Шрифт:
Действующие лица:
ДЖОН
ГЕНРИ
Декорация:
Конец 1790 гг., неподалеку от реки Огайо. Мерцающий свет от невидимого костра по центру авансцены. Четко видны лица и руки, остальное – смутно. Двое юношей, которым еще нет двадцати. События, о которых они говорят, произошли несколькими годами раньше. Вся сцена – в темное.
Джон
(ДЖОН и ГЕНРИ, двое юношей, не достигших двадцати лет, сидят, глядя в невидимый костер в центре авансцены, окруженные темнотой).
ДЖОН. Мы ушли довольно далеко в лес, гораздо дальше, чем следовало, сели на бревно, чтобы Генри мог отдохнуть, увлеклись муравьями, ползающими по бревну, а когда я поднял голову, то увидел идущих к нам двоих мужчин. Солнце било в глаза, слепило, я подумал, что это Хаффы, возвращающиеся с охоты, и только когда они подошли чуть ли не вплотную, я понял, что это индейцы.
ГЕНРИ. Хаффы постоянно подкрадывались к нам ради забавы. У них это хорошо получалось, хотя оба были здоровенные, как бизоны.
ДЖОН. Я крикнул Генри, бежим, но он подумал, что это такая моя шутка, действительно, дома такое случалось, и не последовал за мной.
ГЕНРИ. Дома мы играли в индейцев. Я же не думал, что сейчас совсем не игра.
ДЖОН. Я мог бы убежать и оставить его, но не убежал. Он был моим младшим братом. Ему было одиннадцать. Я пытался тащить его за собой, он упирался, а тут индейцы подскочили к нам и схватили нас обоих.
ГЕНРИ. Я испугался. Мы играли, но внезапно выяснилось, что совсем это не игра.
ДЖОН. Они потащили нас в лес, Генри кричал, и плакал, и вырывался. Я сказал ему, чтобы он это прекратил, а не то его стукнут томагавком по голове, и он попытался замолчать, но не мог. Рыдания рвались из груди. Он был напуган.
ГЕНРИ. Мне
ДЖОН. Я пытался шепнуть ему, не плачь, все будет хорошо, мы как-нибудь сумеем убежать. Но я не знал, понимают индейцы английский или нет, а мой индеец продолжал дергать меня за руку, вот я и решил, что лучше помолчать, но Генри не переставал хныкать.
ГЕНРИ. Мне было одиннадцать.
ДЖОН. Из носа текли сопли. А я видел его младенцем, когда он лежал на столе и вопил, весь такой красный. А еще я подумал о маме, которая никогда не простила бы мне, если бы я позволил им его убить. Когда он был маленький и начинал громко плакать из-за того или другого, я говорил ему, что он должен замолчать, а не то индейцы услышат его, придут и снимут с него скальп. Я рассказывал ему истории о том, как индейцы мучали и увечили людей перед тем, как убить. Теперь сожалел об этом. Но сожалеешь обычно, когда слишком поздно.
ГЕНРИ. Все напоминало дурной сон, вроде тех, что я видел после того, как Джон рассказывал мне эти истории. Вот я и думал, что мне, возможно, удастся вырваться из него, если я закрою глаза и попытаюсь увидеть другой сон. Но закрывая глаза, я падал, и тогда мой индеец рывком поднимал меня на ноги и начинал выкрикивать какую-то индейскую галиматью. И сам лес уже казался сном. Все было странным и слишком реальным.
ДЖОН. Мама ненавидела бы меня до конца жизни.
ГЕНРИ. Когда стемнело и мы остановились на ночной привал, индейцы успокоились и стали добрее. Они разделили с нами еду. Ее было немного, она пахла землей и кожей для обуви, но они разделили ее поровну. Мы получили столько же, сколько осталось им. По какой-то причине у меня даже испуг прошел. Дома нам приходилось драться за еду, поставленную на стол, и я всегда проигрывал. Но эти индейцы, они разделили еду поровну. Я подумал, что они, возможно, не собираются нас убивать. Может, они хотели, чтобы мы стали их воинами. Им требовались воины. Они научили бы нас сражаться, как индейцы. И я уже привыкал к их запаху. Если по правде, они пахли не хуже, чем папа. Просто по-другому. Но и не особо по-другому.
Конец ознакомительного фрагмента.