История частной жизни. Том 1

Арьес Филипп

Если говорить о частной архитектуре имущего класса, то domus’ы, которые скорее были чем–то вроде гостиниц, нежели домами в нашем смысле слова, — являют собой один из прекраснейших образцов греческого и римского искусства. Жилище — это прежде всего обширное пустое пространство, которое обнаруживаешь, когда попадаешь в самое сердце здания, а иногда и сразу, едва переступив через порог: анфилада не замкнутых залов, но отдельных зон: крытый двор, крытая галерея (или «портик»), сад с фонтанами; пустота торжествует над заполненностью. Что касается пространства и перспектив: «самнитский дом» в Геркулануме раскрывает свою внутреннюю структуру сразу, в этом незаполненном объеме чувствуешь себя свободно. Вокруг этой пустоты стройными рядами расположены крошечные комнатки, поражающие своими раз мерами; каждый возвращается в свой закуток, чтобы поспать или почитать, а вся жизнь происходит в центральных пустых пространствах, куда выходят примыкающие к ним обеденные залы, как если бы у коробки убрали одну из четырех стенок.

Более того, вне зависимости от достатка хозяев, полы, стены

и потолки дома украшают цветные мозаики, росписи под мрамор и декоративные или мифологические картины; изображенная на них фантастическая архитектура увлекает в пространства воображаемых зданий. Представьте себе, скорее, не великолепие царских апартаментов, но красочную феерию театральной волшебной сказки — царство не величия, но воображения. Перед нами предстает то кричаще дурной вкус (о, мозаичные, инкрустированные морскими раковинами фонтаны!), то изысканная, уравновешенная оригинальность. Когда думаешь о том, каким было это общество, — о свойственных ему социальных отношениях, о тяжеловесных гражданских добродетелях и мудрости, основанной на неизменной готовности покарать отступника, — то эти пестрые домашние праздники воображения, в которых не стоит искать аллегорических смыслов (праздник проживали, не останавливая взгляда на подробностях), начинают казаться более чем предсказуемыми. И декор здесь значил больше, чем меблировка. К нему добавлялась интерьерная скульптура в половину человеческого роста: наши музеи полны ею.

Другой приметой роскоши было пространство, не используемое в утилитарных целях. Эта архитектура умела, не прибегая к сети узких коридоров, сочетать общий размах с возможностью уединения в маленьких комнатках: связующую функцию выполняло центральное пространство. В Пестуме скромный горожанин, хозяин двух или трех рабов, обитал именно в таком доме, весьма небольшом по тем временам, в сотню квадратных метров; здесь были только кухня и три комнатушки, но располагались они по краям обширного внутреннего двора, занимавшего большую часть общей площади. Посетитель, постучавший в дверь этого дома (ногой, потому что именно так стучали в двери), едва переступив порог, оказывался в обширном пространстве и уже по одному этому признаку понимал, что здешний обитатель не плебей. В конце Античности, в III или IV веке, на юго–западе Галлии, недалеко от Сен—Годана, была построена великолепная вилла Монморен, до сих пор очень мало изученная: анфилада пустых пространств, вокруг которых причудливым образом закручен лабиринт комнатушек и лестниц, дающий воображению разыграться, но не потеряться окончательно, приводит наконец в святая святых, в недра жилища, где в зале, ничуть не большем по размеру, чем остальные, обитает хозяин дома.

Окажись мы в Эфесе, в современной Турции, или в египетском Каранисе, повсюду в домах мы с удивлением обнаруживаем изображения и другие произведения искусства. И следом — еще одно поразительное открытие: естественный цвет Материала, из которого изготавливались барельефы и статуи, неизменно прятался под слоем краски, а идеалом античной скульптуры была расписная гипсовая статуя из наших сельских церквей. Античные города никогда не были белыми; в Помпеях колонны одного из храмов были окрашены в желтый и белый цвет, а капители — в красный, голубой и желтый; Парфенон также был раскрашен, чтобы приглушить блеск мрамора, красным был и наш Пон–дю–Гар.

Поль Вейн

Анализ частной жизни мы начнем с тех сведений, которые может дать изучение жилищной архитектуры. Сразу уточним рамки исследования, ограничив их и географически — пределами Римской Африки, и строго определенной категорией жилища — домом зажиточного горожанина. Это вынужденное ограничение предмета исследования проистекает как из состояния источников, так и из необходимости более четко определить сам предмет, дабы избежать повторения общих мест. Впрочем, Римская Африка представляет собой выигрышное поле для исследования, поскольку речь идет об одной из важнейших провинций Римской империи: сосредоточив внимание на определенном географическом регионе, можно будет выявить и общие принципы, действовавшие в масштабах всей Империи, и региональные особенности, в конечном счете вторичные, но позволяющие лучше понять реалии повседневной жизни.

Попытка понять частную жизнь через рамку, предположительно вбирающую в себя все формы деятельности, которые относятся к приватной сфере, не разрешит всех интересующих нас вопросов. Нас интересует практическое исследование, а не теория частной жизни; впрочем, если мы хотим понять то, что позволяют увидеть руины, мы не сможем полностью избежать теоретических аспектов. Очевидно, что с течением времени про исходили эволюционные изменения. В классическом греческом полисе архитектура и декор частных жилищ отличаются крайней умеренностью, и ограничения здесь действуют достаточно строгие: в городе, который основан на единстве индивида и общества, на взаимной адекватности частного и публичного, величие и роскошь уместны только в публичном пространстве. При этом индивид всем, включая статус гражданина и право на частную жизнь, обязан принадлежности к политическому сообществу. В эпоху эллинизма кризис классического полиса знаменует собой эволюционный сдвиг, суть которого можно охарактеризовать как значительное расширение сферы частного за счет публичного. Чтобы не выходить за рамки обозначенной здесь области исследования, можно подчеркнуть хотя бы растущую роскошь жилищ или появление частных коллекций — феномен, возникший параллельно с утверждением произведения искусства в качестве товара.

