Истоки тоталитаризма
Шрифт:
Если человеческое существо теряет свой политический статус, оно должно бы, по логике концепции врожденных и неотчуждаемых прав человека, попасть именно в то положение, для которого и создавались декларации таких общих прав. На деле происходит противоположное. Оказывается, что человек, который есть лишь человек и больше ничего, потерял те самые качества, которые позволяют другим людям обращаться с ним как с собратом человеком. Это одна из причин, почему гораздо труднее уничтожить правовую личность преступника, т. е. человека, взявшего на себя ответственность за деяние, последствия которого отныне определяют его судьбу, чем человека, отторгнутого от всех обычных человеческих обязанностей.
Аргументы Бёрка, следовательно, приобретают дополнительную значимость, если только взглянуть на общие условия человеческого существования тех, кого вытеснили из всех политических сообществ. Независимо от обращения с ними, от свобод или подавления, от справедливости или несправедливости, эти люди потеряли все те элементы своего мира и все те грани человеческого существования, которые являются результатом нашего общего труда, продуктом человеческого творчества. Если трагедия диких племен состоит в том, что они обитают в неизменной природе, которой они не могут овладеть и от изобилия или скудости которой зависит их существование, что они живут и умирают, не оставляя следов, не вложив ничего в создание общего мира, тогда вышеупомянутые бесправные люди действительно отброшены назад в своеобразное природное состояние. Определенно они не варвары. Некоторые из них принадлежат к наиболее образованным слоям своих стран, и тем не менее в мире, где дикарство почти исчезло, они появляются как первые знаки возможного попятного движения от цивилизации.
Чем выше развита цивилизация, чем более совершенный мир она создала, чем больше дома чувствуют себя люди в этой искусственной среде, тем больше их будет возмущать все постороннее, ими непроизведенное, все, что просто и таинственно ниспослано им. Человек, потерявший в треволнениях времени свое место в сообществе, свой политический статус и правовую личность, которая придает его действиям и части его судьбы некую последовательную цельность, остается лишь с теми качествами, которые обычно ясно проявляются только в сфере частной жизни и должны оставаться неопределенными, просто существовать во всех общественных делах. Это простое существование, т. е. все таинственно данное нам от рождения, включая форму наших тел и умственную одаренность, можно полноценно постичь и принять в свою жизнь только благодаря непредсказуемым случайностям дружбы и симпатии или великой и прихотливой благосклонности любви, которая говорит вместе с Августином: «Volo ut sis (хочу, чтобы ты был)», будучи неспособной дать никакого обоснования такому высокому и безоговорочному утверждению.
Начиная с древних греков, мы узнали, что высокоразвитая политическая жизнь
Наша политическая жизнь основана на допущении, что через организацию мы можем создать условия равенства, так как человек способен совместно действовать в общем мире, изменять и строить его только вместе с равными себе. Темная подоснова простого факта существования, подоснова, образуемая нашей неизменной и уникальной природой, прорывается на политическую сцену как чужак, иностранец, который в своем слишком очевидном отличии напоминает нам о пределах человеческой деятельности, совпадающих с пределами равенства. Причина, почему высокоразвитые политические сообщества, такие как древние города-государства или современные национальные государства, столь часто настаивают на этнической однородности, заключается в том, что они надеются устранить насколько возможно те естественные и всегда существующие различия и дифференциации, которые сами по себе возбуждают тупую ненависть, подозрения и пристрастное отношение, ибо они слишком ясно указывают всем на те области бытия, где люди не могут действовать и преобразовывать как им захочется, т. е. на пределы человеческого искусственного вмешательства в природу. «Чужак» есть пугающий символ факта различия как такового, индивидуальности как таковой и напоминает о тех сферах, в которых человек не в состоянии изменить сущность вещей и не может действовать конструктивно и в которых поэтому он проявляет отчетливую наклонность к разрушению. Если негра в белой общине считают только негром и больше ничем, он утрачивает наряду с его правом на равенство и ту свободу действия, которая составляет человеческую особенность. Все его поступки теперь объясняют как «необходимые» следствия из неких «негритянских» качеств; он превращен в экземпляр вида животных, именуемых людьми. Почти то же самое происходит с теми, кто потерял все отличительные политические качества и стал человеческой особью и ничем больше. Без сомнения, всюду, где общественная жизнь с ее законом равенства полностью побеждает, всюду, где цивилизация преуспевает в устранении или уменьшении до минимума таинственных различий между людьми, она кончается полным окаменением, так сказать, наказанная за забвение того, что человек лишь мастеровой, но не творец мира.
Величайшая опасность, вырастающая из существования людей, вынуждаемых жить вне общего со всеми мира, в том, что посреди цивилизации они отброшены к их природной данности, к принципу простейшей дифференциации. Среди них перестает действовать мощная уравнительная тенденция, порождаемая самим фактом общего гражданства в каком-то государстве, и поскольку им больше не позволяют участвовать в мире человеческой культуры, они начинают принадлежать к человеческой расе во многом так же, как животные принадлежат к своему особому виду. Парадокс, заключенный в потере человеческих прав, таков, что эта потеря тотчас же совпадает с превращением личности в биологическую особь, в человека вообще — без профессии, без гражданства, без мнения, без дела, по которым можно узнать и выделить самого себя из себе подобных, — и отличающегося от других тоже вообще, не представляя ничего, кроме своей собственной абсолютно уникальной индивидуальности, которая, при отнятой возможности выразиться внутри некоего общечеловеческого мира и воздействовать на него, теряет всякое значение. Первая и наиболее очевидная опасность существования таких людей состоит в том, что их постоянно растущая численность угрожает нашей политической жизни, нашему человеческому созиданию, миру, который есть результат наших общих и скоординированных усилий, и угрожает почти так же (а возможно даже, более ужасно), как угрожала когда-то существованию созданных человеком городов и селений дикая природа. Смертельная опасность для любой цивилизации, похоже, больше не грозит извне. Природу усмирили, и никакие варвары не угрожают разрушить то, чего они не могут понять, как многие века угрожали Европе монголы. Даже тоталитарные правительства появились изнутри, а не извне нашей цивилизации. Опасность в том, что мировая, всеохватывающая цивилизация может порождать варваров из себя самой, вынуждая миллионы людей жить в условиях, которые, вопреки видимости, суть условия для дикарей. [667]
667
Это современное изгнание из человечества имеет гораздо более радикальные последствия, чем древний и средневековый обычай объявления вне закона. Внезаконность, без сомнения, "самая страшная участь, какую мог навлечь примитивный закон", отдавая жизнь человека вне закона на милость каждого встречного, исчезла с установлением действенной системы исполнения закона и, наконец, была заменена международными договорами о взаимной выдаче преступников. Первоначально объявление "вне закона" служило заменителем полицейских сил, предназначенных принуждать преступников к сдаче.
Раннее средневековье, по-видимому, вполне сознавало опасность, заключенную в "гражданской смерти". Отлучение от церкви в поздней Римской империи означало церковную смерть, но оставляло лицу, утратившему членство в церкви, полную свободу во всех других отношениях. Церковная и гражданская смерти отождествились только в эпоху Меровингов, и там отлучение от церкви "на практике обычно ограничивалось временным отлучением или ограничением в правах членства, которые могли быть восстановлены". См. статьи: "Outlawry" и "Excommunication" // Encyclopedia of the Social Sciences, а также статью "Friedlosigkeit" // Schweizer Lexikon.
Тоталитаризм
Нормальные люди не знают, что все возможно.
10. Бесклассовое общество
10.1 Массы
Нет ничего более характерного для тоталитарных движений вообще и для качества славы их вождей в частности, чем поразительная быстрота, с какой их забывают, и пугающая легкость, с какой их могут заместить другие кумиры. То, над чем многие годы терпеливо трудился Сталин в условиях ожесточенной фракционной борьбы и с массой реверансов, по меньшей мере перед именем своего предшественника (с целью узаконить себя как политического наследника Ленина), преемники Сталина пытались делать уже без поклонения ему самому, хотя Сталин правил 30 лет и мог распоряжаться, чтобы обессмертить свое имя, аппаратом пропаганды, неизвестным во дни Ленина. То же самое верно для Гитлера, при жизни наделенного даром магического очарования, от которого будто бы никто не был защищен, [668] а после своего поражения и смерти столь основательно забытого сегодня, что едва ли он продолжает играть какую-либо реальную роль даже среди неофашистских и неонацистских групп послевоенной Германии. Это непостоянство, без сомнения, имеет мало общего с вошедшей в пословицы переменчивостью масс и обычной молвой о них. С большей вероятностью его можно объяснить манией вечного движения у тоталитарных Движений, которые могут сохранять власть, только пока они движутся сами и приводят в движение все вокруг себя. И потому, в известном смысле это самое непостоянство дает весьма лестную характеристику мертвым вождям именно тем, как они преуспели в заражении своих подопечных особым тоталитарным вирусом. Ибо если существует такое явление, как тоталитарная личность или ментальность, то ее характерными чертами несомненно будут исключительная приспособляемость и отсутствие преемственности во взглядах. Отсюда было бы ошибкой полагать, что непостоянство и забывчивость масс означают, будто они излечились от тоталитарного наваждения, которое иногда отождествляют с культом Гитлера или Сталина. Вполне возможно, что верно как раз противоположное.
668
"Магические чары", которые Гитлер источал на своих слушателей, отмечались много раз, в последний — публикаторами "Застольных разговоров Гитлера" (Hitlers Tischgesprache. Bonn, 1951; Hitler's Table Talks. Am. ed. N.Y., 1953; цитаты даны по немецкому оригиналу; [см. также русское издание: Ликер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск: Русич, 1993]). Эти чары — "странный магнетизм, что исходил от Гитлера с такой неотразимой силой", — держались на действительно "фанатической вере этого человека в себя" ("Введение" Герхарда Риттера. S. 14), на его псевдоавторитетных суждениях обо всем на свете и на факте, что его мнения — будь то о вредоносных последствиях курения или о политике Наполеона — всегда можно было встроить во всеобъемлющую идеологию.
Очарованность слушателей — социальный феномен, и чары Гитлера, действовавшие на его окружение, надо понимать исходя из конкретной "компании", в которой он общался с людьми. Общество всегда склонно признать самозванца тем, за кого он себя выдает, так что помешанный, изображающий гения, всегда имеет известный шанс, что ему поверят. В современном обществе с его характерной неразборчивостью и отсутствием проницательности эта тенденция усилилась, и потому всякий, кто не только имеет "мнения", но и высказывает их в тоне непререкаемой убежденности, не так-то легко теряет авторитет, сколько бы раз он ни попадал пальцем в небо. Гитлер, знавший современный хаос мнений из первых рук, по личному опыту открыл, что беспомощного качания между разнообразными мнениями и категоричным "приговором… что всё — вздор" (S. 281) лучше всего можно избежать, придерживаясь одного из многих ходячих мнений с "непреклонной последовательностью". Ужасающая произвольность такого фанатизма содержит много привлекательного для общества, потому что ради поддержания общественной сплоченности он освобождает от хаоса мнений, постоянно порождаемого обществом. Этот "дар" очарования, однако, что-то значит только в социальном контексте; он занимает такое выдающееся место в "Tischgesprache" лишь потому, что здесь Гитлер подыгрывал обществу и разговаривал не с людьми своего же сорта, а с генералами вермахта, которые все более или менее принадлежали к "обществу". Думать, что успехи Гитлера были основаны на его "талантах очаровывать", совершенно ошибочно. С одними такими качествами он никогда бы не продвинулся дальше роли оракула салонов.
Еще более серьезной ошибкой было бы забыть из-за этого непостоянства, что тоталитарные режимы, пока они у власти, и тоталитарные вожди, пока они живы, «пользуются массовой поддержкой» до самого конца. [669] Приход Гитлера к власти был законным, если признавать выбор большинства, [670] и ни он, ни Сталин не смогли бы остаться вождями народов, пережить множество внутренних и внешних кризисов и храбро встретить несчетные опасности беспощадной внутрипартийной борьбы, если бы не имели доверия масс. Ни московские судебные процессы, ни уничтожение фракции Рема не были бы возможны, если бы эти массы не поддерживали Сталина и Гитлера. Широко распространенные убеждения, будто Гитлер был попросту агентом немецких промышленников, а Сталин победил в борьбе за наследство после смерти Ленина лишь благодаря злонамеренному тайному заговору, только легенды, которые можно опровергнуть многими фактами, но прежде всего — неоспоримой популярностью этих вождей. [671] Нельзя также приписывать их популярность победе мастерской и лживой пропаганды над невежеством и глупостью. Ибо пропаганда тоталитарных движений которая предшествует и сопутствует тоталитарным режимам, неизменно столь же откровенна, как и лжива, а кандидаты в тоталитарные правители обычно начинают карьеру с хвастовства о своих прошлых преступлениях и подробного описания будущих. Нацисты «были убеждены, что злодеяние в наше время обладает болезненной притягательностью», [672] а большевистские заверения и внутри и вне России, что они не признают обыкновенных моральных норм, стали главной осью коммунистической пропаганды, и опыт неоднократно показывал, что пропагандистская ценность злодеяний и полное презрение к моральным нормам независимы от расчетов примитивного своекорыстия, обычно полагаемого наиболее мощным психологическим фактором в политике.
669
См. блестящие замечания в: Hayes С. J. Н. The novelty of totalitarianism in the history of western civilization // Symposium on the totalitarian state. 1939. Proceedings of the American Philosophical Society. Philadelphia, 1940. Vol. 8.
670
Это
671
Лучшее исследование о Гитлере и его карьере — это новая биография Гитлера: Bullock A. Hitler: a study in tyranny. L., 1952. В духе английской традиции политических биографий она скрупулезно использует все доступные источники и дает обширную панораму современной политической сцены. Этим исследованием превзойдены по детализации отличные книги Конрада Хейдена (прежде всего: Heiden K. Der Fuehrer: Hitler's rise to power. Boston, 1944), хотя они остаются важными для общего истолкования событий. О карьере Сталина классическими работами еще остаются: Souvarine В. Stalin: a critical survey of bolshevism. N.Y., 1939; Deutscher I. Stalin: a political biography. N.Y.; L, 1949. Книга Исаака Дейчера незаменима из-за ее богатого документального материала и глубокого проникновения во внутреннюю борьбу в партии большевиков. Ее недостаток — объяснения, которые уподобляют Сталина Кромвелю, Наполеону и Робеспьеру.
672
Borkenau F. The totalitarian enemy. L., 1940. P. 231.
В привлекательности зла и преступления для умственного склада толпы нет ничего нового. Всегда было истиной, что толпа встретит «действия сильного восхищенным замечанием: может, это и подло, но зато ловко». [673] Самое тревожное в успехах тоталитаризма — это скорее уж истинное бескорыстное самоотречение его приверженцев. Оно еще доступно пониманию, когда нацист или большевик неколебим в своих убеждениях, видя преступления против людей, не принадлежащих к движению или даже враждебных ему. Но изумляет и потрясает то, что он, вероятно, тоже не дрогнет, когда это чудовище начнет пожирать собственных детей, и даже если он сам станет жертвой преследования, если его ложно обвинят и проклянут или вычистят из партии и сошлют в принудительно-трудовой или концентрационный лагерь. Напротив, к удивлению всего цивилизованного мира, он, быть может, даже захочет помочь обвинению сфабриковать собственный смертный приговор, если только не тронут его положения как члена движения, не поставят под сомнение его принадлежность к нему. [674] Было бы наивным считать это тупое упорство убеждений, способное пережить любые испытания действительностью и отбросить всякий непосредственный эгоистический интерес, простым выражением какого-то лихорадочного идеализма. Идеализм, глупый он или героический, всегда следствие какого-то индивидуального решения и убежденности и доступен воздействию опыта и доводов разума. [675] Фанатизм тоталитарных движений, в противоположность всем формам идеализма, не выдерживает как раз тогда, когда движение бросает своих фанатичных приверженцев в беде, тем самым убивая в них остатки веры, которая, возможно, еще уцелела после краха самого движения. [676] Но внутри организационных рамок движения, пока оно держит всех вместе, его фанатичные члены не прошибаемы ни опытом, ни аргументацией. Отождествление с движением и тотальный конформизм, видимо, разрушают саму способность к восприятию опыта, даже если он такой крайний, как пытка или страх смерти.
673
Цит. по немецкому изданию "Протоколов сионских мудрецов": Die Zionistischen Protokolle mit einem Vor und Nachwort von Theodor Fritsch. 1924. S. 29. [По-русски см.: Кон Н. Благословение на геноцид. Миф о всемирном заговоре евреев и "Протоколах сионских мудрецов". М.: Прогресс, 1990. С. 199.]
674
Это, конечно, особенность русской разновидности тоталитаризма. Интересно отметить, что уже на одном из первых процессов иностранных инженеров в Советском Союзе прокоммунистические симпатии использовались как аргумент для самообвинения: "Все время представители власти настаивали, чтобы я признался в совершении актов саботажа, которых никогда не было. Я отказывался. Тогда мне говорили: "Если вы, как хотите нас уверить, сочувствуете Советскому правительству, докажите это на деле. Правительству нужны ваши признания" (описано в: Ciliga A. The russian enigma. L., 1940. P. 153).
Теоретическое оправдание для такого поведения дал Троцкий: "Можно быть правым только с Партией и только ею оправданным, ибо история не дала других путей к правоте. У англичан есть поговорка: "Права или неправа, но это моя страна"… Мы имеем гораздо большее историческое основание говорить: права она или неправа в отдельных конкретных случаях — это моя партия" (Souvarine B. Op. cit. Р. 361).
В то же время, офицеров Красной Армии, не принадлежавших к движению, приходилось судить за закрытыми дверями.
675
Нацистский автор Андреас Пфеннинг прямо отрицает, что штурмовые отряды сражались за "идеал" или вдохновлялись "идеалистическими переживаниями". Их "главные переживания родились в ходе нашей борьбы" (см.: Gemeinschaft und Staatswissenschaft // Zeitschrift fur die gesamte Staatswissenschaft. Bd. 96. Перевод цит. по: Fraenkel E. The dual state. N.Y.; L., 1941. P. 192). Из обширной литературы, выпускавшейся в памфлетной форме главным центром идеологического просвещения СС (Hauptamt-Schulungsamt), видно, что слова "идеализм" старательно избегали. Никакого идеализма не требовалось членам СС, но лишь "абсолютная логическая последовательность во всех вопросах идеологии и беспощадное ведение политической борьбы" (см.: Best W. Die deutsche Polizei. 1941. S. 99).
676
В этом отношении много поучительных примеров предлагает послевоенная Германия. Довольно удивительно хотя бы то, что негритянские части американской армии не были встречены враждебно, несмотря на массированную нацистскую расовую пропаганду. Но равно поразителен "факт, что войска СС в последние дни немецкого сопротивления союзникам не сражались "до последнего человека" и что эти отборные нацистские боевые соединения "после огромных жертв предыдущих лет, которые далеко превышали соизмеримые потери вермахта, в немногие оставшиеся недели действовали как любая другая воинская часть, набранная из гражданских лиц, и также склонились перед безнадежностью положения" (см.: Paetel K. О. Die SS // Vierteljahreshefte fur Zeitgeschichte. Januar. 1954).
Тоталитарные движения нацелены на массы и преуспели в организации масс, а не классов, как старые партии, созданные по групповым интересам в континентальных национальных государствах; и не граждан, имеющих собственные мнения об управлении общественными делами и интересы в них, как партии в англосаксонских странах. Хотя сила всех политических групп зависит от их численности, тоталитарные движения зависят от голых количеств до такой степени, что тоталитарные режимы, вероятно, невозможны (даже при прочих благоприятных условиях) в странах с относительно малым населением. [677] После первой мировой войны антидемократическая, продиктаторская волна полутоталитарных и тоталитарных движений захлестнула Европу. Фашистские движения распространились из Италии почти на все центрально- и восточноевропейские страны (Чехия как часть Чехословакии была одним из заметных исключений). Но даже Муссолини, столь влюбленный в термин «тоталитарное государство», не пытался установить полноценный тоталитарный режим [678] и ограничился диктатурой и однопартийным правлением. Похожие нетоталитарные диктатуры развернулись в предвоенной Румынии, Польше, Балтийских государствах, Венгрии, Португалии и франкистской Испании. Нацисты, имевшие безошибочный нюх на такие различия, обычно с презрением отзывались о несовершенствах своих фашистских союзников, тогда как их инстинктивное восхищение большевистским режимом в России (и Коммунистической партией в Германии) сопоставимо только с их презрением к восточноевропейским расам и сдерживалось им. [679] Единственным человеком, к кому Гитлер питал «безусловное уважение», был «гений-Сталин», [680] и хотя о Сталине и русском режиме мы не имеем (и, наверное, никогда не будем иметь) такого богатого документального материала, какой доступен ныне о Германии, тем не менее после речи Хрущева на XX съезде КПСС известно, что Сталин доверял только одному человеку и этим человеком был Гитлер. [681]
677
Контролируемые Москвой восточноевропейские режимы управляют в интересах Москвы и действуют как агенты Коминтерна. Они суть примеры распространения направляемого Москвой тоталитарного движения, а не местного органического развития. Единственным исключением, по-видимому, стал Тито в Югославии, который, возможно, порвал с Москвой, поняв, что навязываемые русскими тоталитарные методы стоили бы ему тяжких потерь югославского населения.
