Исторические очерки состояния Византийско-восточной церкви от конца XI до середины XV века

Лебедев Алексей Петрович

Но мы забежали вперед. Расскажем, как было дело, по порядку. Когда Константину XI, по смерти его брата Иоанна Палеолога, достался византийский престол, в это время его не было в столице, он находился в отдаленной Морее. Два знатных депутата возложили в Спарте императорскую корону на голову Константина. Вскоре затем он отплыл из Морей, насладился радостными приветствиями своих подданных, отпраздновал свое вступление на престол различными увеселениями и своими щедрыми, но вошедшими в обычай, подарками довел до истощения и без того уже крайне бедную государственную казну. [1098] Константин был бездетным вдовцом и первой его заботой был выбор супруги. Последний из византийских императоров, разумеется, не ожидал того государственного несчастья, которое пришлось пережить ему и счел за нужное позаботиться о продолжении своего царственного рода. Ему предложили было в супруги дочь венецианского дожа, но византийская аристократия отвергла это предложение. Для византийской гордости казалось непозволительным, унизительным делом — породниться наследственному византийскому монарху с каким-то дожем, как лицом, Получившим власть по народному голосованию. Впоследствии византийцам пришлось очень горько раскаяться в этом поступке: глава могущественной республики мог быть очень не бесполезен Византии в ее борьбе с турками; [1099] но византийская знать, очевидно, не была дальнозорка, не видела приближающейся беды. После того как не состоялось бракосочетания Константина с дочерью Дожа, решено было снарядить посольство и отправить его в чужие страны искать достойную невесту венчанному монарху. Рассказ о всех действиях этого посольства можно было бы счесть или злой Насмешкой, или непозволительной выдумкой, если бы строгая История не подтверждала до последних мелочей достоверности фактов. Во главе посольства стоял византийский сановник Франца, [1100] или Францис, историк последних дней Византии, в качестве уполномоченного от жениха; на пышную обстановку посольства были издержаны последние крохи от тех богатств и роскоши, которыми некогда славилась столица Востока. Многочисленная свита Франца состояла из знати и гвардейцев, из лекарей и монахов, его сопровождали хоры инструментальной и вокальной музыки. Обстановка по своей пестроте совершенно театральная. Эта дорого стоившая поездка длилась более двух лет. Посольство ехало с музыкой — и тем возбуждало восторг и изумление деревенщины, особенно в Иверии, или Грузии. [1101] Но подобного рода дешевый эффект, повидимому, входил в программу византийской миссии. Сначала казалось, что недолго придется слоняться послам по Востоку. Скоро они отыскали то, чего так ревностно искали. Около этого времени (в 1451 г.) умер турецкий султан Амурат; [1102] между вдовами этого последнего была дочь сербского короля [1103] Мария.

Она была христианка, обладала личными достоинствами и даже красотой, хотя и увядшей. Достойная невеста императора Константина давно уже переступила пределы не только молодости, но и цветущего возраста. Вдовствующая султанша имела что-то около 50–и лет. Года почтенные, но послы рассудили: хотя Марии и около 50–и лет, но она могла (!) еще дать империи наследника престола. Это сватовство так необычайно, что едва ли подобное встретишь где-либо, кроме опереттки. Жених — византийский христианский император, жаждущий иметь потомство, и рядом с ним — пятидесятилетняя невеста, вдова турецкого султана. Неизвестно, состоялся ли бы в действительности этот удивительный брак, если бы не встретилось неожиданного препятствия: вдовствующая султанша объявила, что она идет в монастырь и там хочет окончить дни свои. [1104] Тогда посольству ничего не оставалось делать, как продолжать поиски невесты для своего монарха. Выбор послов окончательно падает на дочь грузинского царя. [1105] Одной из выгодных сторон того нового сватовства было то, что грузинский царь, кроме руки своей дочери, предлагал еще приданое в 56 ООО золотых монет; а это для обедневшего византийского императора казалось очень заманчивым. Константин дал свое согласие на брак, [1106] и, конечно, брак состоялся бы, ежели бы не наступило тяжелого времени, когда о радостных событиях вроде браков и мысли не могло быть.

1098

Georgu Phrantzae Chromcon majus (Migne. PG. T. 156), lib. Ill, cap. 1. Pp. 808—809.

1099

Гиббон. История упадка Римской империи, т. VII, 307.

1100

Имеется в виду Георгий Сфрандзи (1401—после 1477).

1101

Phrantzae Chronicon… lib. Ill, cap. 1, pp. 809—810.

1102

Мурад II (1421 — 1451).

1103

Юрия Бранковича (1427—1456), сербского деспота.

1104

Ibid., pp. 815, 818.

1105

Георгия VIII (1446—1476).

1106

Ibid., pp. 818, 820.

Византии предстояло выдержать долговременную борьбу с турками, имевшими положить конец христианскому византийскому правлению на Золотом Роге и Босфоре. Быть может, Византийская империя еще несколько времени проскрипела бы, продолжила бы несколько лет паралитического существования, если бы миролюбивого и кроткого султана Амурата сменил в турецких владениях султан такого же характера. Но наследником Амурата был Магомет II, 22–летний молодой человек, полный энергии и огня, человек жестокий и вероломный, умевший мягко стлать, отчего, однако зке, приходилось жестко спать. [1107] Свое правление Магомет открыл тем, что устроил великолепнейшие похороны своему отцу, да кстати и своему малолетнему брату — младенцу, которого Магомет велел убить, вероятно опасаясь в будущем найти в лице его соперника себе. Это уже показывало, что новый султан был таким человеком, Который для исполнения своих замыслов едва ли над чем задумывается. Недаром один византийский историк, Дука, говорил о нем: «Для него убить человека собственноручно было все равно что раздавить блоху». [1108] Но на самых первых порах он сумел очаровать «Воею любезностью и предупредительностью всех, кто наиболее был заинтересован восшествием нового повелителя на турецкий престол. Послы из Константинополя, Трапезунта, Молдавии и Валахии и других христианских государств пришли приветствовать Магомета с восшествием на престол и были вполне довольны дриемом и обращением Амуратова преемника. Всем этим послам Магомет говорил о дружбе, о мире, о сохранении договоров — но это были лишь одни слова, которым не соответствовали действительные влечения сердца хитрого султана. [1109] Разочарование для христианских народов, стоявших в близких отношениях к султану, Наступило очень быстро. Горечь этого разочарования прежде другим пришлось отведать византийцам.

1107

Phrantzae ibid., lib. Ill, cap. 1, pp. 813—814.

1108

Ducae Historia Byzantina, cap. 35, p. 1053. (Migne. PG. T. 157).

1109

Ducae Hist. Byzant., cap. 35, p. 1036; Laonici Chalcocandylae Der ebus Turcicis, lib. VII, p. 376. Edit. Bonnensis. Об историках Франце, Дуке и Халкокандиле можно найти обстоятельные сведения, в особенности в отношении к вопросу о падении Консантинополя, в статье г. Погодина «Обзор источников по истории Взятия Византии турками» (ЖМНП, 1889 г., ч. 264).

Вскоре не оставалось никакого сомнения, что Магомет решил Сделать нападение на Константинополь и стереть с лица земли остатки существования христианской державы по соседству. Но эта очевидная опасность нимало не пробудила энергии греков. Эти Последние как будто знать не хотели о грозившей им опасности. Меры предосторожности, о которых народ должен был бы ежеминутно заботиться, откладывались до другого времени, и греки Закрывали глаза перед висящей над их головой грозой. Это тем удивительнее, что они не могли рассчитывать на дружественную помощь со стороны Европы. Между теми государствами, от которых можно было бы ожидать помощи, одни были слишком слабы, другие слишком далеки от театра борьбы, одни считали опасность воображаемой, а другие неотразимой. [1110] Византии приходилось довольствоваться теми силами, какие находились внутри ее, но Византия и без того была не богата народонаселением, а близкая опасность еще намного уменьшила численность защитников столицы и миниатюрного царства. Многие из простонародья и несколько византийских аристократов имели низость покинуть свое отечество в минуту опасности, [1111] а корыстолюбие частных богачей отказало императору в тех скрытых сокровищах, которые теперь могли бы идти в дело и которые впоследствии достались победителю. [1112] Бедный и оставшийся в одиночестве монарх все же готовился к борьбе со своим грозным врагом. Интересно будет узнать, сколько нашлось лиц, оказавшихся готовыми защищать столицу от натиска неприятелей. В последнюю эпоху своего существования Константинополь все еще имел более чем 100–тысячное население. К сожалению, на эту цифру указывают не списки сражавшихся, а списки взятых в плен. По приказанию императора были собраны на улице и в домах сведения о числе граждан и даже монахов, способных и готовых взяться за оружие для защиты своего отечества. Составление этих списков было поручено известному уже нам Франце, который после тщательного записывания имен со скорбью и изумлением донес своему государю, что число защитников отечества ограничивается четырьмя тысячами девятьюстами семьюдесятью тремя греками. [1113] Цифра точная, до того точная, что было отчего прийти в отчаяние каждому патриоту того времени. Но для историка настоящего, нашего времени, такой факт невольно представляется чем-то комическим. Как! Неужели пресловутая Византийская империя дожила до того, что всем военным силам Оттоманской империи могла противопоставить лишь 4 973 защитника отчизны. Как! Неужели обширнейший в свете город, имевший в окружности около шестнадцати миль, должна была защищать буквально кучка всякого сброда, вооруженная кой–чем — заржавленным оружием, отысканным где-то в арсеналах? Можно представить себе положение последнего византийского императора, сражавшегося за отечество во главе разношерстной толпы, едва–едва владевшей оружием? Такой факт кажется какой-то сказкой, а не былью. Существовали особые причины, по которым жители Византии не хотели брать на себя опасного дела — борьбы со врагом, но это такие причины, которые показывают, что народ византийский отупел, испортился, настолько нравственно измельчал, что ожидать от него и теперь, И в будущем решительно было нечего. Большинство жителей было уверено, что защищать столицу нет необходимости. Одни при виде наступления врага пришли в отчаяние и махнули рукой, «будь что будет», решили они. Эти освоились с мыслью, что город должен пасть, что такова воля Провидения. Их воображению везде чудились ясные знаки божественного гнева, грядущего на империю. Метеоры, кометы, всякого рода вздорные предсказания или, точнее, «болтовня старых кумушек» приводили их в полное отчаяние. Между людьми этого сорта распространилась молва, что в архивах Константинополя найдено пророчество императора X в., Льва Мудрого, в котором будто бы с очевидностью предвозвещено, что столица должна пасть — и пасть именно в настоящее время. [1114] Другая часть народа тоже не хотела и пальцем пошевелить для защиты государства. Среди суеверного народонаселения был пущен слух, что будто упала с неба грамота, в которой сказано, что не нужно противодействовать врагу, а ожидать времени, когда Сам Бог поразит нечестивых оттоманов; какие-то пустомели разглашали, что будто в таинственной грамоте сказано, что когда турки проникнут в Константинополь и дойдут до колонны Юстиниана, помещающейся на площади Софийского храма, то сойдет ангел с небеси с мечом в руке, и турки немедленно обратятся в бегство; мало того, греки легко изгонят их изо всей Греции и прогонят до границ Персии. [1115] Как ни нелепы были эти и подобные толки, византийская чернь охотно верила этим вздорам и беспечно предоставляла врагу Простор и свободу действий.

1110

Гиббон. Там же. Т. VII, 318, 324.

1111

Ibid., 325.

1112

Leonardi Chiensis Epist. de Constantinopolitana urbe a Mahumete II capta (Migne. PG. T. 159, p. 934, 942).

1113

Phrantzae ibid., lib. Ill, cap. 3, p. 838.

1114

Chalcocandylae Der ebus. turc. Lib. VIII, pp. 405—406; Leonardi Chiensis *Pist., p. 926; Le-Beau. Hist, du Bas-empire. T. 21, p. 242.

1115

Ducae Historia… cap. 39, p. 1104.

Этого одного было бы, по–видимому, достаточно, чтобы гибель города сделалась неотразимой. Но греки вдобавок еще перессорились между собой и тем еще более увеличили безысходность своего Положения. Как известно, утопающий хватается за соломинку. Так было с последним византийским императором. Понимая лучше Других опасность положения дел, Константин XI, за неимением Других надежных средств пособить беде, задумывает искать защитника Греции в лице папы и для этого заводит сношения с Папой Николаем V, соглашаясь на церковную унию с Римом. Уже, Кажется, довольно произведено было опытов унии Греции с Римом — и все они были неудачны. Пробовать устроить это, не •Педшее на лад, дело казалось совершенно напрасным, но Константин, с отчаяния, снова затевает унию с Римом в надежде на материальную помощь от папы и римо–католического Запада. Но изо всего этого ничего не вышло, или, лучше сказать, получился тот же результат, как и прежде: в унии греки находили повод к взаимным раздорам, так как в подобных случаях всегда являлось среди них две партии — партия врагов унии и партия поборников за унию. Сношения Константина с Римом начались незадолго до падения Константинополя и имели последствием то, что в столицу восточного христианства папа прислал известного русского эксмитрополита, кардинала Исидора со свитой; на него возложено было поручение устроить самым делом унию между двумя Церквами. И действительно, в Константинополе 12 декабря 1452 года провозглашено было единение Восточной церкви с Западной. [1116] Этот факт принадлежит к самым печальным в истории жизни последнего византийского императора. Что ни говорили бы в защиту его, все же последний православный византийский государь был изменником православия. Ренегатство это было тем позорнее, чем менее оно было искренно. Вот слова, которыми император и единомышленные с ним лица успокаивали не желавшую унии толпу; они говорили: «Потерпите немного, подождите, чтобы Бог избавил столицу от великого дракона (турок), который хочет пожрать нас, тогда вы увидите: искренно ли наше примирение с азимитами». [1117] Но хотя уния с латинянами была делом не искренним и не могущим иметь серьезных последствий, тем не менее эта затея перессорила народ, духовенство и монахов. Те из греков, которые были недовольны затеей, начали волноваться, браниться, посыпались с их стороны жестокие упреки. При других обстоятельствах все это могло бы разразиться чем-нибудь очень серьезным — бунтом, расколом, но ничего такого в настоящее время не произошло. Летописцами отмечен лишь один факт, но этот факт очень характеристичен для такого странного народа, каким были византийцы эпохи падения Константинополя. Уния, это позорное дело последнего преемника

Константина Великого, имела своим последствием в рядах приверженцев православия нечто совсем неожиданное. Что же именно случилось? В день провозглашения унии жители обоего пола и всех сословий, недовольные этим делом, устремились толпами из Софийского храма к келье одного монаха, по имени Геннадий Схоларий (впоследствии патриарха), чтобы спросить его, как нужно смотреть на унию. Ответ Геннадия был дан не устно; спрашиваемый начертил свой ответ на дощечке, выставленной на дверях его келии. Геннадий был против унии. Ответ очень понравился ревнителям православия. Они сочли нужным выразить свою радость каким-нибудь празднеством. И вот греки из монастыря Геннадия рассеялись по византийским трактирам; здесь они пили за погибель папских приверженцев из их среды, опорожняли свои стаканы в честь Богоматери Девы и заплетающимися языками просили Ее защитить город от Магомета, город, который Она ранее того спасла от Хосрова. В двойном опьянении, от религиозного исступления и от вина, они отважно восклицали: «Не нуждаемся мы ни в какой помощи от латинян!». Так праздновали православные греки свою верность вере отцов. [1118] И это было за пять месяцев до падения Константинополя! Отупевший народ гордился тем, что он православен, как будто православие могло идти к лицу таким жалким пустосвятам. Религиозная вакханалия в то время, когда городу угрожала величайшая опасность! Не лестно же зарекомендовали себя греки среди опасности! Жалкий народ пусть бы этим и ограничил свою преданность вере отцов, но нет. Разгорается фанатизм: брат готов восстать на брата, лишь только становилось известным, что этот выражал свое сочувствие унии. Религиозные страсти греков еще раз вспыхнули, обнаруживая себя в мелких придирках, шпионстве, взаимном отчуждении. Можно ли было при таких обстоятельствах помышлять об единодушном отпоре внешнему врагу? Царство, разделившееся на ся, не может устоять. Новым поводом к раздорам между греками или, собственно, между правительством и народом послужило еще следующее: денежные средства государства были уже давно истощены, император был без гроша, несмотря на то, что теперь, когда началась осада города, деньги были нужнее, чем когда-либо. В силу такой крайности император прибегает к средству, которое едва ли кто назовет противозаконным. Он приказал взять некоторые священные сосуды из церквей и стал чеканить из них монету. Но это возбудило ропот и недовольство в народе и духовенстве. Напрасно император обещал по миновании опасности возвратить в храмы вчетверо больше по сравнению с тем, что было взято оттуда. Ропот и негодование не прекращались. Нашлись дерзкие люди, которые в лицо порицали государя. [1119] Можно ли было ожидать, чтобы такой народ, лишенный чувства патриотизма, выдержал борьбу с могущественным врагом? Вот каково было внутреннее состояние Византии в последние дни ее существования. Мог ли такой деморализованный народ продолжать самостоятельную жизнь? Все показывает, что Константинополь пал в действительности не от руки мусульман–турок, а оттого, что в нем почти все было мертво, безжизненно. Явились вороны, потому что Византия представляла собой труп.

1116

Ducae ibid., cap. 36 (initium).

1117

Ducae ibid., p. 1061.

1118

Ducae ibid. Cap. 36, pp. 1056—1060.

1119

Phrantzae ibid., lib. III. cap. 4, p. 851; Leonardi Chiensis. Epist., p. 934; Le-Beau. Ibid. T. 21, p. 262.

Византия пала потому же, почему и человек в возрасте 70–80 лет умирает, истощившись умственно и физически. Византия не могла быть птицей фениксом, потому что она не приготовила жертвенника, на котором она имела бы возможность согревать охладевающую кровь.

Византия пала, Константин XI умер, положив жизнь свою за отечество. Турки овладели Константинополем. Вслед за тем произошло то, что обыкновенно происходило в средние века в подобных случаях: часть жителей Византии разбежалась, часть захвачена в плен и продана в рабство, имущества были расхищены, насилия всякого рода встречались на каждом шагу. Но описывать это не представляет интереса. Все это не ново под луной. Упомянем разве только о судьбе, постигшей храм Св. Софии — это «земное небо», по выражению историка Францы, «эту новую небесную твердь, эту колесницу херувимов, этот престол славы Божией». Софийский храм лишился всех благочестивых приношений, которые притекали сюда в течение стольких веков; его золотые и серебряные украшения, сосуды и церковные облачения были взяты для житейского употребления; после того как с икон было снято все, что могло иметь цену в глазах хищников, полотно или дерево их или разрывалось на куски, или разламывалось, или сжигалось, или бросалось под ноги, или шло в конюшнях и кухнях на самое низкое употребление. Наравне со Св. Софией, по важности потерь, должна быть поставлена утрата византийских библиотек; совершенно исчезло, как рассказывают, сто двадцать тысяч манускриптов, десять томов можно было купить за один золотой и за такую же низкую цену полные собрания сочинений Аристотеля и Гомера. [1120] Беспорядок и грабеж начались в Константинополе с первого часа достопамятного 29 мая 1453 года (день падения Византии) и продолжались до восьмого часа того же дня, когда сам султан Магомет II торжественно отправился в Софийский храм. По его приказанию этот храм, важнейшая из святынь Восточной церкви, был превращен в мечеть. Кресты были разбиты или сняты, а стены, которые были прежде покрыты живописью и мозаикой, вымыты, замазаны и оставлены без украшений. [1121]

1120

При всех своих недостатках, греки XV века, по выражению одного ученого имеют «ту заслугу, что оии были библиотекарями древности», сохранившими книжное достояние прежних веков от погибели. Vast. Le Cardinal Bessanon, p. 16

1121

Phrantzae ibid., lib III, cap. 8; Ducae ibid., cap. 39—40; Гиббон. Там же VII, 349—352.

Катастрофа, постигшая Византию, оплакана была современной Европой. Одни поплакали, потому что любили слезы, другие поj плакали, потому что умели плакать элегантно, в изящных ораторских речах (Эней Сильвий). Но едва ли кто плакал искренно и от души. Что большая часть лиц, проливавших слезы по случаю падения Византии, плакали или лицемерно, или для парада, это моясно видеть из того, что некоторые из плакальщиков могли бы оказать помощь Византии и посущественнее слез, но не оказали. Современник события, герцог Бургундский Филипп, так расчувствовался при известии о погибели Византии, что, собрав рыцарей и баронов, дал вместе с ними торжественную клятву в том, что он возьмет на себя подвиг священной войны с турками. Герцог и его рыцари поклялись в этом случае Самим Богом, Богородицей Девой, дамами и (horribile dictu!) фазаном. Но и клятва на самом фазане скоро была забыта [1122] … Некоторые из европейских современников даже порадовались событию падения Византии: благочестивые католики в катастрофе, постигшей Византию, увидели перст Божий, наказующий греков за непризнание латинского filioque. Также и папа Николай V порадовался этому событию, ибо он за несколько лет предсказал падение Византии и был очень доволен, что пророчество его сбылось. [1123]

1122

Гиббон. Там же. VII, 363—366.

1123

Le Beau. Ibid. Т. 21, p. 278; Гиббон. Там же. VII, 324.

Значит, о похоронах поговорили, как о новости, а потом вскоре И забыли.

Падение Константинополя было так давно, что пора бы наступить другому событию — освобождению этого великого города из рук недостойных его обладателей — турок.

VII. Приложение

Общество Любителей Духовного Просвещения в Византии давнего времени [1124]

Полагаю, что из числа членов Общества Любителей Духовного Просвещения не мне одному представляется интересным вопрос: не было ли когда-либо в прежние времена какого-либо учреждения, которое по своим задачам и целям было–бы более или менее похоже на наше Общество?

1124

Речь, прочитанная на торжественном ежегодном заседании Общества Люби телей Духовного Просвещения, 1889 года, 15 октября.

Не имея ни желания, ни интереса допрашивать историю христианских народов всех стран, чтобы допытаться, не было ли там чего-либо подобного, обратим наше внимание лишь на прошедшую историю христианской мысли и просвещения на Востоке, точнее, в древней христианской Византии, с которой наша церковная жизнь, как всем известно, связана очень тесными историческими связями. Само собой понятно, намеченный нами вопрос только потому мы и задаем себе, что наперед уверены: он не останется для нас без определенного и положительного ответа. Да, христианская Византия давнего времени, озарившая наше отечество светом христианства, могла дать и готовый образец такого общества, которое известно у нас, в наше время под именем Общества Любителей Духовного Просвещения.

Конечно, было бы напрасно искать в истории древней Византии полный прототип нашего Общества, какое-либо учреждение с таким же уставом, правилами, с подобным же составом членов, с таким же объемом и характером деятельности, как наше Общество. Известно, что история не повторяется. Но все же там можно найти нечто, как нам кажется, очень похожее на то, что есть у нас.

Во все время существования Византийской империи там было много образованных лиц, которые хотели делиться с другими тем, чем были богаты они — своими христианскими знаниями, хотели доискиваться определенного решения более серьезных современных богословских вопросов, хотели служить распространению духовного просвещения в обществе — и для достижения этих стремлений устраивали более или менее публичные собрания, в которых читалось то, что теперь называется рефератами, поучениями, трактатами, речами; в связи с этими рефератами, речами, или же независимо от того, здесь происходили словесные состязания, жаркие диспуты. Эти собрания во многом отличались от нашего Общества, они были гораздо и несравненно торжественнее, чем собрания нашего Общества, но не имели регулярности, строгой оформленности, определенного состава членов, субординации — и вообще энергия деятельности указанных собраний зависела от многих случайностей, то возбуждавших, то парализовавших эту энергию, так что собрания могли или очень часто открываться или даже совсем закрываться на более или менее продолжительное время. Но во всяком случае несомненно, в древней Византии люди образованные показывали, Как мы сказали, значительную ревность к насаждению и утверждению духовного просвещения в публике; там созывались собрания, имеющие некоторое сходство с собраниями нашего Общества по своим задачам и целям, — одним словом, существовало то, что мы можем, не насилуя истории, назвать Обществом Любителей Духовного Просвещения.

Спрашивается: что же это было за Общество Любителей Духовного Просвещения в Византии былого времени?

Нижеследующие разъяснения, которые мы решаемся предложить благосклонному вниманию достопочтенного собрания, и составят собой ответ на этот вопрос.

Византийское Общество Любителей Духовного Просвещения по своему происхождению представляет явление глубокой древности. Оно создалось по мысли первого христианского и первого же византийского императора Константина Великого; этот христианский Император был его основателем. Биограф Константина, знаменитый Евсевий, говорил: «В часы досуга Константин сочинял речи, приноровляя их к потребностям народа, так как он считал своей обязанностью управлять подданными посредством наставлений и во все ^Ьое царство вводить разумность. Для этого он созывал собрания, Созывал сонмы святых и благочестивых мужей (т. е. лиц христианского исповедания) в царские чертоги. Речи, говоренные Константином, представляли ему множество случаев к богословствованию. Й многочисленные толпы слушателей, по замечанию того же Евсевия, спешили на эти собрания слушать философствующего государя». [1125] Так возникло Общество Любителей Просвещения в Византии. И нет ничего удивительного в том, что первый христианский император пришел к такой поразительной мысли, как основание в своем дворце Общества Любителей Духовного Просвещения. Константин совмещал в себе все качества просвещеннейшего христианина а проницательного руководителя христианского народа. Характеристика Константина Евсевием и собственное самосвидетельство этого государя дают нам понять, почему он ознаменовал себя указанным учреждением. Любимым его чтением была Библия; он ей посвящал в особенности ночи, [1126] как такое время, когда мысль не развлекалась ничем внешним. А разве углубленное чтение Св. Писания давало мало пищи для его любознательного ума, мало поводов к возникновению вопросов, напрашивавшихся на решение и раз. мышление? При изучении Св. Писания занимали Константина в особенности вопросы о ветхозаветных пророчествах и их исполнении. [1127] А разве это не такие вопросы, которые занимали, занимают и в будущем не перестанут занимать умы самых просвещенных богословов? Вся языческая древность с ее темными и светлыми сторонами глубоко интересовала Константина; он знал не только грубые заблуждения язычников, открытые и для поверхностного наблюдателя, но изучал лучших философов и поэтов языческого мира — Платона и Вергилия, и изучал в целях научно–богословских, именно для того, чтобы уяснить, в каких отношениях философские идеи Платона, несмотря на их возвышенность, далеко уступают учению христианскому и каким образом языческий мир приготовлялся к принятию Искупителя. [1128] Все такие вопросы, о которых необходимо размышлять много для того, чтобы уяснить их, и которые могут давать бесконечное множество тем для собеседований. Говорить ли о том, что общество образованнейших епископов, вроде Евсевия Кесарийского, составляло для Константина истинную потребность? Он и сам любил читать богословские сочинения лучших писателей своего времени и поощрял их к продолжению этого рода труда. [1129] Итак, Константин сделался основателем общества любителей просвещения не случайно, а потому что он чувствовал внутреннее признание положить почин похвальному делу. Он мог быть (и был) не только деятельнейшим представителем новосозданного общества, но и лучшим его украшением.

1125

Евсевии Жизнь Константина, кн. IV, гл. 29; Eusebu De laudibus Constantmi»ratio, cap. 2.

1126

Евсевии. Жизнь Константина, I, 32; IV, 29.

1127

Constantinг Oratio ad sanctorum coetum, cap. 16.

1128

Ibidem, cap. 9, 19—20.

1129

Евсевии. Жизнь Константина, III, 60; IV, 34—35.