Истоки (Книга 2)
Шрифт:
Юрий похлопал по ее коленке, округлой, нахолодавшей у окна. Напомнил ей слова отца: молодым на себя полагаться - хорошо, но малость надо и на цепи закона. У закона углы острые: толкнешься разок, другой - не захочешь. Жизнь держится не на одном гвозде, а на трех: любовь, закон, люди. Перекосяку меньше будет.
"Я зимняя у тебя жена, летом меня не увидишь..." До чего же больно, только в ином, отличном от женской игры, страшном смысле подтвердила эта пуля. Ни летом, ни зимой не будет у него жены, а у маленькой Юльки матери...
И тоскливо было ему оттого, что не сказал в свое
В такое время, с такого перевала в их отношениях сорвала ее пуля, когда бы еще один-два шага, и он переступил бы последний порог в своей душе, чтобы стать с ней одним духовным существом. Готовый открыться ей до конца, слиться с нею, теперь он замкнулся перед другими...
Таким вот, отбивая вражескую атаку, и упал Юрий Крупнов в цехе. Вгорячах приподнял залитое кровью незрячее лицо, но тут же уронил светлую с желтинкой голову.
Онемевшими руками тащил Денис сына, слабея с каждым шагом. Санитары нехотя переняли:
– Да разве время мертвых таскать? Сполоумел ты, дедушка!
За железобетонными столбами, подгибая длинные ноги, Денис опустился на запорошенные снегом кирпичи. Студеный ветер сшивал мокрые ресницы, и Денис ничего не видел и ничего не чувствовал, кроме своего несчастья.
XII
К фельдмаршалу Хейтелю, представителю ставки фюрера, прилетел брат Гуго, чтобы уточнить деловые отношения, касающиеся заводов на Волге. Поселился в убежище, в подвале старого заводоуправления, застланном коврами. Понимая нелепость своего желания, Гуго пристально, с готовностью улыбнуться едкой улыбкой восторжествовавшей справедливости, всматривался из-под седых бровей в лица русских пленных: не попадутся ли высокие, светло-рыжие Крупновы? Может, и сам Денис?
Найти бы тех русских мастеров, которые одевают свои танки броней, превосходящей немецкую, то есть его, Гуго, броню. Увезти бы тех мастеров в Рур...
В сопровождении автоматчиков Гуго ночью по траншеям добрался до Волги. Реку лихорадил зимний ледостав, шуршал, сопел битый лед. Взорвалась мина, выворотила в полынье запахи ракушечного дна, теплые, первобытно сырые на резком ветру. Всколебались в памяти давние, отжившие отложения, казалось опустившиеся в недосягаемые для живых корней глубины. И он поверил, что любил когда-то восторженную, горячую и расчетливую Любу Лавину... Жизнь прожил с неразрешимой нелепой загадкой в душе: почему немка, образованная, умная, так обидно заблудилась, ушла от него к рабочему? Временами он думал, что виноваты в этом Маркс и Ленин... Родные в характере Гуго находили неподобающую настоящему немцу чужинку. Шутя прозвали его Иваном, а он, пугая близких своей схожестью с волгарями, пел разбойные песни об атаманах.
Теперь, в минуту затишья, эта ночь, запашисто парившая полынья враждебно тревожили его. Густой сырой туман стелился, перекипая, над развалинами города. И совсем нелогично подумалось Гуго, что в холодном брожении этого промозглого серого вещества растворяется ставший привычным, взорванный бомбами и снарядами мир и зарождается какой-то новый, со своими темными тревогами.
Вернувшись в подвал, потирая занемевшую от ветра щеку, Гуго на недовольство брата его вылазкой ответил, подкручивая седые, кайзеровской лихости усы: генералы тоже рискуют.
– Фабриканты важнее генерала, а ученый тем более, - возразил Вильгельм.
– Завтра ты улетаешь. Скажу тебе, что близость к фюреру дает мне возможность влиять на него, чтобы здраво решить вопросы не только исхода войны, но и устройства мира.
Вильгельму Хейтелю представлялась всемирная империя. Немцы руководители, мозг, воля, этика. Мир будет един и неделим.
– Это слишком общо, - сказал Гуго.
– Нам надо решить, как использовать миллионы русских, украинцев: только ли в качестве рабочих или допускать к участию в управлении. Не лучше ли нам иметь какое-то русское правительство, взявшее на себя по договору определенные обязательства.
– Я такого же мнения, но фюрер хочет навсегда лишить русских государственной самостоятельности.
– В двадцатом веке?
– Может, он и прав. В нашем веке только такие цели и могут преследовать войны, иначе незачем вести их.
Гуго надел вязаный ночной колпак, укладываясь спать. Грохот орудийной стрельбы разбудил его.
Проморгавшись, он встретился с холодными глазами брата.
– Русские что-то затеяли. Последние дни наблюдалось движение крупных сил на севере и северо-западе.
По пути в штаб шестой армии и на аэродром Вильгельм и Гуго увидали в степной балке в буране что-то темное, шевелившееся: не то стадо, не то люди. Решетчато означалась колючая проволока, по углам дымили землянки. За проволокой замерзали военнопленные, их засыпало снегом. Наиболее сильные кое-как двигались, отрывали норы в крутом берегу балки. Высокий, худой, с обмороженными ушами посмотрел на проезжающую машину страшными, как отверстия в стволе пистолета, глазами, плюнул и прижался опухшим лицом к колючему неводу проволоки.
Братья переглянулись, молча условились, что не заметили ни обреченных на мучительную смерть военнопленных, ни своей неловкости. Да и существа эти смутно мелькнули в буране и исчезли, как призраки кошмара.
"Может, их и нет. А если они и есть, то завтра их не будет. И чем больше их исчезнет, тем безопаснее его жизнь, прочнее Германия", - подумал фельдмаршал. В голове же заводчика, кроме расчетливой озабоченности о бессмысленной трате за колючей проволокой работоспособных мужчин, возникла беспокойная мысль о недальновидности военных властей, устроивших лагерь в непосредственной близости от русских, - могут внезапно захватить, и тогда усилится мстительное чувство советских солдат...