678
Доказательство нетоталитарной природы этой фашистской диктатуры — удивительно малое число политических преступников и сравнительно мягкие приговоры им. За годы сугубой активности, с 1926 по 1932-й, особые трибуналы для политических преступников вынесли 7 смертных приговоров, 257 приговоров к десяти и более годам заключения, 1360 приговоров меньше десяти лет и гораздо больше — к изгнанию. Сверх того, 12 тысяч человек были арестованы и признаны невиновными — процедура, совершенно немыслимая в условиях нацистского и большевистского террора (см.: Kohn-Bramstedt E. Dictatorship and political police: the technique of control by fear. L., 1945. P. 51 ff.).
679
Нацистские политические теоретики всегда усиленно подчеркивали, что "этическое государство" Муссолини и "идеологическое государство" (Weltanschauungsstaat) Гитлера нельзя поминать на одном дыхании (см.: Neesse G. Die verfassungsrechtliche Gestaltung der Ein-Partei // Zeitschrift fur die gesamte Staatswissenschaft. 1938. Bd. 98).
Геббельс так думал о различии между фашизмом и национал-социализмом: "[Фашизм]… ничем не похож на национальный социализм. В то время как последний идет вглубь, к корням, фашизм — только поверхностное явление" (см.: The Goebbels diaries 1942–1943 / Ed. by L. Lochner. N.Y., 1948. P. 71). "[Дуче] — не революционер, как Гитлер или Сталин. Он так привязан к своему итальянскому народу, что ему не хватает широты мирового революционера и мятежника" (Ibid. Р. 468).
Гиммлер выразил то же мнение в речи 1943 г. на совещании командного состава армии: "Фашизм и национал-социализм — это два глубоко различных явления…абсолютно не может быть сравнения между фашизмом и национал-социализмом как духовными, идеологическими движениями" (см.: Kohn-Bramstedt E. Op. cit. Appendix A.).
Гитлер в начале 20-х годов признавал родство между нацистским и коммунистическим движением: "В нашем движении сходятся две крайности: коммунисты слева и офицеры и студенты справа. Обе они всегда были наиболее активными элементами общества… Коммунисты — это идеалисты социализма…" (см.: Heiden K. Op. cit. Р. 147). Рем, шеф штурмовиков, только повторял ходячее мнение, когда писал в конце 20-х годов: "Многое разделяет нас с коммунистами, но мы уважаем искренность их убеждений и их готовность добровольно приносить жертвы, и это объединяет нас с ними" (Rohm E. Die Geschichte eines Hochverraters. 1933. Volksausgabe. S. 273).
Во время последней войны нацисты более охотно признавали равными себе русских, чем любую другую нацию. Гитлер, выступая в мае 1943 г. на совещании рейхсляйтеров и гауляйтеров, "начал с факта, что в этой войне встретились лицом к лицу буржуазные и революционные государства. Нам было бы легко разделаться с буржуазными государствами, ибо они далеко уступают нам в воспитании народа и целеустремленности. Страны с идеологией имеют преимущество перед буржуазными государствами… [На Востоке] мы встретили противника, который тоже использует силу идеологии, хотя и плохой…" (The Goebbels diaries. P. 355). Эта оценка основана на идеологических, а не на военных соображениях. Готфрид Нессе давал официальную версию борьбы нацистского движения за власть, когда писал: "Для нас объединенный фронт системы простирается от Немецкой национальной народной партии [т. е. от крайне правых] до социал-демократов. Коммунистическая партия была врагом вне системы. Поэтому на протяжении первых месяцев 1933 г., когда гибель системы уже обозначилась, мы еще должны были дать решающее сражение против Коммунистической партии" (Neesse G. Partei und Staat. 1936. S. 76).
680
Hitlers Tischgesprache. S. 113. Там мы также найдем многочисленные примеры, доказывающие, что вопреки послевоенным легендам, Гитлер никогда не намеревался защищать "Запад" от большевизма, но всегда был готов присоединиться к "красным" для разрушения Запада, даже в самый разгар борьбы против Советской России. См. особенно S. 108, 113 ff., 158, 385.
681
Теперь мы знаем, что Сталина неоднократно предупреждали о неминуемом нападении Гитлера на Советский Союз. Даже когда советский военный атташе в Берлине сообщил о дне нацистского нападения, Сталин не поверил, что Гитлер нарушит договор (см.: "Речь Хрущева о Сталине" по тексту, распространенному Государственным департаментом США. New York Times. 1956. June 5).