Источник
Шрифт:
Так он около часа продолжал смотреть в стену, пытаясь изгнать из памяти те ужасы, что ему довелось увидеть сегодня, но языки пламени и пронизывающие их глаза Химено преследовали его; как он ни пытался сосредоточиться, он видел лишь глаза советника, но наконец это жуткое видение поблекло и на фоне белой стены стали возникать буквы еврейского алфавита. Они, перемещаясь туда и сюда, складывались в понятие, которое несло с собой то ли осуждение, то ли утешение. Он продолжал смотреть, а буквы тем временем сложились в осмысленное понятие, заставляя его вспомнить о тех мыслях, которые он подавлял много месяцев; затем они стали некими символами других глубоких концепций, а он продолжал неподвижно сидеть, испытывая лишь желание взять перо и бумагу и зарисовать эти буквы, но он страшился этого действия. После долгого периода неподвижности
Затем, откуда-то из невообразимой дали, что простиралась за стеной, возникли четыре буквы, несущие с собой такую невероятную мощь, что на них было невозможно смотреть в упор. Он опустил глаза. Буквы прошли сквозь стены и поплыли по комнате, пока не запечатлелись у него на лбу. Даже без помощи зрения он видел все их ужасающее величие. Они разошлись. YH оказалось на одной стороне, a WH – по другую, и как он ни старался, не мог свести их воедино, чтобы образовать невозможное непроизносимое имя; буквы медленно удалились, пока снова не оказались на фоне стены, и теперь уже он смог поднять на них глаза – они обвинением стояли перед ним. YH по одну сторону, WH по другую, и у него не было сил свести их в одно слово. Ибо слово, которое он искал, было священным именем самого Бога, и Абулафиа не мог произнести его, так как чувствовал на себе великий грех: он должен был взойти с Химено на костер, но из-за трусости не сделал этого. Наконец он перестал смотреть на обвиняющие его буквы и поймал себя на том, что ради спасения души Диего Химено бормочет древнюю еврейскую молитву; ибо доктор Абулафиа безоговорочно знал, что советник в самом деле был тайным евреем, и с точки зрения своих правил инквизиция действовала совершенно справедливо, отправив его на костер.
В тот день 1540 года, когда он впервые услышал об аресте Химено, доктор Абулафиа, сотрясаясь дрожью в этой белой комнате, сказал себе: «Диего признается, он расскажет им, что я тоже еврей». Так начались мучения трусости. Теряя остатки мужества, он смотрел на тюрьму, в которой содержали Химено, каждый день ожидая, что и ему придется предстать перед инквизицией и услышать уличающие его слова Химено. Те три года, в течение которых Химено хранил молчание, были для доктора вечностью, ибо он отчетливо видел перед глазами пытки, которым подвергался его друг. За последние годы среди пациентов доктора было несколько человек, которых после предварительных допросов в камере пыток все же освободили, и, приходя к нему, они показывали вывернутые суставы и страшные шрамы на ногах; они хотели рассказать ему, как получили эти отметины, но он отказывался слушать. «Святая инквизиция выполняет свой долг и действует справедливо», – говорил он им, потому что никогда не знал, кто из его пациентов спасся от костра, лишь чтобы уловить его.
В убежище своей тихой комнаты он молился: «Бог Моисея, нашего Учителя, спаси Диего». А когда недели шли за неделями и инквизиция так и не являлась арестовать его, он сказал про себя, что, может, Диего так ни в чем и не признался, и устыдился, что думал только о себе. И несколько дней назад по улицам запорхали листки бумаги, оповещавшие, что следующее сожжение еретиков возглавит советник Химено, и доктор Абулафиа снова стал терзаться угрызениями совести, пока им не овладела мания принести себя в жертву – пройти рядом с Химено вплоть до костра и, если обреченный человек даст ему сигнал, выйти вперед и объявить себя евреем, но у него не хватило силы духа. Химено уходил из жизни в молчании, оберегая имена тех, о тайном еврействе которых знал лишь он один. Когда он проходил мимо, Абулафиа увидел то, чего он никогда не смог забыть. Лицо Химено было бесстрастной маской, но его босые ноги были изуродованы зияющими ранами, которые мог причинить только огонь. И лишь в самом конце своего пути он бросил ему последний братский взгляд.
И теперь в эту ночь его смерти доктор Абулафиа снова уединился в своей белой комнате и спросил себя: сколько еще тайных евреев этого города Химено спас своим мужеством? И когда он оценил все невыразимое мужество этого мученика, он не смог не заплакать навзрыд, не думая, подслушивают его шпионы или нет. «Да воздаст Бог тем, кто имел силу умереть
Доктор Абулафиа встретил Химено двадцать лет назад, зимой 1522 года. Они случайно обменялись несколькими словами на торжественном обеде в часть святого, покровителя Аваро, когда он с невинным видом спросил: «Что это за Каббала, о которой говорят евреи?» И после ряда осторожных проверок выяснилось, что сам советник – высокий знаток Каббалы, что этот высокий мистицизм возник в Германии и Испании и служит путем к пониманию еврейского Бога. Химено дал доктору рукопись Зохара, тайную книгу каббалистической мудрости, по преданиям составленную несколько столетий назад таинственным евреем в Гранаде. Он же посвятил врача в ее тайны. К своей радости, Абулафиа многое почерпнул из нее, потому что никогда не мог искренне воспринимать принцип христианства, гласящий, что у Бога одна субстанция и три воплощения ее. Но строгий суровый монотеизм древнееврейского учения был столь же труден. И это была его жизнь, когда его испанская натура чувствовала вдохновенный полет духа, страстные метания человеческой души, стремящейся осознать себя в Боге, и только в Зохаре Абулафиа нашел те ответы, которые устроили его.
Между безмерностью Бога и несущественностью человека Зохар размещал десять сфер божественных проявлений, к которым человек мог приблизиться и даже войти в них: высший венец Бога, мудрость Бога, его знания, любовь, власть, сострадание, бесконечность, величие, корни истоков и царство Божье. Эти десять сфер, через которые Бог проявляет непознаваемость своего состояния, могут быть представлены в виде дерева, но известно, что смола этого дерева, его жизненная сила существует, представляя собой высокий дух Божий.
Путем изучения этих сфер и размышлений над ними Химено и Абулафиа достигали того мистического состояния, в котором после долгих часов упражнений с буквами ивритского алфавита они приближались к последней тайне Бога. Тогда на бумаге перед ними могли возникнуть четыре буквы мистической тетраграммы YHWH, сливаясь в Имя, и их пробирала дрожь подлинного присутствия Бога.
Но когда цепкие пальцы инквизиции начали выхватывать одного скрытого еврея за другим, Химено предупредил: «Приятель, лучше бы сжечь все наши книги» – и, преодолев душевные терзания, они сожгли экземпляр Торы, пусть даже это была священная книга и для христиан, и их извлечения из Талмуда. Когда же пришел черед Зохара, Абулафиа пообещал, что сожжет его сегодня же вечером, но, не сообщив Химено, он спрятал ее в стене своего подвала, потому что не мог сжечь книгу, что принесла свет знаний в его душу. Позже Химено снова предупредил: «Мы больше не должны писать еврейские буквы. Ребенок может найти несгоревший клочок бумаги, или твоя жена увидит на столе следы букв». У них появилась привычка сидеть бок о бок в полном молчании – два скрытых еврея, каждый из которых по-своему постигал тайну Бога.
Удивительно, думал Абулафиа, что инквизиция не обратила на него внимания как на одного из друзей Химено, но тут он вспомнил, что Диего всегда мудро отказывался встречаться с ним в обществе. Он всегда приходил к нему как пациент, жалуясь на постоянные простуды.
– Я даже тебе не расскажу о других евреях, – однажды сказал он, – потому что может прийти день, когда нам обоим придется противостоять жестоким пыткам, и, если мы их не выдержим, лучше ничего не знать о соседях.
И теперь, сидя в этой белой комнате, Абулафиа старался восстановить в памяти все, что он знал о привычках Химено. «Он часто навещал меня, а я был евреем. Кроме того, он бывал в лавке Луиса Моро. Может ли это значить…» Он хлопнул себя ладонью по губам, чтобы положить конец даже этим размышлениям, потому что если он и попадет в камеру пыток, то не должен вызывать у судей ровно никаких подозрений. Он должен навсегда изгнать из памяти имя Луиса Моро, и если…
– О Господи! О Господи! – не выдержал он. Затем успокоился и подумал: «Как у Диего хватило мужества не назвать мое имя?» Абулафиа был готов выйти на улицы с восхвалением Химено, молиться за великую душу человека, отдавшего жизнь на костре, но он боялся. Он лишь беззвучно плакал, стараясь скрыть слезы, потому что неожиданно могла войти жена.