Исторические очерки состояния Византийско-восточной церкви от конца XI до середины XV века
Шрифт:
Обратимся к другим сторонам нравственного состояния византийского общества.
Добродетели, основывающиеся на обязанностях человека и христианина к ближним и создающие общественное благополучие, тоже не были высоко ценимы византийцами и нередко решительно попирались. Искренности, взаимного доверия и честности, без которых не может процветать общественное благо, не заметно у византийцев изучаемой эпохи. Византийцы ставили себя по отношению друг к другу в такое фальшивое положение, что они искали охраны против обмана не в нравственной природе ближнего, а в клятве, которой они друг друга связывали, и притом, к сожалению, большей частью напрасно. Византийцы давали клятвы друг другу, кажется, только для того, чтобы усыпить бдительность и осторожность другого и эксплуатировать его. В каком распространении была клятва как средство обезопасить себя от обмана, это видно из тех разнообразных форм, в каких давалась клятва византийцами. Давались клятвы громко произносимые и письменные, перед Евангелием, иконами или даже на теле Господнем (Евхаристии). [197] Клянущийся подробно высчитывал, чего именно он не будет делать, [198] как будто бы одного обещания во имя Божие, что будет исполняться закон совести и заповеди христианские, было недостаточно. Клятва находила место там, т. е. между такими лицами, для которых найти иной способ утвердить доверие, по–видимому, было невозложно. Патриарх дает клятву царю, царь — патриарху, ограждая себя взаимно от известного рода посягательств. [199] Еще страннее видеть применение взаимной клятвы между царем и его кровными родными. Так, в 1381 году император Иоанн Палеолог и сын его двдроник связывают себя соборной клятвой, что они будут жить в мире и не затевать ничего, что послужило бы к нарушению миpa, другими словами, дают клятву, что они не отстранят один другого от престола византийского. [200] Такое же странное впечатление Производит клятва, данная Андроником Старшим и Андроником Младшим друг другу. Первый дал второму — своему внуку — клятву, что он не сделает никого наследником, кроме его, внука, а другой клянется, что он ничего не будет замышлять против деда. [201] Клятвы, как мы заметили выше, так же часто и нарушались, как часто они давались. Да иначе и быть не могло. Сами современники нередко сомневались: «Станут ли соблюдать клятву такие люди, которые хоть и давали ее, но не боялись ни молний небесных, ни срама людского?». [202] Побоятся ли такие люди нарушить клятву, хоть бы за минуту перед тем они за нарушение своей клятвы накликали на себя «самые
197
Cantacuseni Historiae. Т. Ill, pp. 8, 145; Т. II, 96—97; Т. I, 72.
198
Ibid. Т. I, 72—73.
199
Cantacusem. Ibid. Т. II, 51, 67.
200
Miklosich… Acta patriarchatus Constantinopolitani. Т. II, pp. 25—26. Если говоря об обществе византийском, мы передаем известия о действиях некоторых императоров, то смотрим на эти действия лишь как на образцы, повторение которых Редко встречалось, конечно, и среди общества.
201
Григора. Византийск. история. Кн. VIII, гл. 6.
202
Ibidem.
203
Gregorae. Histor Byzant. Lib. XII, cap. 8, pag. 600.
Уважение к чужой собственности и в особенности к общественному достоянию весьма мало развито было в среде византийцев изучаемого времени. Обогащение за счет казны — это почти никто не считал делом, заслуживающим осуждения. Историки того времени нередко указывают на такое общественное зло, как явление самое обыкновенное. «Люди, жадные до денег, обкрадывали казну», как скоро представлялся к тому случай, и делались «народными грабителями». Правители, в руках которых сосредоточивалось распоряжение государственной казной, не только не заботились об экономии, «но придумывали новые государственные расходы, чтобы через это их собственной мешок, вчера пустой и тощий, сегодня наполнить и битком набить». [204] Сборщики денег, заведовавшие взиманием податей, являлись первыми казнокрадами. Они доставляли в Царскую казну самую малую часть сбора и как бы какие остатки, а большую часть присваивали себе. По ироническому замечанию Никиты Хониата: «Добрый и верный раб у царя из муки, хотя бы и золотой, сперва замешивает хлебы себе, а потом делится с товарищем и только остаток шел в казну». [205] Сборщики податей, при раскладке их, брали взятки и через то наживали себе «огромные богатства». [206] Это было расхищение чужой собственности, расхищение, прикрытое внешними формами благоприличия. Но встречались в Византийской империи того времени проявления хищнических аппетитов и не в таких еще формах. Хищники чужого достояния никогда не думали скрывать своего бесчестного дела, они смотрели на свое дело как на некоторого рода призвание.
204
Никита Хониат. Царствов. Алексея… Кн. II, гл. 1.
205
Никита Хониат. Царствов. Мануила. Кн. VII, гл. 2.
206
Он же. Царствов. Иоанна Комнина, гл. 3.
В Византийской империи образовался значительный класс пролетариата, который не пропускал ни одного общественного беспорядка, чтобы под шумок не разорить сколько возможно большее число своих сограждан. Эти паразиты общества в особенности гнездились в двух великих городах империи — Константинополе и Фессалониках. Никита Хониат, характеризуя эти подонки общества, поскольку он их наблюдал в Византии, говорит: «Во всех городах (империи) толпа бывает безрассудна и чрезвычайно необуздана в своих стремлениях, но в Константинополе больше, чем где-нибудь эта толпа склонна к возмущениям, отличается дерзостью и любовью к кривым путям. Этот сброд людей ни сам для себя никогда не придумал и не сделал ничего хорошего, ни других не слушал, когда кто хотел ввести какую-нибудь общеполезную и благотворную меру». Никита приводит очень поучительный пример той противообщественной хищнической деятельности, какой они заявили себя во время политических смут в царствование малолетнего императора Алексея II. «Чернь взбунтовалась (без каких-либо достаточных причин) и бросилась грабить и разрушать прекраснейшие дома, а в том числе был и дом городского эпарха: сам он только бегством спас свою жизнь, а все имение его было разграблено. Мятежники даже не пощадили публичных документов, в которых изложены были права граждан и которые в обществе были полезны для многих, между тем как прибыль от присвоения их была ничтожна и не простиралась даже настолько, чтобы пьяная чернь могла за них напиться». [207] Подобным же грабежом, соединенным при том же с кровопролитием, пролетариат ознаменовывает себя в Фессалонике, в малолетство императора Иоанна Палеолога в XIV в. Григора, передавая сведения о событии, говорит: как будто страшная буря пронеслась по городу, возмущение охватило город; жители домов выброшены за дверь, а с богатыми лицами толпа обращалась хуже, чем внешние враги. Богатства, находимые в домах, необузданная толпа расхищала, точно разбойники, а если открывала кого из самих богачей, то варварски их умерщвляла, — кровь сограждан обагряла улицы. [208] По этому ли или по другому подобному случаю известный Григорий Палама говорил горячую дроповедь в Фессалонике, проповедь, в которой он яркими чертами описывает неистовство и бесчеловечие дерзкой и безрассудной черни. «Кто и кто бегает по сему городу, — говорил оратор, — разбивает дома, расхищает имущество и с бешенством за нос водит хозяев и кричит на них безжалостно и бесчеловечно? Какая обширность бедствия? Город сам против себя воюет, своими ногами швыряется, своими руками подкапывается, своими криками оглашается после того, как лучшие граждане его пали, а чернорабочие й пошляки стали начальниками». [209]
207
Он же. Царствов. Алексея II Комнина, гл. 2—3.
208
Gregorae. Historia Byzant. Lib. XIII, cap. 10, Т. II, 675.
209
Труды Киевской Духовной Академии, 1880, т. 1; Епископ Порфирий. Проведники в Греции, с. 669.
Немного было у византийцев и тех качеств, которыми условливается крепость государственных порядков и благоденствие государства. Византийцы не могут похвалиться ни преданностью верховной власти, ни самоотвержением. Истинно преданными своему государю византийцы были не часто. Один из византийских императоров, характеризуя верноподданнические чувства своего народа, говорил: «Верность большей части подданных окоченела на маске (т. е. была фальшива и лицемерна), и притом, только пока царь благоденствует, а как скоро он унижен, подданные непременно становятся дерзки и нападают». По представлению этого императора, царь Византии «окружен лишь кознями». [210] Чуть народ недоволен императором — он не переносит своего недовольства терпеливо; нет, он сейчас же начинает так сильно порицать царя, как решительно накануне восхвалял его. «Неуважение к властям народ (разумеется здесь преимущественно низший класс. — A. Л) удерживает за собой, как врожденное ему зло, ибо кого сегодня превозносят, как законного властителя, того на другой день поносят, как злодея». [211] Склонность к мятежам, как известно, составляла характеристическую черту византийцев. Хоть преувеличенно, но очень выразительно говорит по этому поводу Никита: «Греки каждую минуту готовы возвести на престол нового царя, и при самом возведении обдумывать уже, каким бы образом его низвергнуть, и справедливо, — замечает историк, — они слывут народом матереубийственным, чадами проклятия, сынами беззакония». [212]
210
Это слова Михаила Палеолога. См.: Пахимер. История о Мануиле… Кн. IV, гл. 1· Русск. пер.
211
Никита Хониат. Царствов. Алексея… II, гл. 5.
212
Он же. История… Том II, с. 418. Русск. пер.
Если возникало междоусобие в государстве, что встречалось нередко, то политические страсти достигали высшего напряжения, причем приверженцы партий забывали о близком родстве, если оно было, и о священных своих обязанностях, если адептами партий были духовные лица. Так, в одно из междоусобий, описанных Григорой, вот что произошло: «Восстали друг против друга: дети против родителей, родители против детей, братья против братьев, соседи на соседей и — что еще важнее — епископы и пресвитеры против епископов и пресвитеров и монахи против монахов». [213] А в результате этого и подобных явлений было то, что «частые революции развратили нравственность народа, у большинства подданных подавлена была привязанность к родине и готовность деятельно служить благу соотечественников». [214]
213
Григора. Византийская история, IX, 6.
214
Никита Хониат. Царствов. Алексея, брата Исаака Ангела. Кн. II, гл. 5.
От нравственного положения византийского общества перейдем к религиозному. Религиозность составляла одну из выдающихся черт жизни византийцев. Но нельзя сказать, чтобы в религиозных отношениях византийского народа все заслуживало одобрения и служило к назиданию. Благочестие византийцев не исключало существования в среде их таких явлений, которые должны были сильно оскорблять глубоко религиозное чувство. Власть церковная часто вынуждена была бороться с непорядками, прокравшимися в самое совершение богослужения. Так, в Константинопольском синоде XII в. постановлены были «определения против тех архиереев, которые, совершая богослужение во дни памяти усопших благородных и великих людей, позволяли себе говорить похвальные молитвы в стихах». [215] Примечательно, что таких архиереев оказалось много. Подобного же свойства непорядки найдены были и среди чтецов. Некоторые «чтецы в те же дни памяти выполняли музыкальные и органные мелодии и обращали похоронную песнь в свадебную». [216] Еще более непристойные действия позволяли себе некоторые клирики, превращая церковь во что-то вроде театра. По словам Вальсамона, в его время иные «из клириков в некоторые праздники надевали на себя разные личины (маски), а иногда, вооружившись мечами, в воинских одеждах выходили на середину церкви». [217] Некоторые священники позволяли себе неблагоговейное обращение со святой Евхаристией. Так, один священник по какойто причине — небрежности или еще чему — оставлял Дары непотребленными, причем он допускал странные поступки: хлебы предложения валялись в алтаре, где случится, а к чаше с вином он или подзывал мальчика и поил его, или же оставлял ее безо всякого употребления. [218] Другой священник в минуту сильного гнева 0 самом алтаре прибил служку, но так неосторожно, что при этом пролил Св. Дары на землю. [219] Случалось, священники относились к таинствам и храму с таким неблагоговением, что, по–видимому, для них не было ничего святого. Вот что знаем из одного документа 0 каком-то священнике XIV в. Однажды, когда этот священник начал службу (литургию), в церковь вошла собака; ее стали вы· гонять, но священник сказал: «Оставьте ее, она услыхала «приидите«и вошла». В другой раз тому же священнику пришлось в храме освящать воду, для этой цели приготовлено было большое корыто ; увидя, что корыто было велико, священник, окончив водосвятие, сказал: «Вот теперь посадите сюда и свинью». Еде в другой раз при встрече со священником, с которым он был» дурных отношениях, сказал: «Тебя хиротонисала не благодать Св. Духа, а благодать (!) дьявола». [220] Недостаток уважения к святости храма проявляется иногда у византийского духовенства в фактах очень крупных. Бесчинством в храмах заявляли себя не отдельные клирики, но и многие духовные лица, не исключая архиереев. Вот один из очень видных случаев, записанных историками. В царствование Андроника Старшего так называемые арсениты, получив силу и влияние, заняли митрополичьи и другие высшие места, а для
215
Вальсамона толковая, на 115–е пр. собора Карфагенского. Правила с толкованиями, с. 1581.
216
Ibid.
217
Толков, на 62–е пр. Трулльск. собора. Правила с толков., 650.
218
Miklosich… Acta patriarchatus Constantinop. Т. I, 540.
219
Acta patr. Const. Т. II, p. 115.
220
Acta… Т. I, 41. В подобного же рода неблагочинных поступках изобличаем был и один протопоп. Ibid. Т. II, с. 52—53.
221
Григора. Ук. соч. Кн. VI, гл. 2.
В религиозном состоянии византийского общества рассматриваемого времени можно находить много своеобразного, странного И суеверного. В византийцах мы видим людей, у которых чистые И светлые религиозные идеи были в смешении с представлениями, не согласными с этими идеями. Религиозное самосознание византийцев стояло на не высокой ступени развития. Прежде всего отметим неудержимое стремление их так или иначе дознаваться, что каждого из них ожидает в близком или отдаленном будущем. Суетное любопытство заменяло у них христианскую преданность воле Провидения. Византийцы любили гадать. Гадали они на всем. Первое место при этом гаданьи занимали у них предметы наиболее священные. Они любили гадать на Евангелии, и гаданье это было очень распространено. Гаданья на Евангелии не чуждались сами епископы. Вот, например, как происходило гаданье епископов касательно судьбы, ожидающей новопоставляемого патриарха Константинопольского. Когда на голову посвящаемого возлагается раскрытое Евангелие, то смотрели, какими словами начинаются те страницы, на которых раскрыто Евангелие, и по этим словам заключали о будущем. Так, когда при посвящении в патриархи Афанасия (конец XIII в.) митрополит Никомедийский возложил на него Евангелие, то оказалось, что разверстые страницы начинались словами: «Дьяволу и ангелам его». Один из посвящающих архиереев, митрополит Никейский, первый увидел эти слова, но нашел неловким, чтобы о них узнали и другие, поэтому он взял Евангелие в свои руки, ловко смешал страницы и открыл книгу в другом месте, где читалось: «И птицы небесные привитают в нем» (притча о семени горчичном). По суждению лиц, узнавших о тех словах, которые сначала открылись при посвящении Афанасия, его ожидали вечные муки. Во время посвящения другого патриарха, Арсения (в середине XIII в.), при подобном же случае открылись слова: «скрежет зубов». Ясно, что по этим словам Арсения, как и Афанасия, в будущем ожидали адские мучения. Но такого толкования указанным словам дать не хотели, так как Арсений был очень благочестивый человек, поэтому относили их к тем несчастьям, которые ожидали его в патриаршестве. [222] Иногда гадание лишь происходило при помощи Евангелия, но совершалось на другой священной книге — Псалтыри. Раз это гаданье происходило так: какой-то священник привязал Евангелие к дереву, так что оно свободно вращалось, затем гадал на Псалтыри, давал ответ на те или другие вопросы, читая, вероятно, то, что открывалось случайно. [223] Иногда гаданье совершалось через записочки, полагаемые на св. Престол. Так делал император Алексей I Комнин. Однажды, во время военной экспедиции, он был в большом затруднении: как ему поступить, так или иначе? Для решения вопроса он сделал следующее: взял два лоскутка бумаги, на одном написал, что следует поступить так, а на другом, что следует поступить иначе. Обе записочки вечером отнес в храм, положил на Престол. Дочь Алексей проводит в молитве. Наутро священник, по приказанию царя, отправляется в церковь, берет первую попавшуюся записочку. Таким образом и решается затруднительный вопрос. [224]
222
Pachymens. De Michaele et Andromco Palaeolog. Lib. II, cap. 15. Т. II, pp. 146—147, edit. Bonn.
223
Толкование Вальсамона на 61–е пр. Трулльск. соб. Прав, с толкованиями, с 644.
224
Anna Comnena. Alexias. Lib. XV. Migne. T 131, p. 1133.
Из других родов гаданий на предметах не священных особенно видное место занимало гаданье на зернах. Гаданье это было очень распространено. По словам Вальсамона, многие из монахов и даже членов синода (?) хаживали к женщинам, которые по ячменным зернам возвещали будущее другим. [225] Такого рода гаданьем занимались лица, слывшие благочестивыми. Ворожеями на зернах были старухи–женщины, славившиеся добродетелью и святостью, сопровождавшие свои нашептывания пением псалмов; этим же делом занимались и монахи, благообразные, «с красивыми волосами и бородами», носившие власяницы и вретища, заявлявшие, что они предсказывают будущее по ангельскому откровению. [226] Существовал целый ряд женщин, называвшихся: , которые имели своей профессией предсказание будущего. Они почитали свое дело делом благочестивым. Эти ворожеи «сидели у церквей и у св. икон и объявляли, что от них можно узнать будущее, как будто имели они дух Пифона». [227] Иногда гаданье производилось в определенное время года и совершалось публично. Разумеем гаданье, совершавшееся в Византии в ночь «под Иван–Купалу». Ворожба на этот раз происходила так: «Вечером 23 июня собирались на морских берегах и в некоторых домах мужчины и женщины и какую-нибудь перворожденную девицу выбирали своей царицей. Затем после пиршества и неистовых плясок, после пения и криков наливали в медный сосуд с узким горлом морскую воду и клали туда некоторые вещи, принадлежащие каждому из гадальщиков». Затем они спрашивали ее: с кем будет то-то или то-то, упоминая при этом какое-либо радостное или печальное событие. Затем девица, вынув из вложенных в сосуд вещей какую-нибудь наудачу попавшуюся, показывала. Тот, кому принадлежала вещь, оставался в уверенности, что с ним в самом деле случится что-либо счастливое или Несчастное. В это же время происходило и другого рода гаданье. Оно состояло в следующем: «Всю ночь жгли груды сена, скакали через них и ворожили, гадая о счастье или несчастье». [228]
225
Толков. Вальсамона, см. вышецитированное место.
226
Валъсамон Толк, на 72–е пр. Василия Великого. Правила с толкованиями, 351.
227
Валъсамон. Толк, на 61–е пр. Трулл. собора. Правила с толкованиями, с. 644.
228
Валъсамон. Толк, на 65–е пр. Трулльск. соб. Правила с толкованиями, с. 660—661.
Кроме перечисленных способов гадания, носивших в том или Другом отношении религиозный оттенок, в Византии было бесчисленное множество гадателей, считавших себя волхвами и магами в строгом смысле этих слов. Для того, чтобы снискать себе доверие в обществе, они обставляли себя предметами, поражавшими воображение. Так, один из таких магов имел у себя изображение черепахи, вмещавшей в себе человеческую фигуру, у которой обе ноги были в кандалах, а грудь насквозь пронзена гвоздем. [229]
229
Никита Хониат. Царствов. Мануила… Кн IV, гл 6, с. 187. См. Подробности об этого рода гаданиях и соединенных с ними действиях у проф. Скабалановича Хр Чт., 1886, т. I, с 580—581.
Суеверия, как какие-то тенета, со всех сторон окружали византийца того времени — будет ли то высокопоставленное лицо или простолюдин — и делали его жизнь тревожной и жалкой. В религии он не умел черпать бодрости и утешения, а знаний, которые бы делали его хоть сколько-нибудь уверенным в себе, у него не было. Все непонятные явления заставляли его трепетать, жизнь становилась какой-то тяготой. В Византийской империи почти относительно каждого значительного лица ходили темные, неясные предсказания; конечно, эти предсказания наполовину, а может быть и больше, были тревожного характера. Приходилось жить не только остерегаясь действительных опасностей, но и воображаемых. Не верить подобного рода предсказаниям было нельзя. Даже умные люди, вроде Никифора Григоры, вот как рассуждали на этот счет: «Может быть, кто-нибудь недоумевает, — рассуждает он, — откуда берутся и как появляются оракулы, которые ходят между людьми. Все историки и писатели замечают только, что в то или другое время ходил оракул в народе и впоследствии оправдался тем или другим событием. А кому обязан своим происхождением каждый из этих оракулов, этого решительно никто не может сказать и объяснить, если только не хочет солгать. По мнению некоторых, какие-то служебные силы, одни добрые, другие, напротив, злые, обтекают воздух и землю, присматриваясь к тому, что происходит здесь и, получив свыше знание о будущих событиях, передают его людям то в сновидениях, то при пособии звезд, то с какого-нибудь Дельфийского треножника, а иногда, чтобы не распространяться много, посредством голоса, сначала неопределенно раздающегося в воздухе, а потом раздельно в ушах каждого; этот-то голос древние и называли божественным. Часто случалось также, что на скалах или стенах находили письмена без всякого указания на того, кто их написал». Григора нимало не сомневается, что оракулы эти истинны и что от них даже проистекает польза. Но он в то же время не может не сказать, что «для людей малодушных ожидание грядущих бедствий становится сущим наказанием». [230] А так как людей слабохарактерных больше, чем мужественных, то понятно, скольким лицам эти вздорные оракулы отравили счастье жизни. Во всех более замечательных явлениях мира физического византийцы старались находить указание на что-то неведомое, темное, на что-то такое, что должно было непременно случиться. Каких взглядов держались византийцы на затмение солнца, с этим можно познакомиться на основании того же Григоры, человека, повторяем, весьма неглупого. В 1267 г. произошло затмение солнца в Константинополе. Оно было такое глубокое, что показались звезды. По рассуждению Григоры, затмение это было неспроста: «Оно указывало на величайшие и тягчайшие бедствия. В самом деле, — констатирует историк, — начались страдания народа и возрастали непрерывно, хотя и мало–помалу». Затем византийский ученый прибавляет: «А что такие знамения небесных светил предуказывают на земные страдания, этого, я думаю, не станет опровергать никто, разве кто любит попусту спорить». [231] Для удостоверения в справедливости его слов, Григора раскрывает свои космологические представления, но их излагать МЫ, разумеется, не станем. Византийцы подчас пугались воображаемых явлений и поражались их необычайностью. Однажды император Андроник Старший услышал в полночь во дворце ржание лошади и вообразил себе, что ржала та самая лошадь, которая была нарисована на одной дворцовой стене. Он очень обеспокоился, что значило бы такое явление? Для разрешения вопроса он приглашает ученого друга своего, великого логофета [232] Метохита, и начинает с ним расследовать загадочный феномен по его значению. Эту замечательную конференцию в следующих выразительных чертах описывает Григора: «Великий логофет пришел к царю, но о чем они рассуждали наедине, никто не мог узнать; только по некоторым признакам после могли мы заключать, что они рассмотрели сначала какие-то гадательные книги, в которых неизвестные авторы темно и загадочно говорят о будущем, и потом сделали астрологические выкладки, посредством которых люди узнают течение звезд и догадываются о своем будущем, и из них вывели такое заключение, что надобно ожидать нашествия неприятеля, смут в государстве и опасности для царской власти». [233] Вот сколько следствий суеверная мысль византийца вывела из фантастического факта — ржания нарисованной лошади.
230
Григора. Визант. ист., V, 7
231
Там же. Кн. IV, гл. 8.
232
Великий логофет — начальник императорской администрации (начиная имп. Алексея I Комнина).
233
Там же. Кн. VIII, гл. 5.