Источник
Шрифт:
Он едва мог вынести такую боль, разламывающую тело, и доминиканец, видя его страдания и чувствуя, что он готов заговорить, спустился вниз и обратился к нему:
– Дон Диего, теперь вы признаетесь?
Все еще не имея представления, в чем его обвиняют, Химено молча терпел боль.
– Диего Химено, – взмолился священник, – если вы сейчас и испытываете боль, поверьте, это только начало. Прошу вас, признайтесь, или нам придется применить другие средства.
Заключенный не ответил, так что священник вернулся на свой маленький подиум и дал указание писцу отметить тот факт, что заключенному было предложено снисхождение.
Внезапно подручный палача с жутким криком рванул
Прежде чем Химено успел осознать эту новую боль, палач снова подтянул его к потолку, чтобы начать одну из самых страшных пыток. Он то с уханьем подтягивал и отпускал веревку, то крякал, но не отпускал. И снова без предупреждения она опускалась на несколько дюймов, или же следовало убийственное падение почти до самого пола – и жуткий хруст рвущихся связок.
Химено уже перешел болевой порог, и, когда доминиканец снова потребовал от него признания, мужественный узник даже не услышал его. Канат был отпущен, и он рухнул на пол. Его тут же подняли на стол и подготовили к совершенно другому виду пыток; пусть даже подтягивание и сбрасывание вниз причиняло сильную боль, такой человек, как Химено, мог заставить себя сопротивляться ей. Но теперь его ждала психологическая пытка, которой мало кто мог противостоять.
Поперек середины стола, на котором его разложили, был небольшой брусок. Когда его прижали к нему, мышцы спины с силой напряглись, а живот запал. От самой этой позы он едва не задохнулся. В рот ему вставили воронку и зажали нос. Из глиняного кувшина в воронку залили огромную порцию воды, и, когда его сдавленные легкие отчаянно ловили остатки воздуха, он, давясь и глотая воду, чуть не задохнулся. Это была мучительная пытка, которая потрясла его.
Прежде чем опорожнить второй кувшин, вернулся священник и снова попросил узника раскаяться.
– Пытка сразу же прекратится, – заверил он его, но Химено уже был готов к смерти и ничего не ответил. Священник ушел, а писец отметил тот факт, что прозвучало предложение милосердия.
– На этот раз ты заговоришь, – пообещал палач. Он с силой нажал на вздувшийся желудок Химено, который, выгнувшись, лежал на бруске, и поток воды, внезапно заполнившей внутренности, чуть не убил его. С ловкостью, говорившей о долгом опыте, другой подручный затолкал ему в рот тряпку, и теперь вода стала просачиваться через нее. Задыхаясь и борясь за каждую каплю воздуха, Химено сосал ткань, забившую ему горло, куда медленно текла вода. Казалось, что сейчас-то он обязательно должен задохнуться, но, когда долгая агония подходила к концу, палач внезапно выдернул тряпку у него из горла с такой силой, что потекла кровь.
– А теперь говори, – шепнул палач, но, когда он отказался, окровавленную тряпку снова засунули ему в рот. В него влили шесть кувшинов воды, шесть ужасных, удушающих, смертельных кувшинов, и все время сильные руки так давили ему на живот, что ему казалось, будто легкие, желудок и сердце вот-вот разорвутся.
Но он так и не стал говорить, и его потащили на последнюю пытку. Пока он, корчась в страданиях, с вывернутыми суставами и ободранным горлом лежал на каменном полу, ему дали передохнуть несколько минут, в течение которых он слышал, как священник еще раз просит его избегнуть худших страданий, что уже ждут его. Он продолжал хранить молчание и когда подошвы
Очнулся он в своей камере. Матрац забрали, и он голым лежал на каменных плитах; рядом валялся ком его одежды. Он был не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ноги раздирала нечеловеческая боль, а рот был так разодран, что каждый вздох давался с трудом. Так он лежал четыре мучительных дня, надеясь умереть, а на пятый, когда волдыри налились жгучей болью, суставы воспалились и опухли, а горло представляло собой сплошную рану, его притащили обратно в подвал, где священник сказал:
– Диего Химено, мы получили неопровержимые доказательства, что ты еврей. Прошу тебя, ради милости Господней признайся, и покончим с этим делом.
Химено ничего не ответил.
Доминиканец искренне хотел избавить заключенного от дальнейших страданий. Он показал на дверь пыточной камеры и сказал:
– Диего, из сотни заблудших людей, что доставляли сюда, по меньшей мере девяносто мы отпускали на свободу. Они возвращались к нормальной жизни. И воссоединялись с церковью, как исправившиеся христиане. – Он подождал ответа, но Химено продолжал молчать. – Это правда, мы здесь их наказывали, но когда они признавались, то выходили на свободу, неся с собой лишь неприятные воспоминания. Диего, если ты назовешь нам имена других евреев, ты, как и другие девяносто, выйдешь на свободу, унеся с собой лишь несколько шрамов на лодыжках. Пожалуйста, прошу тебя, говори.
Но Химено ничего не сказал.
На этот раз палачи избрали другую тактику. Подняв его к потолку, они просто стали с предельной быстротой сбрасывать его вниз и снова подтягивать – так что сердце Химено должно было вырваться из груди. Затем, спустя несколько минут, они кинули его, как неодушевленный предмет, на стол, прижали его к бруску с такой силой, что у него чуть не поломалась спина, и немедленно приступили к процедуре с тряпкой и шестью кувшинами воды. Без промедления перейдя к пытке огнем, они нанесли ему такие ужасные ожоги, что Химено снова впал в беспамятство. Они с отвращением оттащили его безжизненное тело обратно в камеру и, раскачав в воздухе, с силой швырнули о стену.
– Будем надеяться, что хоть сейчас прикончили его, – пробормотали подручные палача, которых тоже вымотало его упорство. У них были доказательства, что он тайный еврей, и его отказ признаваться был просто непостижим.
О пытках в третий день он ничего не помнил, но они ровно ничем не отличались от остальных, потому что инквизиция не разрешала своим палачам отчленять плоть человека, ослеплять его или укорачивать отдельные части тела, и, если заключенный продолжал, как Химено, хранить молчание под пытками дыбой, водой и огнем, этими методами позволялось подводить его к порогу смерти – но не дальше. Когда третий набор пыток, во что было трудно поверить, подошел к концу, доктор склонился над безжизненным телом, валявшимся у огня, и сказал:
– Больше он не выдержит.
Доминиканец посмотрел на изуродованное, покрытое ожогами тело и воскликнул:
– Ну почему они не признаются, чтобы спасти себя от этих мучений?
– Вы уверены, что он в самом деле еврей, отче?
– Сначала я был уверен, – ответил доминиканец. – Но после таких… – Он отвернулся.
Ближе к концу 1542 года, когда Химено провел в одиночной камере уже почти три года, в течение которых из его состояния еженедельно отсчитывалась арендная плата за содержание, доминиканец с грустными глазами наконец пришел повидаться с ним: