Истории, нашёптанные Севером (сборник)
Шрифт:
Я ложусь на ворох сухих веток. Земля, разумеется, забирает старые поселения, но я скорблю по рассказам, которые исчезают вместе с ними. Они утекают сквозь пальцы, и потому я здесь. Vare, мой дедушка, жил здесь со своими братьями и сестрами. Как и их родители, Ристен и Гарена Йоуна. Это место было их домом.
Сначала я хотела написать их историю, но у меня ничего не получилось. Нашлась только черно-белая фотография в хельсинкском архиве: на ней мать и трое детей. Один из них — мой vare в десятилетнем возрасте. Его юпа выглядит изношенной, и я знаю почему. Они остались на месте зимовки, в Каресуандо, посреди лета, а должны были жить у моря. Им выделили комнату в здании районного суда, где они ютились вместе с тяжелобольным isa (отцом), прикованным к постели. Если дата верна, фотография из архива сделана сразу после его смерти. «Паралич в результате инсульта», значится в церковной книге. Ристен овдовела и осталась с ничтожным количеством оленей. Затем вся семья попала под принудительное переселение, и мать увела детей вместе с цугом (вереницей оленей). В 1923 году они добрались до гор в муниципалитете Йоккмокк.
О том, как они жили дальше, неизвестно ничего. Они не хотели об этом рассказывать. Сегодня я знаю, что моя семья — не единственная: в земле Сапми, на которой я выросла, многие люди перевязали свои раны молчанием.
Так появилась эта книга, в которой я могу рассказать о тех, чьи истории сохранились в записях, архивах или людской памяти. О тех, у кого есть фотографии, письма, стихи и документы. Я благодарна им за каждое слово и за все, чем они поделились. В их историях мы можем угадать свои. Каждая из них помогает мне увидеть собственную семью.
За эти годы я взяла множество интервью — как у тех, кто был принудительно переселен, так и их детей и внуков. Мне также посчастливилось использовать интервью, взятые у пожилых саамов, которых уже давно нет в живых. Этот текст состоит из хора голосов. Коротких рассказов, йойков, воспоминаний. Я переплела и соединила их, используя яркие нитки, но иногда в полотне встречаются дыры и тишина. Устных рассказов со временем все меньше. Мне пришлось смириться с тем, что форма этого текста, как и всей саамской истории, похожа на разрубленные топором плетеные оборы. Их нити не истрепались, но они резко обрываются, и восстановить рисунок практически невозможно.
За время работы над книгой люди, у которых я брала интервью, начали уходить, один за другим. И каждый раз я чувствую, что теряю с ними частичку себя. Кому теперь задавать вопросы? Я слышала много историй о принудительном переселении от людей, чьи рассказы кто-то должен записать. Рассказы тех, кого принудительно переселили после того, как с севера на их земли пришли другие саамские семьи. Надеюсь, они еще успеют рассказать свои истории. Потому что для многих рассказ о пережитом — это способ исцеления. На моем любимом языке слова «рассказывать» и «помнить» выглядят практически одинаково: muitit переводится как «помнить», а muitalit — как «рассказывать». То, о чем мы повествуем, хранится в нашей памяти.
Giitos eatnat (большое спасибо). Спасибо muore, vare, ahkku, addja (дедушкам и бабушкам) — моим и другим. Это полотно я соткала для вас. Этот йойк — о вас.
Rajit
Границы
Границы существовали всегда, но раньше они следовали за природным ландшафтом, проходили там, где кончались торфяники, долины, леса или горы. Новые границы Скандинавских стран перечеркивают все естественные системы: пастбища, родственные связи и пути перегона оленей, которые существовали тысячи лет. Перекраивание границ разделяет и людей. Именно поэтому рассказ о принудительном переселении должен начаться здесь — у границы 1751 года.
Мне очень хотелось, чтобы моя книга состояла только из личных историй, но, чтобы рассказать о принудительном переселении, прежде всего необходимо описать государственные границы. Их часто упоминают пожилые рассказчики, потому что именно изменение границ перевернуло их жизнь с ног на голову.
Граница между Датско-норвежской унией и Швецией, в состав которой тогда входила Финляндия, появилась в 1751 году. Скандинавские страны и Российская империя поделили между собой территории и подписали договор о границах. В качестве дополнения к договору был создан так называемый Лапландский кодицил, в котором закреплялось положение саамов, издревле населявших данные территории. Кодицил признавал саамов в качестве самостоятельного народа, обладающего правом землевладения. Им разрешили рыбачить, охотиться и заниматься оленеводством, как и прежде. Каждую осень стада оленей перегоняют на зимние пастбища вглубь материка, а весной возвращают к морю, где они пасутся все лето. Люди неизбежно пересекали границы.
Однако со временем право на привычную жизнь исчезает. В течение XIX века границы постепенно закрываются, а стада оленей оказываются на ограниченных территориях. Проблема достигает своего апогея в начале XX века, после обретения Норвегией независимости. Государство хочет, чтобы его землей пользовались только истинные норвежцы. Люди, постоянно пересекающие границу вместе с оленями, действуют на Норвегию как красная тряпка на быка — какое отношение к стране имеет этот народ, пусть он и жил там целыми поколениями? Оленьи пастбища должны уступить место хуторам и пашням. «Кочевой образ жизни — это бремя для страны и ее постоянного населения, он имеет очень мало общего с интересами и порядками цивилизованного общества», — отмечает председатель Рабочей партии Норвегии Кристиан Хольтерман Кнудсен на заседании парламента.
В 1919 году Швеция и Норвегия решают эту проблему путем ратификации Конвенции об оленьих пастбищах, ограничивающей число оленей, которых разрешено перегонять через границу. Таким образом, негласно закрепляется и количество людей, подлежащих переселению из своих домов на побережье Атлантики.
Начиная с 1919 года, в течение 1920-х и начала 1930-х годов местные власти регулярно осуществляют принудительное переселение оленеводов во исполнение договора с Норвегией. В конвенции значится, что условия переселения должны соответствовать желаниям «лопарского населения». На деле же саамы полностью лишены права голоса.
Власти называют это «дислокацией». В саамском языке рождается свое слово — baggojohtin, «принудительное переселение». Или sirdolaccat, как называют себя пожилые, — «переселенные». Первые переселенцы покидают свои дома с уверенностью, что им позволят вернуться.
Теперь я передаю слово им, ведь только они могут рассказать нам о том, как все было.
«— Она стремилась обратно в Норвегию.
— Она рассказывала вам что-то о принудительном переселении?
— Нет, мы об этом не говорили. Она никогда не заводила о нем речь.
Как будто подавила в себе все воспоминания.
— Они упоминали остров Сэнья?
— Только то, что они жили в Норвегии. Она позвонила нам с Сюсанной и попросила отвезти ее туда. Спросила, могу ли я помочь ей вернуться в Норвегию. После нашего отказа она попыталась обратиться к сотрудникам дома престарелых. Ее воспоминания остались в Норвегии, и она ждала разрешения уехать домой. Однажды она сбежала. Ее нашли где-то между Кобдалисом и Китаяуром, с тюком и посохом в руках. Она дождалась, пока мальчики уйдут в лес, и отправилась в путь. Она никогда об этом не рассказывала, только стремилась туда.
— В Норвегию?
— Да, всегда.
— Что она говорила?
— Что просто хочет домой».
В моем роду переселенцами стали семьи дедушек с обеих сторон — addja и vare. В роду моего мужа этой участи не избежал никто, кроме семьи бабушки с маминой стороны. Она влюбилась в мужчину, подвергшемуся переселению, и переехала к нему на юг. Наши дети родились в среде принудительно переселенных семей, чьи истории переплетены между собой. Они растут с другими детьми, большинство из которых имеет такое же происхождение. Оторванные от своих корней, люди стараются держаться вместе на протяжении поколений.