Историческая личность
Шрифт:
– Я думала, ты всегда считал, что мы свободны, – говорит Майра. – Я думала, в этом заключается великая кэрковская весть.
– А! Великая кэрковская весть, – говорит Барбара. – Суть в том, что «я» существует во времени и оно меняется со временем. Задача заключается в том, чтобы реализовать наши «я», изменяя окружающую среду. Усилить исторический потенциал до максимума.
– Становясь нагими и доступными, – говорит Майра.
– Когда история неизбежна, – говорит Говард, – расслабься и наслаждайся ею.
Майра разражается смехом, она говорит:
– Это именно то, что ты такое, Говард. Исторический насильник. Вгоняешь будущее во всех, на кого накладываешь руки.
– Как верно, – говорит Барбара.
– Ну, послушай, Говард, – говорит Майра, – конечно, есть я. Я здесь, я знаю.
– И что же это такое, Майра? – спрашивает Говард.
– Это не ты, и это личное, и самосознающее, и до черта интересное.
– О, Майра, – говорит Говард.
Внезапно Майра кладет нож; она уже не смеется. Она говорит:
– Мое «я» есть, и меня от него тошнит.
Кэрки смотрят на нее; они замечают, что по носу Майры протянулся длинный след слезы. Барбара садится рядом с ней, она говорит:
– В чем дело, Майра?
Майра роется в сумочке, которую принесла с собой, старой выходной сумочке из тех дней, когда еще существовали выходные сумочки, черной, с вшитыми в нее поломанными блестками. Она достает зеленый квадратик бумажного носового платка и прижимает его к носу. Она говорит:
– Собственно, Кэрки, я пришла сюда не просто помогать вам резать хлеб. Я пришла потому, что хочу, чтобы вы мне помогли. Хочу сказать вам что-то. Прежде, чем придет Генри. Я от него ухожу.
Барбара говорит:
– Ты, Майра?
Майра шмыгает носом, она говорит:
– Я знаю, я старая буржуазная индивидуалистка, которой не положено выкидывать номера. Но, Господи, мне нужна помощь. И я знала точно, к кому обратиться. Я подумала: Кэрки. Они же такая замечательная пара.
Кэрки, замечательная пара, уставляются друг на друга и чувствуют себя парой.
– Конечно, мы поможем, – говорит Барбара, – мы сделаем все, что можем.
V
Кэрки и Бимиши были знакомы очень давно, собственно говоря, еще с дней в Лидсе, где Говард и Генри вместе кончали аспирантуру. За годы в Водолейте они виделись довольно часто; отношения между ними – из тех, которые, опираясь на былую дружбу, продолжаются по инерции, хотя все участвующие в них стороны заметно изменились и им попросту не о чем разговаривать. Бимиши бывают на вечеринках у Кэрков; Кэрки навещают Бимишей; они много разговаривают и по телефону, и лично. И близость их бывала даже еще более интимной. Как-то в дни 1968 года, когда царил сумбур, Говард отправился на ферму после телефонного звонка Майры. Генри дома не было, он в соседнем приморском городке на вечерних занятиях в центре образования для взрослых объяснял суть Конфликта в Современном Обществе; Майра сидела на диване и плакала; Говард лег с ней в постель. Все вышло крайне неудачно и больше не повторялось; и он помнит только, как мучился страхом после – он на коленях, голый, стирает с ковра все следы своего присутствия там, пока Майра застилала постель, чистила пылесосом весь дом, высыпала окурки из пепельниц и перемывала все стаканы, чтобы восстановить точно такой же порядок, какой был прежде. Тогда пространство между ними раздвинулось, а теперь кажется неизмеримым. Нынче Кэркам достаточно просто взглянуть на Майру, которая сидит с ножом в руке и в том стареньком выходном шифоновом платье, какого никто из их широкого круга знакомых не надел бы, чтобы увидеть, насколько они сами изменились с тех пор, как переехали в Водолейт: преуспели в развитии, стали взрослыми, наприобретав опыта, Нy а Бимиши с какой-то стати претендуют на то, что понимают Кэрков, что принадлежат к самым близким их друзьям; они только не понимают, что Кэрки, которых они понимают, это люди, оставшиеся в прошлом, претерпев с тех пор несколько кардинальных изменений, люди, какими сами они себя не помнят.
Бимиши же, будто какое-то необычайное историческое мерило, умудрились остаться такими же, какими были, когда Кэрки нашли их, переехав в Водолейт. Колоссальности сотрясали мир, характеры стали иными; а Бимиши изменились только в упрямстве, с каким остаются все такими же, обитая внутри удивительного кокона былого опыта, который обволакивает их, не меняя. Или они все-таки изменились? Кэрки глядят на Майру, пока, излив свою обиду, она плачет у них в кухне. Говард вспоминает ее слезливую тревожность годы тому назад. Он неодобрительно думает о Генри, о том, во что тот превратился. Ведь Генри растолстел; пристрастился говорить громким грузным голосом; откровенно обленился. На факультете в профессорской он завел манеру переводить разговор на навоз и травостой и на общую ситуацию с природой. Когда Говард или другие пытаются подтолкнуть его к социологическим или политическим проблемам, он болезненно морщится. Как-то раз в кабинете Говарда, когда они вместе просмотрели окончательные оценки, он слегка всплакнул и обвинил Говарда в том, что он испортил ему карьеру, но как именно, толком не объяснил; выходило, что Говард, делая то, что всегда хотел делать Генри, помешал Генри это делать.
«Глупо», – сказал Говард тогда.
«Я стал глуп», – сказал Генри тогда.
И Майра тоже потемнела и стала совсем чужой; она пьет заметно больше, а на вечеринках разговаривает с каким-то исступлением, словно больше нигде в мире говорить невозможно.
– Почему? – говорит он ей. – Почему ты хочешь его бросить?
На лице Майры недоумение с легким оттенком заинтригованности, словно она никак не ожидала такого вопроса; ведь Кэрки же, несомненно, должны инстинктивно понимать утрату брачных иллюзий.
– Думаю, по самой очевидной причине, – говорит она. – Мне необходим шанс существовать, которого меня лишают. Мне бы хотелось утвердить свою личность. То есть, Говард, если ты оставил за мной какую-то личность.
– Само собой, – говорит Говард.
– Так где же она в таком случае? – спрашивает Майра. Барбара говорит:
– Майра, Генри тебе что-нибудь сделал?
– Нет, – говорит Майра, беря нож, и снова начинает резать хлеб, – он никогда мне ничего не делает. Потому-то мне с ним все надоело. Если бы меня попросили определить мое состояние, я бы сказала: все надоело. Мне надоело, что он никогда ничего мне не делает, и никто другой. И ничто другое. Понятно, про что я?
– По-моему, да, Майра, – говорит Барбара. – Разве он с тобой не спит?
– Не в том дело, – говорит Майра. – Ну да, в своей занудной манере. Но вопреки господствующему мнению, это не откровение. Кому-то надо бы написать книгу о недоедании оргазма. Почему бы тебе не взяться за эту тему, Говард?
– Говарду не надоело, – говорит Барбара. – Послушай, ты не испробовала кого-то еще?
Майра, чуть покраснев, упирается взглядом в стол.
– Вопрос совсем не в том, – говорит она. – Никого другого нет.
– Ты уходишь от него не из-за кого-то?
– Нет, – говорит Майра. – Я ухожу от него из-за себя. – А что ты будешь делать? – спрашивает Барбара.
– Не знаю, – говорит Майра. – Меня толкает вон, а не тянет.
– Но в чем же вопрос? – спрашивает Говард. – Чего ты хочешь такого, чего тебе не хватает?
– Это же очевидно, – говорит Майра с легкой досадой. – Быть без Генри.
Кэрки, сострадательные наставники в искусстве расходиться, смотрят друг на друга.
– По-моему, ты пока нам еще почти ничего не рассказала, – говорит Говард. – Ты же должна знать, чего не выражает твой брак.