Историк
Шрифт:
— Они довольно странные люди — пожалуй, можно назвать их оригиналами, — но очень добрые. Ты не против?
— Я же сказала, что согласна, — напомнила я. Обычно мне больше нравилось быть с отцом вдвоем, чем общаться с незнакомыми, при которых неизменно просыпалась моя врожденная застенчивость, однако ему явно хотелось повидать старых друзей. Впрочем, мягкое движение «фиата» нагоняло на меня сон, я устала от поездки по железной дороге. Этим утром меня постигло событие, задержка которого вечно беспокоила моего доктора и в предвидении которого миссис Клэй напихала мне полный чемодан ватных прокладок. Впервые обнаружив его последствия в вагонном туалете, я чуть не расплакалась
Так и не проснувшись как следует, я съела завтрак в городке, состоявшем из кафе и темных баров, у дверей которых сворачивались и разворачивались клубки уличных котов. Зато в сумерках, когда два десятка крепостей на высоких холмах столпились над нами, словно на тесной фреске, я ожила. Несущиеся по ветру вечерние облака прорвались на горизонте полоской заката — над морем, сказал отец, над Гибралтаром и другими местами, в которых мы когда-нибудь побываем. Городок над нами пристроился на отвесной скале, его улочки круто карабкались вверх, а переулки поднимались узкими каменными ступенями. Отец сворачивал то вправо, то влево; раз мы проехали мимо траттории, и луч света из приоткрытой двери упал на холодную мостовую. Наконец мы плавно перевалили вершину холма.
— Где-то здесь, если не ошибаюсь.
Отец свернул в узенький переулок, вдоль которого стражей выстроились темные кипарисы.
— Вилла Монтефоллиноко в Монтепердуто. Монтепердуто — это город, помнишь?
Я помнила. За завтраком мы рассматривали карту, и отец водил пальцем вокруг кофейной чашки:
— Вот Сиена. Смотри от нее. Тут мы уже в Тоскане, и сразу попадаем в Умбрию. Вот Монтепульчано, знаменитый старинный город, а на следующем холме — наш Монтепердуто.
Названия застревали у меня в голове, однако «монте» означало гору, и мы были среди гор, будто внутри витрины с раскрашенными горами, как в магазинах игрушек в Альпах, через которые я уже дважды проезжала.
В непроглядной тьме вилла показалась мне маленькой: длинный приземистый крестьянский дом, сложенный из дикого камня, с красной крышей, занавешенной ветвями кипарисов и смоковниц, и въездом, отмеченным парой покосившихся каменных столбов. В окнах первого этажа горел свет, и я вдруг почувствовала, как проголодалась и измучилась от своего подросткового недомогания, которое придется скрывать от хозяев. Отец достал из багажника наши вещи, и я поплелась следом за ним.
— Даже колокольчик все тот же, — с удовольствием отметил он, дернув за короткий шнурок над дверью и приглаживая в темноте прическу.
На звонок ответил не человек — ураган! Хозяин обнимал отца, хлопал по спине, звонко расцеловал в обе щеки и слишком низко склонился, чтобы пожать мне руку. Ладонь у него оказалась необъятно широкой и горячей, и он обнял меня за плечи, чтобы ввести в дом. В полутемной, заставленной старинной мебелью передней он взревел, как бык:
— Джулия! Джулия, скорей! Смотри, какие гости! Сюда! — Его английский был шумным, уверенным и пылким.
Вошла, улыбаясь, высокая женщина. Она сразу понравилась мне тем, что начала с улыбки и не стала сгибаться, чтобы со мной поздороваться. Рука у нее была такой же теплой, как у мужа, и она тоже поцеловала отца в обе щеки, покачивая головой в такт плавному течению итальянской речи.
— А тебе, — обратилась она ко мне по-английски, — мы дадим отдельную комнату, хорошую, ладно?
— Ладно, — радостно согласилась я, утешаясь мыслью, что комната окажется в надежной близости от отцовской и из нее видна будет долина, по склону которой мы так долго карабкались к городку.
Покончив с ужином, накрытым в вымощенной камнем столовой, взрослые откинулись назад и вздохнули.
— Джулия, — объявил мой отец, — ты с каждым годом стряпаешь все искуснее. Величайшая повариха Италии.
— Чепуха, Паоло. — Ее английский дышал Оксфордом и Кембриджем. — Ты вечно болтаешь глупости.
— Может, тут виновато Кьянти? Дайте-ка посмотреть на бутылку.
— Давай еще налью, — вмешался Массимо. — А ты чему учишься, прекрасная дочь?
— Мы в школе всякие предметы проходим, — натянуто ответила я.
— Кажется, ей нравится история, — вставил отец, — и любоваться видами она умеет.
— История? — Массимо снова наполнил стакан Джулии, а потом и свой вином цвета граната или темной крови. — Прямо как мы с тобой, Паоло. Мы дали твоему отцу это имя, — пояснил он мне между прочим, — потому что я не выношу этих ваших скучных английских имен. Извини, но просто не выношу. Паоло, друг мой, помнишь, я чуть не рухнул замертво, когда ты сказал, что променял жизнь ученого на всяческие «говорильни» по всему свету. Стало быть, говорить ему нравится больше, чем читать, сказал я себе. В твоем отце мир потерял великого ученого, вот что я тебе скажу.
Он налил мне полстакана вина, не спросив отца, и долил в него воды из кувшина. Я решила, что он не так уж плох.
— Теперь ты болтаешь глупости, — сдержанно сказал отец. — Вот путешествовать я люблю.
— Ах, — Массимо покачал головой. — А ведь ты, синьор профессор, когда-то собирался стать величайшим из всех. И в самом деле, начал ты великолепно.
— Мир и демократия нам сейчас нужнее ответов на никому не интересные мелкие вопросы, — с улыбкой возразил отец.
Джулия зажгла старинную лампу на маленьком столике и выключила электричество. Потом она перенесла лампу на большой стол и принялась нарезать торт, на который я давно уже незаметно поглядывала. Под ножом глазурь на нем блестела обсидианом.
— В истории не бывает «мелких» вопросов. — Массимо подмигнул мне. — Кроме того, сам великий Росси называл тебя лучшим своим учеником. А мало кому из нас удавалось ему угодить.
— Росси!
Имя вырвалось у меня прежде, чем я спохватилась, что говорю. Отец беспокойно глянул на меня через блюдо с тортом.
— А, так вам, юная леди, знакома легенда о научных подвигах вашего отца? — Массимо отправил в рот солидный кусок шоколада.
Отец снова взглянул на меня.
— Я ей кое-что рассказывал о тех временах, — сказал он. В его голосе мне послышалось скрытое предостережение, но я тут же поняла, что оно предназначалось не мне, а Массимо, потому что следующие его слова обдали меня холодом прежде, чем отец успел заглушить их скучным разговором о политике.
— Бедняга Росси, — сказал Массимо. — Удивительная, трагическая личность. Странно подумать, что человек, которого ты хорошо знаешь, может так просто — пфф! — и пропасть.
На следующее утро мы сидели на залитой солнцем пьяцце на вершине городка-холма. Куртки у нас были застегнуты на все пуговицы, и в руках мы держали брошюрки, поглядывая на двух мальчишек, которым — как и мне — полагалось бы сидеть в школе. Они с криками гоняли футбольный мяч перед дверями церкви, а я терпеливо ждала. Я ждала все утро, пока мы обходили темные маленькие часовенки с «элементами Бруннелески», по словам невнятного и скучного гида, и «Палаццо Пубблико», приемная зала которого веками служила городской житницей. Отец вздохнул и протянул мне бутылочку «Оранжино».