Остается прояснить общие принципы

понимания этого феномена. Стоит ли интерпретировать его в эволюционистской перспективе, настаивая на том, что мы становимся свидетелями возникновения самого факта частной жизни? Таким образом, следовало бы вести речь об одном из ключевых моментов «большой истории» — о начале постепенного становления сферы частного наряду с публичным; о событии, от коего начнет свой отсчет цепочка связанных между собой явлений, цепочка, которой, петляя и возвращаясь вспять, предстоит протянуться через века. Впрочем, как представляется, основная проблема заключается не в количестве, а в качестве. Речь идет не о выяснении того, какова доля частного по отношению к публичному, но о попытке понять, каким образом эти две сферы соотносятся между собой и определяют одна другую. История частной жизни не есть история появления приватности как таковой и последующего долгого и трудного ее становления в процессе преодоления социальных ограничений. В действительности природа частного имеет свою специфику в каждом конкретном социуме: она является продуктом общественных отношений и составляет конститутивную часть любой социальной формации. Из этого следует, что она может оказаться предметом неожиданных и радикальных переосмыслений и что желание изобразить ее историю как непрерывную, без разрывов, которые неизменно присутствуют в любых сферах общественной жизни, попросту нереально. Таким образом, исходить из нынешних, актуальных представлений о частной жизни и ограничиваться описанием ее генезиса, прочитывая все прошлое именно в этой системе координат, было бы крайне рискованно. В подобном случае нам пришлось бы отнести рождение частного как такового к относительно недавней эпохе, и речь при этом следовало бы вести об утверждении современного буржуазного мировоззрения, и не более того.

Из этого следует также, что отношения между публичным и приватным не могут быть осмыслены только в рамках психологического подхода к данному вопросу: то есть подхода, исходящего из представлений об индивиде, наделенном личностными качествами, которые выявляются через стратегии его взаимодействия с внешним миром. При подобном подходе на контрастную пару терминов «частное/публичное» накладываются такие дихотомии, как «индивид/общество», «внутреннее/внешнее», превращая отношения между ними в подобие игры: равновесные социальные измерения, стоящие за каждым из полюсов, таким образом размываются в пользу дихотомии «индивид/общество», которая историка не интересует. Наши интересы, напротив, совпадают с интересами некоторых социологов, которые отрицают решающую роль «внутреннего» и настаивают на необходимости изучать взаимодействие частного и публичного через посредство конкретных социальных практик. [41]

41

См., в частности, анализ Ирвинга Гоффмана в кн.: Gender Advertisements или в Relations in Public.

Эти замечания крайне значимы для дальнейшего исследования. В самом деле, они подразумевают, что домашнее пространство организуется не в соответствии с логикой частных, якобы независимых интересов, но что оно само есть продукт социальный. Небезынтересно отметить, что эта реальность прекрасно проиллюстрирована в единственном обобщающем исследовании архитектуры, которое дошло до нас со времен Античности, а именно в тексте Витрувия: там мы находим подтверждение связи, существующей между планом жилища и социальным статусом его владельца. И что еще более важно, автор увязывает появление дома не с логикой утверждения индивидуальных потребностей, но, напротив, с логикой появления на свет человеческих сообществ: люди, собираясь вокруг огня, коллективно изобретают язык и искусство создавать домашний кров.

Эти замечания подразумевают также, что домашнее пространство следует воспринимать как некое единство, включающее в себя аспекты как приватные, так и публичные. Римский дом — это пространство, в котором сосуществовали необычайно разнообразные социальные практики, иные из которых сегодня принято относить по преимуществу к сфере публичной: как, скажем, в случае с почти ежедневно повторявшейся церемонией, в ходе которой хозяин дома принимал визиты своих многочисленных клиентов. Витрувий сам использует названия публичных мест, чтобы определить домашние пространства, доступные для посторонних людей, и нам представляется вполне уместным использовать при изучении различных составных частей дома дихотомию «частное/публичное», чтобы охарактеризовать существенную разницу в функциональном назначении различных помещений. Как и в любую другую эпоху, в жилищах существовали пространства, значительно различавшиеся по степени «прозрачности», но в случае римского дома это разнообразие переходило в многообразие. Однако отказываться воспринимать римский Дом как единое целое и полагать, что он состоит из соположениях и противопоставленных друг другу зон, главным образом частных или главным образом публичных, было бы ошибкой. Тот факт, что частное римское жилище было в значительной СТепени развернуто в сферу публичную, не содержит в себе противоречия и не является плодом больной фантазии: напротив, эта архитектура позволяет ухватить самую суть частной жизни господствующих классов в эпоху, которая характеризуется колоссальным расширением приватной сферы. Этот крайне значимый феномен со всей определенностью демонстрирует нам, что некоторые виды деятельности, социальное измерение которых очевидно, самым естественным образом осуществлялись в домашнем пространстве. При этом речь не идет ни о явлениях из ряда вон выходящих, ни о «переводе» публичной сферы на язык приватности.