Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Интерес к историческому роману в исследовательской литературе последних десятилетий остается стабильно высоким, что подтверждается также диссертациями [1291] , пристальным изучением отдельных творческих историй авторов и текстов [1292] . В это время читательским ожиданиям отвечают издательские стратегии: выпуск исторических романов ХIХ века интенсивен, к их переизданиям активно привлекаются современные филологи [1293] .
1291
Малкина В.Я.Поэтика исторического романа. Проблема инварианта и типология жанра. Тверь, 2002; Чёрный И.В. Исторический роман М.Н. Загоскина: автореф. дис… канд. филол. наук. Харьков, 1990; Христолюбова О.В.Русская историческая проза 40–50-х годов XIX века: Проблемы стилевой эволюции: автореф… канд. филол. наук. Саратов, 1997; Линьков В.Д.Типы русского исторического романа 20–30-х годов XIX века: автореф… канд. филол. наук. Горно-Алтайск, 2001; Стролого
1292
Сорочан А.Ю.«Квазиисторический» роман в русской литературе XIX века: Д.Л. Мордовцев. Тверь, 2007.
1293
Мещеряков В.Творческий путь Г.П. Данилевского и его исторические романы // Данилевский Г.П. Княжна Тараканова; Сожженная Москва: Ист. романы. Киев, 1987; Троицкий В.Глагол времен: О русском историческом романе и массовой исторической беллетристике // Три старинных романа: в 2 кн. М., 1990. Кн. 1. С. 5–30; Лебедев Ю.Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905) // Мордовцев Д.Л. Сочинения: в 2 т. М., 1991. Т. 1. С. 5–41; Саплин А.И., Саплина Е.В. Предисловие // Мордовцев Д.Л. Гроза двенадцатого года. М., 1991. С. 5–30; Александров А. Об авторе // Гейнце Н. Малюта Скуратов. М., 1991. С. 289–296; Ранчин А.М.Писатель-историк. Даниил Лукич Мордовцев и его сочинения // Мордовцев Д.Л. Замурованная царица: Романы. М., 1991. С. 359–367; Песков А.М.Исторический роман нашего времени // Загоскин М.Н. Рославлев, или Русские в 1812 году: Роман. Иркутск, 1992. С. 359–367; Беляев Ю.Любимец читающей России // Салиас Е. Сочинения: в 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 5–24; Ганичев В.Исторический романист Г.П. Данилевский // Данилевский Г.П. Потёмкин на Дунае. М., 1992. С. 5–16; Скачков И.Боян нашего прошлого // Соловьёв Вс. Юный император: Роман-хроника XVIII века. М., 1992. С. 3–20.
Одно из немногих достаточно устойчивых положений, не вызывающих острого «конфликта интерпретаций», касается условной периодизации историко-беллетристического пласта. В нем традиционно признают две волны, два пика: 1830–1840-е и 1870–1880-е годы.
Первым русским историческим романом по праву считается «Юрий Милославский» М.Н. Загоскина, вышедший в 1829 году [1294] . Пройдет семь лет, и в 1836-м пушкинская «Капитанская дочка» обозначит ту вершину, тот «абсолютный уровень» и предел, которого достиг в своем развитии отечественный вариант жанра. «Капитанская дочка» очертила круг идей, ставший позднее ориентиром для всякого русского человека, кто так или иначе сверял свою судьбу с национальной историей. Романы И. Лажечникова, К. Масальского, Р. Зотова, Н. Полевого, Ф. Булгарина, П. Свиньина становились для публики значимым политическим событием.
1294
Правда, не так давно исследователями было внесено уточнение: на самом деле первым историческим романом, написанным по модели Вальтера Скотта, следует считать текст, подписанный лишь инициалами (Госницкий. Исторический роман с описанием нравов и обычаев Запорожцев. Соч. Ив. Т. М., 1827). Авторство Ивана Телепнева восстановлено на основании архивных документов. См.: Ребеккини Д.Русские исторические романы… С. 435.
«Замечательное семилетие» с 1829 по 1836 год, от «Юрия Милославского» до «Капитанской дочки», – одно из самых насыщенных и продуктивных в истории русской культуры XIX века. В тот период был найден язык и форма постановки проблем, жизненно важных для российского исторического самосознания. Жаркие умственные баталии во многом сосредоточились тогда на историческом романе как новой для России художественной практике. Русский исторический роман в 1830-е годы стал перекрестьем культурных магистралей, а также лабораторией ключевых сюжетов: позднее психологический и философский роман, квинтэссенция классической литературы в России, учитывал «находки» исторического жанра и опирался на эстетические и этические решения, обретенные в этих рамках.
Для того чтобы в кратчайшие сроки укоренить романные ростки на русской почве и дорастить их, довести до совершенства целую разветвленную культуру исторической романистики, России понадобилось буквально несколько лет. Распространение этого жанра шло столь стремительно, что напоминало пожар, который охватил читающую и пишущую аудиторию первой трети XIX века.
В основе романного взрыва лежали вполне объяснимые экономические и социальные причины. Исторические сюжеты, исторические сочинения в конце 1820-х – начале 1830-х годов вызывали неспадающий интерес. Спрос на них, в свою очередь, рождал и ответное предложение. Многие авторы охотно пробовали себя на этом поприще, тем более что оно приносило ощутимую выгоду. Объем исторических романов этого времени был достаточно внушительным. Самые «тонкие» насчитывали 400–500 страниц, а привычным считались «пухлые» тома до полутора тысяч страниц в одной книге. Их стоимость тоже была немалой по тем временам – 15–17 рублей ассигнациями, что составляло примерно треть среднего чиновничьего жалованья. Таким образом, потребители исторической художественной продукции – это в основном состоятельная читательская аудитория, не в последнюю очередь пополнявшаяся за счет провинциальных помещиков, закупавших у книгопродавцев целые библиотеки [1295] . Исторические романисты, по свидетельству современников, поставляли сюжеты для семейного чтения, рассчитанного на разные возрасты и вкусы. Рынок разрастался стремительно, и авторы с издателями поставили на поток изготовление романов и переводов.
1295
Головина Т.Н. Из круга чтения помещиков средней руки (по документам 1830–1840-х годов из усадебного архива) // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 384–386.
К общим факторам, повлиявшим на тектонические сдвиги в понимании мироустройства, следует отнести особое, не сравнимое с прежними состояниями, острое чувство исторического времени. Именно тогда
средний рядовой человек на собственном опыте впервые почувствовал вторжение Истории в повседневность, пересечение мира большой политики с миром малой, частной жизни. Отсюда и возросший в невиданных прежде масштабах интерес к прошлому, вышедший за рамки учено-профессиональной среды и… обретший массовый, ментальный характер. Вопросы постижения смысла истории… места национальной истории в общемировом развитии, поиски философского объяснения исторического процесса… становятся, как никогда прежде, злободневными для умственной атмосферы эпохи [1296] .
1296
Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997. С. 16.
Для поколения первой трети XIX века массовое увлечение историей означало становление новой системы ценностных координат, новой системы отсчета собственной биографии, сопряженной с крупными политическими событиями прошлого и настоящего.
В России бурная реакция на прививку «историей» оказалась иной, пожалуй, еще более острой, чем в Европе. Отблеск французской революции, а затем война 1812 года («наполеоновский погром снова вывел наше общество на путь самопознания, по которому оно поступательно движется и до настоящего времени», – так позднее, в 1864 году, возвращался к последствиям войны П.И. Бартенев [1297] ), декабрьская катастрофа 1825 года и последовавшее обращение к опыту западной философии истории – вот тот неполный перечень возбудителей исторической «высокой болезни», охватившей буквально все слои общества.
1297
Русский архив. 1864. Ст. 3.
К ним необходимо добавить труд Н.М. Карамзина «История государства Российского», задуманный и начатый до 1812 года, но ставший важным интеллектуальным катализатором именно после войны и по значению своему сопоставимый с крупнейшими политическими событиями эпохи.
Карамзин – наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас Отечество есть, как многие узнали о том в Двенадцатом году [1298] .
1298
Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. Переписка князя П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым. 1824–1836 гг. СПб., 1899–1913. Т. III. С. 356.
В этой характеристике П.А. Вяземского в 1836 году неслучайно значение карамзинской «Истории» сопоставляется с победой в Отечественной войне. А сам Карамзин приравнен тут к народному полководцу Кутузову. «История государства Российского» надолго стала чуть ли не главной книгой, современной российской Библией, в равной степени важной для любого думающего человека 1830-х годов [1299] .
Неслучайно именно в 1820–1830-х годах в России появляются первые труды по методологии истории и исторической науки, апробируются первые подходы к систематизации познания прошлого. История в то время получила словно бы карт-бланш, стала синонимом мировоззрения, философией культуры, задавала вектор научным исследованиям. Ее универсальный, «генерализующий» смысл отмечали все, кто испытывал на себе действие этого особого силового поля. Именно в эти годы, в конце 1820-х, появляется и понятие историзма. Историзм означал в ту пору идею преемственности и неразрывной связи времен – прошлого, настоящего и будущего, а отдельный человек, его судьба и биография понимались как части исторического процесса.
1299
Григорьев А.А.Мои литературные и нравственные скитальчества // Григорьев А. Воспоминания. М., 1988. (Литературные памятники). С. 34.
«История сделалась теперь царицею в области наук и в словесности» [1300] , – такого рода рассуждения о главенствующей роли истории, о подчинении ей всех помыслов и прочих областей знания существенно уточняют наши представления о культурной и мировоззренческой конструкции классического периода, в которой центральное место (согласно сложившимся представлениям) занимала литература. Но, как видим, становление литературоцентричной системы не в последнюю очередь начиналось с того, что ей предшествовал мощный историоцентризм, проникавший во все сферы частной и публичной жизни. Историзм, философия истории вырабатывали язык и основные ориентиры отношений с государством и властью, сохранившие свою актуальность до конца XIX века.
1300
Московский Телеграф. 1829. № 15. С. 272; Там же. 1833. № 15. С. 405; Грановский Т.Н.Лекции по истории Средневековья. М., 1986. С. 239.
Устойчивость риторики, закрепляющей апологию истории в сознании общества, подкреплялась на всех «фронтах» – и не в последнюю очередь в образовательной сфере, в университетском преподавании, в домашнем воспитании, в новом курсе журналов, все больше ориентированных на обсуждение исторических вопросов, публикацию документов, в растущей охоте «вспоминать», писать мемуары и в том, что история становится нередко сенсационной модной темой разговоров в салонах, кружках столичных и провинциальных. История «сообщила новый характер политике, вошла в жизнь и нравы частных людей» [1301] . «История теперь превращается во все, что всем угодно…» [1302]
1301
Белинский В.Г.Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. VI. М., 1955. С. 91.
1302
Московский Телеграф. 1833. № 15. С. 406.