Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Согласно идее стадиального развития исторических взглядов концепция Полевого считается новым этапом по сравнению с концепцией Карамзина. Однако с этим можно не согласиться. И дело не только в том, что Полевому в конечном счете так и не удалось преодолеть инерцию, заданную «Историей» Карамзина [692] . Наивно было бы утверждать, что требование философского осмысления исторического прошлого не было знакомо Карамзину и что он не в состоянии был взглянуть на исторический процесс сквозь призму современной ему философии. Но именно это, по его мнению, внесло бы субъективизм в исторический нарратив. Как указывал Ю.М. Лотман:
692
«Чем дальше, тем определеннее сползал он на карамзинскую схему русской истории» ( Рубинштейн Н.Л.Русская историография. М., 1941. С. 253).
И просветители XVIII
693
Лотман Ю.М.Пути развития русской прозы… С. 45.
Карамзин решал две важнейшие задачи: показать прошлое таким, каким оно виделось людям тех далеких времен, и сделать это так, чтобы заинтересовать своих современников. В решении первой задачи Карамзин в чем-то предвосхитил современный семиотический подход к истории, который
предполагает апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым признается то, что является значимым с ихточки зрения. Речь идет, таким образом, о реконструкции тех субъективных мотивов, которые оказываются непосредственным импульсом для тех или иных действий (так или иначе определяющих ход событий) [694] .
694
Успенский Б.А.История и семиотика. С. 66–67.
Путь, намеченный Карамзиным, казался его младшим современникам и потомкам слишком художественным, далеким от подлинно научной истории, в которой все больше и больше начинали видеть проекцию неких глобальных философских схем, в связи с чем процесс познания истории приравнивался к поиску исторических закономерностей. Исторический нарратив все больше дистанцировался от личности историка и становился все более монологичным. Однако «История» Карамзина не потеряла своего читателя. С появлением «научной» истории она вошла в разряд детского чтения [695] . Можно было бы привести множество мемуарных свидетельств о том, как знакомство с Карамзиным пробуждало в детях первый интерес к истории. «История» Карамзина составила фундамент той исторической культуры, которая была ею же создана.
695
Подборку сведений об этом см.: Шмидт С.О. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России // Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 4 (прил.). С. 31–36.
Историк вообще ставит перед собой задачу ввести своегочитателя в некий чужойдля них обоих мир [696] . Из этого, конечно, не следует, что до Карамзина в России не было историков, а в русском обществе не было интереса к истории. Но Карамзин – первый историк, у которого появилась массовая аудитория. Он первый, кто осознал не только проблему конструирования исторического нарратива, но и поставил вопрос о востребованности исторических знаний. О пользе истории до Карамзина рассуждали многие, но лишь Карамзин практически сумел превратить историю в неотъемлемую часть культурного опыта своих соотечественников.
696
См.: Лоуэнталь Д.Прошлое – чужая страна. СПб., 2004.
Т.А. Сабурова
«Места памяти» русского образованного общества первой половины XIX века
Образы XVIII века, созданные русскими интеллектуалами в первой половине последующего столетия, сыграли важную роль в становлении исторического сознания и формировании новой культурной идентичности русского просвещенного общества (важнейшим фактором тут была и связь с государственной идеологией [697] ). Обратим внимание на представление о границах XVIII столетия – оно, конечно, воспринималось не только в хронологическом смысле. С одной стороны, XVIII век был тесно связан с именами Петра I и Екатерины II (что нашло яркое выражение в знаменитом стихотворении Радищева «Осьмнадцатое столетие»: «Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами / Зрите на новый вы век, зрите Россию свою»). С другой стороны, новый век начинали отсчитывать не просто с воцарения Александра I (его могли связывать с правлением Екатерины, тем самым не разделяя, а наоборот – соединяя столетия). В представлениях русского просвещенного общества рубежом между столетиями мог выступать и 1812 год, завершивший одну и открывший другую, новую эпоху. Если в отношении Европы в качестве границы, завершающей XVIII столетие, чаще всего назывались события революции 1789 года во Франции, то применительно к России такой определенности не существовало, и границы XVIII столетия были весьма пластичны. Пётр Вяземский писал в 1848 году:
697
Проскурина В.Ю. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006; Зорин А.Л.Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети ХVIII – первой трети ХIX века. М., 2001; Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002; Погосян Е.А. Пётр I – архитектор российской истории. СПб., 2001; Уортман Р.С.Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии: в 2 т. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002.
Во Франции революция 89 года и последующих годов все перевернула вверх дном, вместе с прочим и ниспровергла красивое и уютное здание векового общежития. У нас не было такого крутого переворота. Но вскоре после смерти отца моего 1812 год временно рассеял общество из Москвы, и оно после на старом пепелище своем никак не могло возродиться на прежний лад. <…> Вообще другие требования, другие обычаи и в Москве и везде установили новый порядок. Мне иногда сдается, что все виденное мною было только игрою и обманом сновиденья или что за тридесять веков и в тридесятом царстве жил я когда-то и ныне перенесен в совершенно другой мир [698] .
698
Вяземский П.А.Ю.А. Нелединский-Мелецкий // Вяземский П.А. Сочинения: в 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 293.
В первой половине XIX века представления о восемнадцатом столетии сохранялись прежде всего в индивидуальной памяти, но постепенно перемещались в область общего исторического сознания, из пределов личного опыта в сферу коллективного переживания. Вопрос о репрезентативности нашей реконструкции этого общего «имагинативного» фонда всегда останется открытым. Мы обратимся главным образом к наследию трех видных деятелей российской культуры того времени: Петра Вяземского, Александра Тургенева и Александра Герцена, при всех идейных и поколенческих различиях отразивших в своих текстах (включая мемуарные, эпистолярные и т. д.) схожие схемы переживания/конструирования относительно близкого прошлого, общие модусы восприятия века Просвещения – глядя уже из другого столетия и иной культурной эпохи.
Вяземский, которого Чаадаев называл «русским отпечатком XVIII столетия», в своих «Записных книжках» неоднократно обращается к теме ушедшего века и уходящего поколения, которое видится ему замечательным и оригинальным. Формированию соответствующего образа XVIII столетия в немалой степени способствовало общение П.А. Вяземского с друзьями его отца, например с поэтом и сановником Юрием Александровичем Нелединским-Мелецким (1751–1828). В биографическом очерке о нем Вяземский писал:
Упомянутая мною эпоха почти принадлежит уже к эпохам допотопным; лица, в ней действовавшие на сцене, если не публично, то по крайней мере на блестящей сцене домашнего театра, едва ли не баснословные лица для нового поколения. Хотя Нелединский дожил до нашего времени, но и он цветущими, лучшими годами своими принадлежал той эпохе, давно минувшей. Предание, воспоминание мое связывают и меня с нею [699] .
699
Там же.
Л. Голбурт (L. Golburt) в статье, раскрывающей особенности восприятия минувшего века у современников Герцена, отмечала, что стареющие мужчины и женщины XVIII века сохраняли одну из самых своеобразных эпох русской культуры нового времени уже самим своим физическим складом, поведением и костюмом [700] . Эту же особенность – буквальное сохранение черт старины, свойство быть отпечатком прошлого столетия, несмотря на все новые порядки, общественные преобразования или моду, замечает и Вяземский, описывая Наталью Кирилловну Загряжскую (1757–1847), старшую дочь малороссийского гетмана К.Г. Разумовского, известного брата фаворита Елизаветы Петровны:
700
Golburt L. Catherine’s Retinue: Old Age, Fashion, and Historicism in the Nineteenth Century // Slavic Review. 2009. Vol. 68. No. 4. P. 782–783.