Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Редкость настолько откровенных отрицательных отзывов в отношении работ исследователей из провинции объясняется не столько отсталостью Диева по сравнению с его собратьями по увлечению, сколько нежеланием последних ставить свои построения под удар критики. Большинство из них добровольно устранялось от решения сколько-нибудь претенциозных задач синтетического свойства, довольствуясь либо ролью подручных у столичных ученых, как это удачно получалось у того же нерехотского священника, либо ограничивая свои научные изыскания участием в своего рода инвентаризации русских древностей (каковая начиналась в то время силами столичных и провинциальных любителей старины). Результатами этой «инвентаризации» стали получившие в середине XIX века небывало широкое распространение публикации всевозможных грамот местного происхождения, описания церквей и монастырей, а также их собраний и т. п.
Необходимость проникновения во «внутренний быт», продиктованная логикой развития исторической науки в России, способствовала возрождению анкеты как продуктивной формы взаимодействия столичных и провинциальных ученых. Об этом убедительнее всего свидетельствует успех этнографической программы Н.И. Надеждина,
797
Подробнее см.: Найт Н.Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М., 2005. С. 176–182.
Впрочем, в российской историографии 1830–1860-х годов существовала и иная модель взаимоотношений, не так жестко связывавшая исследовательскую инициативу любителей древностей из уездных и губернских центров. Ее олицетворением стал М.П. Погодин, не одно десятилетие выказывавший живейший интерес не только к археологическим наблюдениям своих многочисленных корреспондентов из провинции, но и к проблеме исторического самосознания на местах в целом.
Пробуждению интереса Погодина к местной истории в немалой степени способствовала поездка по Русскому Северу П.М. Строева в рамках его знаменитой Археографической экспедиции. Возвратившись из этой поездки осенью 1829 года, он представил в Академию наук отчет, где, помимо достижений чисто археографического порядка, были изложены выводы из «наблюдения местностей, особенно любопытного и поучительного». Археограф утверждал, в частности, что
двиняне, онежане, пинежцы, вожане мало изменились от времени и нововведений: их характер свободы, волостное управление, образ селитьбы, пути сообщения, нравы, самое наречие, полное архаизмов, и выговор невольно увлекают мысль в пленительный мир самобытияновгородцев.
И даже больше того: «Двина и Поморие суть земля классическаядля историка русского» [798] . От Строева досталось «нашим историкам – сидням столичным», которые
798
Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878. С. 198.
довольствуются из летописей и дипломов одними событиями, но черты прежних нравов, народного характера, образа действий внутренних и внешних, физиономия театра происшествий и общежития – все это (для них) вещи сторонние, малопостижные.
Поэтому, на его взгляд, нет ничего удивительного в том, что «в историях Российских… часто находим смесь фантастических рассказов, преувеличения, чего-то полуримского, а еще чаще празднословия!» Но археограф указывает и выход из этого неудовлетворительного состояния: «Познание местностей, особенно девственного севера, приложенное к преданиям и документам старины, способно озарить наше Дееписание живым светом истины. Сюда, опытные наблюдатели!» – таким призывом завершил он свой «очерк успехов восьмимесячного странствия» [799] .
799
Там же. С. 198–199.
М.П. Погодин оказался очень восприимчив к этим словам. После разговора со Строевым он немедленно написал С.П. Шевырёву: «Строев здесь. Какие чудеса рассказывает он о северном крае! …Каковы самоеды там, каковы русские, чистые и не смешанные», а в свой дневник занес: «Что за Россия! Сколько миров в ней!» [800] Намерение историка знакомиться с местной историей укрепилось, когда к впечатлениям Строева он прибавил свои собственные, полученные летом 1837 года в Тверской губернии, куда его привлекли камни и курганы, описанные Ф.И. Глинкой в статье «Древности Тверской Карелии». Здесь ему довелось присутствовать на празднике св. Арсения Тверского. Увиденные Погодиным совершенно незнакомые обряды навели его на мысль, что «русская история может улучшиться, усовершенствоваться, даже уразуметься только посредством местных наблюдений и разысканий». А это, в свою очередь, вызвало его на критику кабинетной науки: «Нет, пятьсот тысяч Москвы и Петербурга не составляют еще России, и чтоб знать Россию, надо ее рассмотреть, и рассмотреть не из кабинета московского или петербургского, а на месте, пожить долго в каждом ее краю, познакомиться со всеми ее званиями, ибо дворянин московский совсем не то, что оренбургский, курский, и крестьянин тверской во многом не похож на орловского, не говорю уже о малороссийском» [801] .
800
Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 2. СПб., 1889. С. 369.
801
Там же. Кн. 5. СПб., 1892. С. 89.
Погодин сделал для себя два главных вывода из этой поездки. Во-первых, он решил «отправляться всякий год в путешествия по России, которую решительно мы знаем очень мало, погрузясь в своих школьных разысканиях и диссертациях». Аккуратно исполнять это намерение ученому, обремененному служебными обязанностями, семейством, а вскоре и журналом, было невозможно. Но уже в 1840 году Погодин пустился в поездку, в ходе которой внимательно осмотрел Владимир, Нижний Новгород, Кострому, Галич, Вологду, Белозерск, Рыбинск, Ярославль и некоторые другие старинные русские города. Эта поездка познакомила его с местными исследователями старины, а также подсказала ему, каким образом местное прошлое могло бы быть использовано для «возбуждения охоты к истории» в учениках гимназий и училищ. Столкнувшись во время посещения галичского училища с незаинтересованностью воспитанников в учебе, в том числе и в занятиях по истории, ученый порекомендовал начинать этот курс со своего города, обстоятельств его возвышения или упадка; «от своего города легкий и естественный переход к своему княжеству, а потом и ко всей Русской Истории» [802] . В последующем Погодин не раз совершал подобные путешествия по России, всякий раз плодотворно отражавшиеся на его исследованиях.
802
Там же. С. 93; Там же. Кн. 6. СПб., 1892. С. 180–182.
Во-вторых, анализируя еще опыт своей прежней, тверской поездки 1837 года, Погодин осознал и ограниченность возможностей путешествия при решении местных исторических вопросов: «Никакие путешественники не могут так описать, заметить многое, как жители. Притом сколько нужно путешественников, чтобы объехать наше неизмеримое государство и рассмотреть его во всех отношениях?» [803] Отсюда вытекало и признание необходимости разработки материала на местах. В этой связи любопытно отметить, что «Путевые записки», опубликованные Погодиным по итогам его поездки в Тверскую губернию, заставили взяться за перо купеческого сына из Тихвина Г. Парихина. Прочитав погодинское описание, он припомнил старинную русскую пословицу: «Что город, то норов, что деревня, то и обычай» (ее же, к слову, вспоминал и М.Я. Диев в начале его переписки со Снегирёвым). Парихин обратил внимание, что приведенная Погодиным тверская свадебная песня в Тихвине имеет совсем другое значение, будучи одним из элементов игры, которая бытовала на «посидухах» – зимних вечеринках, устраиваемых для девушек на выданье. В связи с чем у автора возник вопрос исследовательского плана: что первично – тихвинская игра или тверская песня [804] . Неудивительно, что в его распоряжении не оказалось средств найти ответ на этот вопрос.
803
Там же. Кн. 5. С. 82.
804
Г….й П….н[Парихин Г.] Провинциальные увеселения (Письмо к редактору литературных прибавлений) // Литературные прибавления к Русскому Инвалиду. 1839. № 2. С. 34, 36.
Вероятно, поэтому Погодин предпочитал полагаться в местных изысканиях не только на такой интерес случайной публики, к которой можно было причислить Парихина, но, прежде всего, на учителей уездных училищ, священников и студентов, приезжающих на вакации из университетов, семинарий, академий. Научные исследования он находил для них наилучшим способом заполнить свой досуг. Спасение от почти неизбежного в этом случае дилетантизма ученый видел в инструкциях, «наставлениях вообще для всех желающих», как собирать «нужные известия об обрядах, поверьях, областных словах, лекарствах, примечательных предметах, на что обращать внимание при находимых монетах, вещах, книгах старопечатных, рукописях». В составлении этого «наставления» М.В. Погодин рассчитывал на помощь Ф.Н. Глинки, П.В. Киреевского, С.П. Шевырёва, И.М. Снегирёва и П.А. Муханова [805] . Судьба этого начинания неизвестна, что, впрочем, больше говорит об обыкновении московского профессора бросать начатое на полдороге, чем об ослаблении его интереса к местной истории.
805
Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 5. С. 81–82.
Рецензируя в 1841 году на страницах «Москвитянина» несколько недавно вышедших изданий о различных городах и монастырях, Погодин заявляет о своей всегдашней готовности хвалить подобные сочинения, поскольку «всякое примечательное место в России должно быть описано, сперва хоть как-нибудь, а потом все лучше и лучше». Сетуя на острый недостаток сочинений по местной истории («Сколько городов, сколько монастырей, церквей, мест имеют у нас свои истории? Сотая доля не имеет»), он был готов примириться даже с присущими им погрешностями в стилистическом отношении: «красноглаголание» Н.Д. Иванчина-Писарева, описывавшего подмосковные монастыри, по мнению Погодина, больше способствует пробуждению интереса к историческому знанию в полуграмотном мирянине, которому и должны быть адресованы подобного рода книги, тогда как «простоты требуют, простоту понимают люди высокообразованные». Знакомство с местным прошлым, по мысли рецензента, как и в упомянутом случае со школьным преподаванием, обретает свою истинную цену только в свете горизонтов всемирной истории: