История блудного сына, рассказанная им самим
Шрифт:
Незаметно сместилась шкала интересов. Я стал бандитом, чтобы нравиться девушкам и иметь независимость. Я быстро достиг того и другого: у меня были деньги, девушки и автомобили, меня боялись и меня любили. Но скажу банальность – всё это на поверку оказалось ничем. Героин, как лакмусовая бумажка, показал всю тщетность моих сегодняшних интересов, предлагая игру куда более опасную.
Я принял правила игры и через три месяца был вызван на ковер перед смотрящим. Тот жестко выругал меня за увлечение наркотиками. Тогда и «малышевские» столкнулись с этим вызовом времени. Наркоман же, как чумной, обязательно кого-нибудь заразит. Нас, залипающих криминальных деятелей с севшим в точку зрачком, становилось больше день ото дня, что сказывалось на дисциплине не лучшим образом. Наркоманы внутри нашего бандформирования сплотились
Раньше ругань шефа показалась бы мне достаточным аргументом переменить поведение, но «хмурый» изменил мою психику так, что его слова воспринимались не больше, чем вещания Жванецкого с голубого экрана. Казалось даже смешным, чего этот накаченный злобный человек кривляется и для чего выслуживается? В «Шанхае» что ль перебрал вчера? Хотелось сказать ему: «Расслабься, бык!» И ты не говоришь ему этого только потому, что чувствуешь превосходство перед ним – ты можешь обмануть его, можешь пообещать всё, что угодно, а он поверит, обязательно поверит…
Перестаёшь критично относиться к себе. Героин вроде бы не опьяняет сильно, по крайней мере не так, как алкоголь. Но неделю за неделей он изменяет твоё внутреннее состояние, лепит из тебя что-то, чего ты не можешь видеть со стороны. Это как сон наяву. Организм хочет пробудить сознание болью, но ты гасишь боль, добавляя ещё героина. Фармацевты были правы – никакой простуды, никакой боли…
…Я бы наверное удивился, узнав, как выгляжу со стороны. Что я уже не слежу за собой, как раньше, ем, что придётся, постригаюсь и бреюсь, только когда вспомню об этом. Уже не завожу знакомств – если кто хочет поговорить, хорошо, но сам знакомиться уже не буду. К работе (даже такой, как моя) начинаешь относиться с потрясающей халатностью. Разумеется, все эти изменения видны невооружённым глазом. Даже если я и понимал, что у меня проблемы, то ничего не мог с этим поделать. Это как из песни: плохой колдун превратился в дерьмо, но как возвратиться, не знает.
Дошло до того, что шеф вызвал меня повторно и сказал, что если я хочу оставаться в деле, то обязательно должен бросить употреблять. Если не согласен – гуляй на все четыре стороны. Это было сказано без ругани, холодным спокойным тоном. Я всё понял. Если меня уволят, то тогда на что буду покупать героин? Шеф дал мне месяц отпуска, чтобы я решил эту проблему.
Это расшевелило меня. Стоял холодный ноябрь. Природа готовилась к зиме. Мне казалось, что я одинокий эльф, застрявший в компьютерной программе, а не бандит из бригады Александра Малышева. Деньги закончились быстро. Я сидел в съемной квартире у телевизора и ждал наступления абстиненции. Мозг пробудился только тогда, когда тело почувствовало боль. Всё тело бурили невидимые буравчики, страх накатывал волнами и я был на грани паники. Мне казалось, что я умер и только боль свидетельствовала, что тело упрямо хочет выжить. Прибавить сюда рвоту, диарею и безжалостную боль в суставах, которую хотелось снять любым способом, даже другой болью, нанеся себе какое-нибудь увечье. Любая физическая боль была сладкой по сравнению с этой. Описывать своё состояние можно долго, но я не из тех обормотов-готов, что находят удовольствие в собственных страданиях. Скажу только, что я мнил себя живущим во дворце, но проснувшись, понял, что я у разбитого корыта – полутруп, чей ум находится во власти тысячи и одной фобии. И что продолжение героинового сна – есть продолжение разложения. Но выбора уже не было. Точнее, было чёткое ощущение, что выбора нет. Все остальные ощущения трещали, как дрова в огне страдания.
…Я помню, как на второй день ломок пошел на кухню, поставил чайник на плиту, сглатывая приторный ком, стараясь сдержаться, чтобы не стошнило на пол. И вдруг услышал омерзительный скрип, который исходил из комнаты. Казалось, что тебе распиливали голову двуручной пилой.
Я жил в новой панельной двенадцатиэтажке, в Купчино. Квартира была обставлена минимально – шкаф, кровать, трельяж в прихожей, старый стол и три стула. Сначала я подумал, что скрип доносился из телевизора, где шёл какой-то фильм про войну. Вроде бы «Судьба человека»… Но затем неожиданно свет в доме отключился и я остался в темноте, перед газовой горелкой. Скрип не прекращался и даже усилился на фоне темноты. Как будто кто-то очень плохой
Я посмотрел на синий цветок газовой горелки и вспомнил песню «Перемен» Цоя. Сердце еле билось, но пульс ощущался в висках, что-то хотело вырваться изнутри, что-то явно требовало перемен. Или это организм хотел избавиться от чего-то? Меня пробил холодный липкий пот. Казалось, что я нахожусь в ледяной комнате. Скрип усилился. Мне стало больше, чем не по себе. Вспомнив, как мнил про свою волю, что она сильнее героина, я понял, что проиграл. Я ведь сразу же понял, кто скребётся там – в шкафу! Это была тварь из моего детства – «Армаггедон». Она вернулась! Путались не только мысли, но и время. Прошлое и будущее перемешалось с настоящим и трудно было отличить сон от яви.
Боль начала свербить внутри суставов, я не мог оставлять руки или ноги в одном положении, всё время менял позу. Тошнота усиливалась. Страх заполнил душу. «Армаггедон» вернулся, но почему, зачем? В голове смешливый голос пел: «Перемен, требуют наши сердца… перемен… требуют наши глаза… в нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации ве-е-ен… перемен, мы ждём перемен…» Проглотив наскоро кружку горячего чаю, я почувствовал на глазах слёзы… «И в пульсации вен!» – голоса просто издевались надо мной! Вены были пустыми и ржавыми, как трубы хрущёвки под снос. Казалось, что личность распадается на множество субличностей, на осколки, о которых мне когда-то говорил Сапсан. Эти осколки во мне хотели соединиться в одно зеркало, но я не хотел в него смотреться. Я до смерти боялся того, что могу там увидеть, затаив дыхание, я слушал скрип «Армаггедона» в шкафу и понимал, что не имею никакого морального права молиться Богу даже на один час. Гордость подвела черту под моей никчёмной жизнью.
Газеты и телевидение, взрослые и учителя предупреждали о губительности наркотика и вот – я погиб. Я сел за стол на кухне и обхватил голову руками. Мне предстояла очень и очень тяжёлая ночь. Мне привиделось той ночью, что меня оставили здесь одного навечно. Ночь длилась и длилась, сон манил пальцем – больше всего на свете хотелось уснуть, но это было невозможно. «Армаггедон» в шкафу продолжал копошиться и утробно урчать, будто переваривая моё сознание, он водил железом по стеклу. Я пробовал молиться, но когда я читал слова молитвы, то понимал, что читает их некто другой, не я – тот, кто издевается надо мной. И вообще не понятно, где здесь я…
…Среди ночи я оделся и пошёл к барыге. Долго стучался, он не открывал минут двадцать. Затем увидел его недовольное лицо, хмурое, как товар, которым он торговал. Я угрожал ему, просил, не помню точно. Получив свой грамм, пришёл в квартиру. Свет уже дали. Вскипятил в ложке порошок и поставился. Открыл дверь шкафа и сел на кровать. Телевизор работал. «Армаггедон» недовольно заурчал и растворился в волнах тепла, которое оживило ослабевшее тело… Я был бы не я, если б не понял, что всё это предельно серьёзно. И это ведь только первый звоночек, только начало. «Хмурый» оправдал своё название. Завтра решил пойти в храм на исповедь, а пока нужно было поспать… Я закурил и лениво заклевал носом… Давно что-то не был у отца, почти полгода… Он очень постарел за это время… Последний раз я принёс ему денег, но он не взял… Где он служит?.. Чем занимается?.. Я не знал… Надо поспать… Голова склонилась к груди, я еле нашел силы, чтобы затушить сигарету и рукавом вытереть слюну…
…Проснувшись, точнее очнувшись от кошмара, я уже чувствовал себя плохо, вчера поставил себе всё, что было. Не предусмотрительно! Как не предусмотрительно! Выключил телевизор. Попил чаю, побрился, почистил зубы и отряхнул одежду. Куртка была в пепле и кетчупе. Храм находился в трёх трамвайных остановках от меня. Было семь утра – если служба идёт в храме ежедневно, успею на исповедь. До храма дошёл пешком, точнее доволокся, доволок себя. Было полное ощущение бессмысленности происходящего и отсутствие каких-либо покаянных чувств. Лишь животный страх, что помру где-нибудь под забором, если не упрошу Бога об отсрочке. Хотя умереть хотелось, но так, чтобы не было ада, чтобы весь мир ушёл со мной в небытие… Чтобы всё оказалось таким, как учил Сапсан.