там мамелюки. И, живя в этих условиях, мы по-прежнему отказываемся делать две вещи, необходимые для нашего выживания. У нас никогда не было столько кораблей, чтобы владычествовать на море, и мы зависели от людей из Венеции и Генуи, которые высасывали из нас всю кровь и предавали, когда им это было выгодно. Кроме того, мы не добились союза с арабами, пусть и присоединили их земли к своим. В конечном итоге Сирия договорилась с Египтом, а мы остались существовать в небольшом анклаве на краю моря. – Фолькмар, вспоминая былые славные свершения, пришел к выводу: – Среди нас появлялись такие прозорливцы, как Фолькмар Киприот, но, едва только они как-то договаривались, из Европы прибывали новые дураки, которые принимались резать арабов и уничтожать все начинания мудрых людей».

Он щелкнул пальцами, и к нему заторопился мусульманин-привратник. Фолькмар извинился: «Я задумался…», на что мусульманин лишь пожал плечами. Вот в этом и есть противоречие! Фолькмар вернулся к своим мыслям, когда мусульманин ушел. «Раньше я этого никогда не понимал. Мы нуждались в поселенцах из Европы… мы не могли существовать без них. Но все, чего мы добились, были воины, нацеленные на убийство тех преданных друзей, от которых и зависело наше существование. Ну что ж…» Он грустно вздохнул и созвал своих людей – им предстояло добираться до моря Галилейского. И когда они оседлали коней, Фолькмар заметил:

– Нас тринадцать человек – ровно столько трапезничали с Господом на Последней Вечере.

В этот момент он не догадывался, что стал жертвой ошибки. Оставляя Цефрекуин, и он, и его люди преклонили колени в знак почтения к этому святому месту, не зная, что подлинная Кана, где Христос и сотворил чудо, лежит в семи милях севернее, но сейчас это место знают лишь койоты. В 326 году, когда святая Елена, мать императора Константина, прибыла сюда, дабы увидеть тот край, где протекала жизнь Христа, даже имя Каны тут было прочно забыто, но в ответ на ее расспросы услужливые крестьяне Назарета показали ей деревушку, обнесенную глинобитной стеной, сказав, что вот это и есть Кана, – с тех пор поселение и стало Каной. И лежанка Господа, и кувшины для воды – все это было изобретением мусульман, которые таким образом собирали с пилигримов монеты. Во многих подобных случаях в Святой земле крестоносцы предпочитали верить обманам и отказывались воспринимать реальность, которая противоречила им, но они оставались неколебимы в своей преданности религиозным принципам, и, когда эти люди молились в ложной Кане, они возносили моления подлинному Спасителю.

Поднявшись, они несколько часов ехали на восток мимо вспаханных полей, борозды которых были сырыми и темными. Они должны были принести обильный урожай. Путь их по-прежнему был отмечен цветами: пурпурные головки чертополоха, желтые маргаритки, синие пятилепестковые красавицы кивали всадникам пушистыми соцветиями, когда те проезжали мимо. То была земля несказанной красоты, именно здесь должен был появиться на свет Спаситель – и тут выехавший вперед дозорный крикнул: «Озеро!» – и все пришпорили коней, пустив их в галоп, но, когда перед ними простерлась водная гладь, рыцари, закованные в доспехи, застыли, пораженные этим чудом его красоты.

Это было море Галилейское, ныне известное под своим латинским именем Тибериадис. Оно лежало в глубокой лощине меж окружающих холмов, чьи красновато-коричневые краски играли на поверхности воды. Но порой озеро обретало свой подлинный цвет – глубокую, пульсирующую живую синеву, при виде которой сердце пело от радости; бывали времена, когда озеро становилось красным, или коричневым, или же зеленым, когда распускались кроны деревьев. Но его цвета всегда были в движении, переливаясь живым разноцветьем, и этот водоем был земным чудом.

– Это озеро Иисуса, – объяснил Фолькмар сыну. Тот не мог оторвать глаз от водной глади, по которой ходил Господь. – К северу лежит Капернаум, куда мы потом двинемся. Город с замком – Табари. Когда-то он принадлежал семье твоего дяди, но теперь им владеют мамелюки. – Всадники предоставили коням долгий отдых, а сами в это время любовались несравненной красотой этих мест, к которым турки так долго перекрывали им доступ.

Юный Фолькмар был готов тут же скакать в Табари. Его тянул к себе этот обнесенный стеной город, но отец сказал, что визит им пока придется отложить и двигаться на север, по направлению к странному холму, состоящему как бы из двух вершин.