Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
Шрифт:
Новый начальник конвоя капитан Вындомский сначала по ошибке повез арестантов не в Раненбург Воронежской губернии, а в Оренбург — город, отстоящий на тысячи миль восточнее. В Раненбурге брауншвейгская семья прожила до конца августа 1744 года, когда туда внезапно прибыл личный посланник Елизаветы майор гвардии Николай Корф. Он привез с собой секретный указ императрицы — жестокий и бесчеловечный. Корф был обязан ночью отнять у родителей экс-императора Ивана и передать его капитану Миллеру, которому было приказано везти четырехлетнего малыша в закрытом возке на север, ни под каким видом никому не показывая мальчика и ни разу не выпуская его на улицу. Примечательно, что с этого момента Миллер был обязан называть Ивана новым именем — Григорий. Может быть, имя такое был выбрано случайно, а может быть, и нет — таким именем Елизавета как бы низводила бывшего императора до уровня самозванца Гришки Отрепьева.
Корф, судя по его письмам, не был тупым служакой-исполнителем. У него было мягкое сердце, он понимал, что его руками делается недоброе дело. Поэтому он запросил Петербург, как поступать с мальчиком, если тот будет «неспокоен разлучением с родителями» и начнет спрашивать у охраны о матери или отце. Из Петербурга прикрикнули: поступать надлежит по указу, называть мальчика Григорием и, не отвечая на его вопросы, везти к месту назначения. Место это было ужасное… Называлось оно Соловки.
Огромный монастырь, построенный в начале XV века монахами-отшельниками на каменистом острове в Белом море, значительную часть своей истории служил местом заточения. Узники, узнав, что их везут на Соловки, исповедовались и причащались, как перед смертью, — жизнь в подземной тюрьме, в холоде, темноте и безмолвии не была долгой.
Но вернемся в Раненбург. Корф думал не только о судьбе ребенка. Он спрашивал императрицу, что же делать с Юлией Менгден — ведь ее нет в списке будущих соловецких узников, и "если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». Петербург остался глух к сомнениям Корфа — Анну было приказано везти на Соловки, а Менгден оставить в Раненбурге. Что пережила Анна, прощаясь навсегда с подругой, которая составляла как бы часть ее души, представить трудно. Ведь уезжая из Петербурга, Анна просила императрицу об одном: «Не разлучайте с Юлией!» И тогда Елизавета скрепя сердце дала согласие. Теперь она свою волю переменила. Корф писал, что известие о разлучении подруг и предстоящем путешествии в неизвестном для них направлении как громом поразило всех узников: «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. — Е.А.),они отвечали, что готовы исполнить волю государыни».
В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи ее, из которых многие не оказыватся [в наличии]. А ежели она, Анна, запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку розыскивать (пытать. — Е.А.),и ежели ей [ее] жаль, то она до того мучения не допустит».
Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его Анна — до Елизаветы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме ея учтивства никаких противностей, как персонально, так и чрез… офицеров, ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том [она] с почтением меня просит». Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны. Она была кроткой и безобидной женщиной — странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова явно императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела. Истоки ненависти Елизаветы к Анне понятны. Императрице было невыносимо слышать и знать, что где-то есть женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей, этой тихой Анне, вообще не нужна власть, а нужен только дорогой ее сердцу человек. Лишенная, казалось бы, всего: свободы, нормальных условий жизни, сына, близкой подруги, эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не писала императрице униженных просьб, а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем день вчерашний.
Более двух месяцев Корф вез брауншвейгскую семью к Белому морю. Но из-за бездорожья довезти не смог и упросил Петербург хотя бы временно прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие и поселить арестантов в Холмогорах — небольшом городе на Северной Двине, выше Архангельска. Весной 1746 года в Петербурге решили, что узники здесь останутся еще на какое-то время. Никто даже не предполагал, что пустовавший дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года.
Анне Леопольдовне не суждено было прожить и двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика — принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок, четвертый, сын Петр родился здесь, в Холмогорах, в марте 1745 года. Рождение всех этих детей становилось причиной новой вспышки ненависти Елизаветы к Анне. Дети были принцами и принцессами, которые, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели права на престол больше, чем Елизавета.
Получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать". Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества, и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях. После смерти Анны императрица потребовала, чтобы Антон Ульрих сам написал подробнее о смерти жены, но при этом не упоминал, что она родила сына. Но, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Рапорт о смерти двадцативосьмилетней Анны пришел вскоре после сообщения о рождении принца Алексея. Бывшая правительница России умерла от последствий родов, так называемой послеродовой горячки. В официальных же документах причиной смерти Анны был указан «жар», общее воспаление организма. Комендант Холмогорской тюрьмы Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны: «Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером".
Именно так и поступил поручик Писарев, доставивший тело Анны в Петербург, точнее — в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анна была названа «Благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургской». Титула правительницы России за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна стала вновь, как в юности, принцессой. Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта 1746 года были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены — всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой так много было слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета. Она плакала — возможно, искренне, она была завистлива и мелочна, но злодейкой, которая радуется чужой смерти, никогда не слыла. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины — царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью — бабушка, мать и внучка, соединились навек в одной могиле.
На земле оставались страдать дети Анны и ее муж. Умирая в архиерейском доме, Анна даже не подозревала, что ее первенец Иван уже больше года живет с ней рядом, за глухой стеной, разделявшей архиерейский дом на две части. Впрочем, возможна ошибка — материнское сердце чувствует дитя и за тысячи миль. Мы не знаем, как вез мальчика капитан Миллер и что он отвечал на бесконечные и тревожные вопросы оторванного от родителей ребенка, которого теперь стали называть Григорием, как сложились у них отношения за долгие недели езды в одном маленьком возке без окон. Известно лишь, что юный узник и его стражник приехали в Холмогоры раньше всех остальных членов брауншвейгской семьи и Ивана поселили в изолированной части дома архиерея. Комната-камера экс-императора была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к нему не мог. Содержали Ивана в тюрьме строго. Когда Миллер запросил Петербург, можно ли его прибывающей вскоре жене видеть мальчика, последовал ответ — нет!
Многие факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте, Иван был нормальным, резвым мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный на Соловки готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал, что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку.