Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий
Шрифт:
Выйдя на улицу, старик Аракчеев сжал рубль, поднес его к глазам и горько зарыдал, сын, глядя на него, также плакал. Этим рублем они прожили десять дней.
Наконец и эти последние деньги были израсходованы.
Стоя на директорской лестнице, Аракчеевы со стесненным сердцем ждали опять выхода Мелиссино. Отчаяние придало бодрости сыну: когда директор появился, молодой Аракчеев подошел к нему и со слезами, прерывающимся голосом, сказал:
— Ваше превосходительство… примите меня в кадеты… нам придется умереть с голоду… мы ждать более не можем. Вечно буду вам благодарен и вечно буду молиться за вас Богу!..
Рыдания мальчика, слезы на глазах отца остановили на этот раз Мелиссино. Он спросил,
В этот счастливый день Аракчеевы с утра ничего не ели. По выходе из корпуса они завернули в первую церковь, и так как не на что было поставить свечку, то поблагодарили Бога земными поклонами. (1)
Доклады и представления военных лиц происходили у Аракчеева очень рано, чуть ли не в шестом или в седьмом часу утра. Однажды представляется ему приехавший из армии молодой офицер, совершенно пьяный, так что едва держался на ногах и не мог выговорить ни слова. Аракчеев тотчас же приказал арестовать его и свести на гауптвахту. В течение дня Аракчеев призывает к себе адъютанта своего, князя И. Долгорукова, и говорит ему:
— Знаешь ли? У меня не выходит из головы этот молодой пьяный офицер: как мог он напиться так рано, и еще перед тем, чтобы явиться ко мне! Тут что-нибудь да кроется. Потрудись съездить на гауптвахту и постарайся разведать, что это значит?
Молодой офицер, уже отрезвившийся, говорит Долгорукову:
— Меня в полку напугали страхом, который наводит граф Аракчеев, когда представляются ему, уверяли, что при малейшей оплошности могу погубить свою карьеру на всю жизнь, и я, который никогда не пил водки, для придачи себе бодрости выпил залпом несколько рюмок. На воздухе меня разобрало, и я явился к графу в таком несчастном положении. Спасите меня, если можно!
Долгоруков возвратился к Аракчееву и все ему рассказал. Офицера приказано было немедленно выпустить с гауптвахты и пригласить на обед к графу на завтрашний день. Разумеется, офицер явился в назначенный час в полном порядке. Аракчеев обошелся с ним очень ласково и, отпуская после обеда, сказал ему:
— Возвратись в свой полк и скажи товарищам своим, что Аракчеев не так страшен, как они думают. (1)
Однажды Аракчеев пригласил к себе обедать между прочими двух адъютантов своих, Жиркевича и Козлянинова, из которых последний был накануне дежурным. В продолжение обеда Аракчеев был необыкновенно весел, а в конце подозвал камердинера и на ухо сказал ему какое-то приказание. Тот вышел, тотчас же вернулся и подал графу какую-то записку.
— Послушайте, господа. — сказал Аракчеев, обращаясь к присутствующим, которых было человек десять. «Высочайший приказ. Такого-то числа и месяца. Пароль такой-то. Завтрашнего числа развод в 11 часов. Подписано: адъютант Козлянинов». Тут ничего нет особенного, кажется. — продолжал граф. — а вот где начинается редкость так редкость: «Любезный Синица! (Так звали первого камердинера Аракчеева.) Если графа нет дома, то положи ему приказ на стол, а если он дома, то уведомь меня немедленно, но отнюдь не говори, что я уходил с дежурства». Тут недостает несколько слов, — продолжал граф, — вероятно, «твой верный друг» или «ваш покорнейший слуга», а подписано, посмотрите сами. «М. Козлянинов».
С этими словами он передал записку, чтоб она обошла кругом стола.
— Вот, господа, какие окружают меня люди, что собственный адъютант учит плута-слугу моего меня обманывать и подписывает свое имя. Впрочем, это замечание я не обращаю к вам, г. Козлянинов, — вы более не адъютант мой. (1)
Раз,
«Я, Влас Власов, камердинер графа Алексея Андреевича, сим сознаюсь, что в день Нового года ходил с поздравлением ко многим господам, и они пожаловали мне в виде подарков…» Тут значилось поименно, кто и сколько дал денег Васильеву, а затем он изъявлял свое раскаяние и обещался впредь не отлучаться за милостыней! (1)
О военных поселениях у Аракчеева служил майор Ефимов, выслужившийся из фельдфебелей. Он отличался необыкновенной исполнительностью, строгостью и знанием фронтовой службы, вследствие чего пользовался особенным расположением не только Аракчеева, но и Императора Александра Павловича. Как-то во время инспекторского смотра нижние чины командуемой Ефимовым поселенной роты принесли на него жалобу в том, что он удерживает в свою пользу их деньги и пользуется многими незаконными поборами. Аракчеев отдал Ефимова под суд и, когда дело было ему представлено на рассмотрение, положил следующую конфирмацию: «По Высочайшему повелению, имени моего полка майор Ефимов лишается чинов, орденов и записывается в рядовые в тот же полк графа Аракчеева».
Через несколько месяцев Государь делал смотр поселенным войскам. Аракчеев остановил его у первого батальона, где на фланге стоял Ефимов, и, указывая на последнего, спросил:
— Знаете ли, Государь, этого гренадера?
— Нет, — отвечал Государь.
— Это ваш бывший любимец, Ефимов, — сказал Аракчеев.
Государь заметил, что граф поступил с ним слишком жестоко, но Аракчеев, возвыся голос, громко проговорил:
— Кто не умел дорожить Высочайшим вниманием и милостью Царя, тот не заслуживает никакой жалости. (1)
Московский генерал-губернатор, генерал-поручик граф Ф. А. Остерман, человек замечательного ума и образования, отличался необыкновенной рассеянностью, особенно под старость.
Садясь иногда в кресло и принимая его за карету. Остерман приказывал везти себя в Сенат, за обедом плевал в тарелку своего соседа или чесал у него ногу, принимая ее за свою собственную, подбирал к себе края белого платья сидевших возле него дам, воображая, что поднимает свою салфетку, забывая надеть шляпу, гулял по городу с открытой головой или приезжал в гости в расстегнутом платье, приводя в стыд прекрасный пол. Часто вместо духов притирался чернилами и в таком виде являлся в приемный зал к ожидавшим его просителям, выходил на улице из кареты и более часу неподвижно стоял около какого-нибудь дома, уверяя лакея, «что не кончил еще своего занятия», между тем как из желоба капали дождевые капли, вступал с кем-либо в любопытный ученый разговор и, не окончив его, мгновенно засыпал, представлял Императрице вместо служебных рапортов счета, поданные ему сапожником или портным, и т. п.
Раз правитель канцелярии поднес ему для подписи какую-то бумагу. Остерман взял перо, задумался, начал тереть себе лоб, не выводя ни одной черты, наконец вскочил со стула и в нетерпении закричал правителю канцелярии:
— Однако ж, черт возьми, скажи мне, пожалуйста, кто я такой и как меня зовут! (1)
В 1812 году П. Х. Обольянинов, бывший при Императоре Павле генерал-прокурором и затем живший в отставке в Москве, был избран московским дворянством в число членов комитета, который был учрежден тогда для сбора и вооружения ополчения. Император Александр, прибыв из армии в Москву и принимая дворян, сказал Обольянинову: