Истории для кино
Шрифт:
Многонациональные жители двора в Треугольном переулке были людьми, не ангелами. Они и дружили, и ссорились, и ругались вдрызг, а порой и дрались в кровь. Но все равно жили вместе. И никуда друг от друга не девались. Как будто дворик в Треугольном переулке – это такой маленький островок, за пределами которого нету другой жизни.
И повторяя характеры, нравы, слабость и силу взрослых, жили во дворе их дети, по большей части почему-то пацаны. И тоже дружили, ссорились, дрались, но попробуй тронь их ребята из другого двора… Мало тем не покажется! Это твердо обещал Лёдя, бывший заводилой и главарем
И вот что еще интересно – да нет, это просто естественно: украинцы или евреи, русские, греки или татары – все жители двора в Треугольном переулке говорили на одном языке – одесском.
– Розочка! Розочка! – истошно кричит могучая жена мясника Аня посреди двора.
На галерее второго этажа Розочка что-то жарит на примусе и отвечает, не оборачиваясь:
– Я вас слухаю, Анечка!
– Розочка, или вы даете чеснок в фарш?
– Я даю только лук. Желаете попробовать?
– Нет, я желаю угадать, что это так воняет!
Розочка презрительно передергивает пухлым плечиком, не отрываясь от примуса.
Чернобровая Маруся – живот барабаном, младенец у титьки – налетает на Галину Сергеевну, развешивающую на веревке белье:
– Слушайте, мадам Гурина! Вы своим бельем заняли весь двор!
– Ой, только не надо завидовать! – насмешливо отрубает владелица белья.
На террасе мама Малка варит вишневое варенье в медном тазу. Папа Иосиф вынимает шпилькой косточки из свежих вишен и складывает в миску.
– Йося, у тебя еще много?
– На целый таз! – отвечает папа Иосиф.
– Так у меня не хватит сахара.
– Ничего, – успокаивает папа Иосиф, – говорят, что сахар – это вредно.
– Это говорят те, у кого нет сахара! – усмехается мама Малка.
Маруся, отстав от Галины Сергеевны, задирает голову:
– Мадам Вайсбейн, я вам завидую: иметь такого мужа – так не надо никакого богатства!
Малка только улыбается. А Иосиф вздыхает:
– Как раз таки богатство нам бы не помешало. Нет чтобы нам жить в собственном доме, где каждый имел бы свой угол с окошком…
– Будут другие времена, – успокаивает его жена Малка.
– Когда они будут – другие времена? Что я могу, маленький лепетутник, если хлебные биржи трещат по швам… Даже Ротшильд терпит убытки!
– Не гневи бога! Все невроку здоровы, ни войны, ни погромов… Что еще надо?
– Дети растут, им скоро негде будет заниматься уроками…
– А у некоторых твоих детей уроки совсем не в голове!
Поднимая босыми ногами пыль, во двор влетает Лёдя. Его тут же окружают дружки-пацаны.
– Вот! – Мама Малка с галереи указывает на Лёдю. – Уже семь лет, а он и слышать не хочет ни про какую учебу!
Лёдя, не обращая на маму внимания, предлагает дружкам:
– Айда сливы таскать у барыни! – И во главе своей компашки уносится со двора.
– Лёдька! – летит ему вслед возмущенно-беспомощный дуэт мамы с папой.
Таскать у барыни сливы, а также яблоки и груши было любимым занятием этих малолетних паразитов.
Барыня – впрочем, неизвестно, почему они называли ее барыней, – жила одна в старом доме. Ветви деревьев ее небольшого запущенного сада склонялись под тяжестью плодов. А сама барыня – ну или кто она там была, – тощая женщина с растрепанными седыми прядями, взбитыми легкомысленными кудряшками, одетая в пышный розовый пеньюар, тоже легкомысленный и не вязавшийся с ее старческой фигурой, подперев кулачком подбородок, слушала лакированный фонограф, стоявший на столе. При этом она мечтательно прикрывала глаза и странная улыбка блуждала на ее узких губах. Кто знает, о чем думала, что вспоминала, куда уносилась в мечтах эта, вполне возможно, бывшая красавица… А на валиках фонографа крутилась всегда одна и та же мелодия – ария Ленского: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?»
Эта картина – «барыня», слушающая за столом у окна фонограф, – была неизменной, и не важно, что именно воровали пацаны в ее саду в зависимости от сезона. И картина поведения шантрапы тоже была одинаковая: проделав дыру в трухлявом заборе сада, пацаны набивали карманы, пазухи и рты сочными фруктами, а Лёдя, как загипнотизированный, устремлялся на звуки музыки.
Он осторожно подтягивался, влезал на подоконник, тихонько прятался за шторой и замирал, глядя, как крутятся валики фонографа, слушая, как Ленский поет: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…» Он шевелил губами, повторяя мелодию, выговаривая слова, смысла которых не совсем понимал, и потому пел вместо «удалились» – «увалились», а вместо «дни» – «пни».
Обычно барыня, уплывшая в свои воспоминания и мечты, ничего не замечала вокруг. Но сегодня выходит по-другому. Где-то в саду трещит ветка, и раздается вопль свалившегося с нее пацана. Старуха бросается к окну и обнаруживает Лёдю. Она вцепляется в юного меломана и принимается лупить его мухобойкой.
– А-а-а! – вопит Лёдя. – Тетенька, отпусти!
– Ах ты, бесстыдник! Подглядывать? Как я в неглиже – они тут как тут!
– Да не подглядывал я! Я музыку слушал!
– Вот тебе музыка! Вот! Вот!
Ария Ленского сливается с воплями Лёди.
Но не зря страдал Лёдя, не зря. А страдал он за то, что станет первым в его жизни артистическим гонораром.
В комнате Вайсбейнов соседи по двору празднуют Песах. На столе маца, бокалы с кошерным вином и фарфоровое пасхальное блюдо, на котором лежат яйцо, куриная косточка и хоросис – тертые орехи с хреном. Папа Иосиф заканчивает читать молитву. Все пригубливают вино и желают другу другу счастливой Пасхи.
– А теперь – Лёдя! – категорически приказывает Розочка.
– Просим, просим! – поддерживают ее и другие гости.
Мама Малка недовольно поджимает губы. Но папа Иосиф ласково кивает сыну:
– Давай, Лёдичка…
Лёдя привычно взбирается на табурет, принимает картинную позу оперного певца, выдерживает театральную паузу и вдохновенно запевает, как умеет:
Куда, куда вы увалились,Весны мой златые пни?Слушатели, ничуть не смущаясь вольностями текста, с удовольствием покачивают головами в такт. Лёдя допевает арию. Гости аплодируют. Папа подает певцу монетку – три копейки. Гости наперебой веселятся: