Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Важно отметить, что представления русского просвещенного общества о французской революции складываются не только благодаря историческим сочинениям. Важное место, особенно на начальном этапе формирования исторических взглядов, занимает непосредственное общение с людьми, которые так или иначе оказались очевидцами или участниками революционных событий. Среди таких людей выделяются прежде всего французские эмигранты, которые спасались в России от бедствий революции и часть которых стала новыми воспитателями русской дворянской молодежи. По словам Ключевского, «на место гувернера-вольнодумца становится аббат – консерватор и католик, это был гувернер третьего привоза» [771] . В то же время Герцен вспоминал о своем учителе французского языка Бушо, который поведал ему об эпизодах 1793 года и о том, как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Герцен отмечает значительное влияние рассказов наставника на его представления о французской революции, например роль фразы Бушо об измене короля отечеству и справедливости приговора, вынесенного ему судьями: «Этот урок стоил всяких субжонктивов; для меня было довольно; ясное дело, что поделом казнили короля» [772] . Д. Шляпентох в исследовании, посвященном влиянию французской революции на русскую интеллектуальную жизнь второй половины XIX – начала ХХ века, писал, что французская революция во многом определяла философские взгляды Герцена.
771
Ключевский В.О.Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. М., 1993. Кн. 3. С. 414.
772
Герцен А.И. Былое и думы. Ч. 1. // Герцен А.И. Собрание сочинений. Т. 8. М., 1956. С. 64–65.
773
Shlapentokh D. The French Revolution in Russian Intellectual Life. P. 104
774
См.: Герцен А.И.Былое и думы. Ч. 4. С. 152
775
Там же. С. 159.
Личные отношения много вредят прямоте мнений. Уважая прекрасные качества лиц, мы жертвуем для них резкостью мнений. Много надобно сил, чтобы плакать и все-таки уметь подписать приговор Камиллу Демулену [776] .
Герцен с присущей ему наблюдательностью сумел заметить очень важную черту в отношении части русской интеллигенции к французской революции. Такой особенностью было создание целостного эмоционального образа, который не совместим с критическим осмыслением исторического процесса, что приводит к сакрализации и самого явления, и лиц, с этим образом связанных. В качества примера можно привести характеристику отношения Н.Х. Кетчера к французской революции [777] , данную А.И. Герценом:
776
Там же. С. 203.
777
Н.Х. Кетчер (1809–1886) – писатель-переводчик, врач, член кружка Н.В. Станкевича, друг А.И. Герцена и Н.П. Огарёва.
Девяностые годы, эта громадная, колоссальная трагедия в шиллеровском роде, с рефлекциями и кровью, с мрачными добродетелями и светлыми идеалами, с тем же характером рассвета и протеста – поглотили его. Отчета Кетчер и тут себе не давал. Он брал Французскую революцию, как библейскую легенду; он верил в нее, он любил ее лица, имел личные к ним пристрастия и ненависти; за кулисы его ничто не звало [778] .
Субъективность созданных и транслируемых образов соединяется с эмоциональным восприятием, препятствующим критическому осмыслению исторических событий, но тем лучше способствующим сохранению их в исторической памяти и представлениях. Вспомним слова К.Н. Батюшкова: «О память сердца, ты сильней / Рассудка памяти печальной!». Французская революция стала для русских интеллектуалов первой половины XIX века одним из основных мнемонических мест, важнейшим фактором формирования исторического сознания русского общества и политической традиции в России.
778
Герцен А.И.Былое и думы. Ч. 4. С. 226.
Таким образом, в восприятии XVIII века в первую половину последующего столетия соединялись мифологические и исторические компоненты, отражая становление нового режима историчности, а сам XVIII век выступал для русских интеллектуалов того времени одним из значимых «мест памяти», включавшим и преобразования Петра Великого и события екатерининского царствования, а в общеевропейской перспективе – и бурные обстоятельства Великой французской революции. В этом случае подтверждается характеристика, данная П. Нора местам памяти: «место памяти – это двойное место. Избыточное место, закрытое в себе самом, замкнутое в своей идентичности и собранное своим именем, но постоянно открытое расширению своих значений» [779] .
779
Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб., 1999. С. 48.
В.В. Боярченков
Провинциальные исследователи старины в российском историографическом пространстве середины XIX века
1830–1860-е годы – время, почти полностью выпавшее из поля зрения исследователей, изучающих историографическое наследие российской провинции. При всем своем разнообразии научные ориентиры провинциалов – авторов «партикулярных» историй второй половины XVIII – начала XIX века, впервые преодолевавших каноны уходившего в прошлое городового летописания, – сравнительно ограниченны – это редкие в ту пору столичные исторические издания, а также материалы хозяйственно-географических описаний. Анализ обширного пласта этих сочинений привел А.А. Севастьянову к обоснованному выводу о единстве тематики, подходов, приемов и мировоззренческих позиций их авторов [780] . Контуры историографической ситуации в провинции конца XIX – начала XX века, определяемой, в основном, функционированием ученых архивных комиссий, так же легко уловимы [781] . Задача обнаружения каузальных связей, выводимая из позитивистских установок, возобладавших тогда в общественных науках, в целом обеспечивала надежной легитимацией исследовательские притязания авторов трудов по местной истории.
780
Севастьянова А.А.Русская провинциальная историография второй половины XVIII в. М., 1998.
781
Макарихин В.П. Губернские ученые архивные комиссии России. Н. Новгород, 1991.
И в то же время попытки обнаружить общиечерты и проблемы в исканиях провинциальных любителей древностей 1830–1860-х годов (чему и посвящена настоящая статья) могут показаться безнадежными. Говорить применительно к этому времени об оформленном институциональном пространстве исторического знания за пределами столиц и университетских центров не приходится. Во всяком случае, редакции неофициальной части тех или иных местных «Губернских ведомостей», где в эти годы, как правило, публиковались документы и статьи, посвященные местному прошлому, вряд ли могли претендовать на роль подобных институций. Еще один из первых обозревателей этого историографического источника Н. Сумцов отмечал, что насыщенность неофициальной части «Ведомостей» историческими материалами чаще всего была обусловлена «появлением там и здесь страстного и вместе свободного любителя археологии и этнографии» [782] . Дневниковые записи В.И. Аскоченского о времени его работы в «Волынских губернских ведомостях» (1847) содержат красноречивые свидетельства о том, что одного исследовательского энтузиазма для успеха научных начинаний на этом поприще было недостаточно: сотрудники по редакции были склонны усматривать в подобном рвении автора скрытую угрозу сложившимся в местном бюрократическом бомонде отношениям субординации [783] . Можно предположить, что обрисованная Аскоченским ситуация была во многом типичной для издания, существование которого определялось неразрывной связью с губернской чиновничьей средой.
782
Сумцов Н. «Губернские ведомости» как пособие при изучении русской истории и этнографии // Киевская старина. 1885. № 2. С. 394.
783
Аскоченский В.И.Дневник // Исторический вестник. 1882. № 9. С. 32–33.
Концептуальный разнобой российской историографии середины XIX века так же мало способствовал становлению как общепризнанных образцов исторического письма, так и относительно устойчивых исследовательских стратегий провинциальных любителей старины. В самом деле, не так уж много общего можно было найти между идеями критической истории «школы» Каченовского и попытками И.М. Снегирёва и Н.Н. Мурзакевича обозначить контуры науки русских древностей, между требованиями «высших взглядов», предъявляемых к современным историческим сочинениям Н.А. Полевым и археографическими предприятиями П.М. Строева. Совсем не было очевидным и идейное родство прагматической истории в понимании Н.Г. Устрялова и истории как народного самопознания, о чем на разный лад писали в то время М.П. Погодин и С.М. Соловьёв, К.Д. Кавелин и Ю.Ф. Самарин. Вектор развития российской историографии в сторону «внутренней», «народной» истории, впервые отчетливо обозначившийся именно в 1830-е годы, как будто оправдывал поиски исторических сюжетов на местах, в стороне от прослеженного Карамзиным основного, общегосударственного русла политической жизни. А романтизм с его культом непосредственного знания, обретаемого на путях художнического вдохновения, заставлял по-новому смотреть на задачи ученого путешествия, в котором провинциальный знаток теперь мог, по крайней мере, в теории на равных конкурировать (или сотрудничать) с искушенным столичным исследователем.
На практике, однако, отсутствие не только готовых рецептов, согласовывавших ход местной исторической жизни с общероссийским событийным нарративом о прошлом, но также и рассчитанного баланса между научной и эстетической составляющими в занятиях местным прошлым, мешало провинциальным любителям истории воспользоваться новыми завоеваниями отечественной историографии. Судя по всему, самым авторитетным историческим повествованием, зовущим их к подражанию, на протяжении всего рассматриваемого периода остается «История государства Российского» Н.М. Карамзина – труд, воспринимавшийся глашатаями новых научных направлений в столицах хотя и с почтением, но скорее в качестве памятника уже давно ушедшей научной эпохи. Призыв к преодолению карамзинского наследия, настойчиво звучавший на рубеже 1820–1830-х годов в статьях, например, Каченовского и Полевого, не находил отклика у провинциальных авторов.
Туляк Иван Петрович Сахаров (1807–1863), десятилетия спустя вспоминая свой первый опыт приобщения к познанию прошлого, выделял именно «Историю государства Российского», за чтением которой ему «являлась всегда одна мысль: что же такое Тула и как жили наши отцы» [784] . Ответ на этот вопрос молодой студент-медик искал поначалу в опубликованных материалах, выписки из которых он компоновал в очерки, помещаемые затем в «Московском телеграфе» и «Галатее». При всей своей источниковедческой и концептуальной невзыскательности эти работы были встречены в целом благожелательно. Только Н.И. Надеждин на страницах «Телескопа» укорял Сахарова за то, что тот в «Достопамятностях Венёва» (1831) слишком много внимания уделил ничтожному архиву местного монастыря и пренебрег возможностью расспросить «развалины описываемой им обители» [785] .
784
Сахаров И.П.Мои воспоминания // Русский архив. 1873. № 6. С. 900.
785
Там же; Н.А.[Андреев Н.Ф.] Прогулка по Туле и путешествие по ее окрестностям. Статья первая // Москвитянин. 1843. № 2. С. 606; Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина: [в 22 кн.]. Кн. 3. СПб., 1890. С. 365–366.
Столь теплый прием вскоре сподвиг начинающего автора объявить о подписке на задуманную им «Историю общественного образования Тульской губернии». Но после того как подписчики получили в 1832 году первый выпуск этого сочинения, в исторических публикациях Сахарова наступила продолжительная пауза, прерванная выходом в свет в 1836 году первой части «Сказаний русского народа о семейной жизни своих предков». Здесь уже не было и намека на местные сюжеты, которые прежде составляли его исключительный интерес. В дальнейшем Сахаров лишь от случая к случаю обращался к истории Тульского края, так и оставив подписчиков без продолжения своего обобщающего труда на эту тему.