История чтения

Юный Аристотель, сидя на удобной скамье, просматривает лежащий у него на коленях пергамент одна рука опущена вниз, другой он подпирает голову, ноги скрещены. Придерживая очки на костистом носу, бородатый Вергилий в тюрбане переворачивает страницы толстого тома на портрете, написанном через пятнадцать веков после смерти поэта. Святой Доминик углубился в чтение, сидя на широкой ступени. Его рука слегка касается подбородка, он полностью глух к окружающему миру. Двое любовников, Паоло и Франческа, устроились под деревом, смакуя стихотворные строки, которые решат их судьбу: Паоло, как и святой Доминик, касается рукой подбородка; Франческа держит книгу открытой, двумя пальцами заложив страницу, которая никогда не будет прочитана. По дороге в медицинскую школу два студента-мусульманина XII века остановились, чтобы обсудить несколько пассажей одной из книг, которые они взяли с собой. Указывая на правую страницу книги у себя на коленях, малютка Иисус объясняет свое учение собравшимся в храме старейшинам, а те потрясенно и недоверчиво листают фолианты в тщетных поисках

опровержений. Такая же прекрасная, какой она была при жизни, аристократка из Милана Валентина Бальбиани перелистывает страницы мраморной книги на крышке гробницы под внимательным взглядом крошечной собачки. Вдали от шумного города, среди песков и камней, святой Иероним, словно пожилой пассажир в ожидании поезда, читает манускрипт размером с бульварную газету, а в углу лежит лев и слушает его. Великий ученый и гуманист Эразм Роттердамский делится со своим другом Жильбером Кузеном шуткой, вычитанной в книге, лежащей перед ним на столе. Опустившись на колени среди цветущих олеандров, индийский поэт XVII века поглаживает бороду, обдумывая строчки, которые он только что, смакуя, произнес вслух. В правой руке у него прекрасная книга в драгоценной обложке. Остановившись у длинного ряда простых книжных полок, корейский монах погрузился в чтение одной из восьмидесяти тысяч деревянных досок, на которых записана Трипитака Кореана ксилография текстов буддийских сутр, которой уже семь веков. «Учись молчанию» — дает совет неизвестный художник, создавший портрет рыбака и эссеиста Исаака Уолтона, читающего книгу на берегу Итчен-Ривер, близ Винчестерского собора.

Обнаженная, тщательно причесанная Мария Магдалина, которая явно еще и не думала раскаиваться, лежит где-то в лесу на расстеленном на камне куске ткани, и читает огромный иллюстрированный том. Чарльз Диккенс держит в руках экземпляр одного из собственных романов, собираясь читать его восхищенным слушателям. Облокотившись на каменный парапет набережной Сены, молодой человек с головой ушел в чтение (интересно, что это за книжка?). Нетерпеливая, а может быть, попросту уставшая мать отнимает книгу у своего рыжеволосого сына, который водит пальцем по странице. Слепой Хорхе Луис Борхес щурится, пытаясь лучше расслышать невидимого чтеца. В пестром лесу, сидя на заросшем мхом пне, мальчик держит в руках маленькую книжку. Вокруг тишина, и сейчас он властелин времени и пространства.

Все они читатели, и их жесты, позы, а также то наслаждение и власть, которые приносит им чтение, объединяют их со мной.

Я не одинок.

Впервые я обнаружил, что могу читать, в четыре года. Много, много раз я видел буквы, которые, как я знал (потому что мне так говорили) складывались в названия картинок. Мальчик, нарисованный толстыми черными линиями, одетый в красные шорты и зеленую рубашку (из этой же материи были вырезаны все прочие изображения в этой книжке: собаки, кошки, деревья и тощие высокие матери), в то же время в моем понимании был тремя черными значками, расположенными под картинкой, как будто его фигура воплотилась в них: рука и торс в букве b, круглая голова в букве o и безвольные, скрещенные ноги в y. Я нарисовал на круглом лице глаза и улыбку и закрасил пустой кружочек тела. Но было и кое-что еще: я знал, что значки не только служат зеркальным отражением мальчика, они могут точно сказать, что именно мальчик делает. Мальчик бежит, утверждали значки. Он не прыгает, как я мог бы подумать, не застыл на месте, и не играет в игру, правил которой я не знал. Мальчик бежит.

И все же это колдовство не было таким захватывающим, пока его совершал для меня кто-то другой. Другой читатель, наверное, моя няня объяснил мне значение букв, и теперь, каждый раз, когда я видел изображение этого удивительного мальчика, я знал, что означают значки под ним. Это было приятно, но быстро приедалось. Эффект неожиданности пропал.

А потом, в один прекрасный день из окна машины (цель той поездки уже давно забыта), я увидел на дороге вывеску. Вряд ли я долго смотрел на нее; скорее всего, машина остановилась на мгновение или даже просто замедлила ход; и все-таки я успел разглядеть большие, светящиеся буквы, такие же, как те, что были в моей книге, но в сочетании, которого я никогда раньше не видел. И тогда я вдруг понял, что они означают; я услышал их у себя в голове, из черных линий на белом фоне они превратились в надежную, звонкую, очевидную реальность. Я сам сделал это. Никто не помогал мне совершать чудо. Мы с буквами вели молчаливый, полный уважения диалог. Я сумел обратить простые линии в живую реальность и стал всемогущим. Я научился читать.

Я, конечно, уже не помню, что за слово было на той далекой вывеске (припоминаю лишь, что там было несколько «а»), но восхищение от понимания того, на что раньше я мог только смотреть, живо и сегодня. У меня словно появилось совершенно новое чувство: теперь мир состоял не только из вещей, которые мои глаза могли увидеть, уши услышать, язык попробовать, нос почуять, пальцы осязать. Было и то, что я всем существом мог расшифровать, перевести, озвучить, прочесть.

Читателей, в семью которых я вошел, сам того не зная (нам всегда кажется, что мы одиноки в наших открытиях и весь переживаемый нами опыт, от рождения до смерти, пугающе уникален), объединяет общее для всех нас искусство. Чтение букв на странице лишь одна из его граней. Астроном, читающий древнюю карту звездного неба, которое сейчас выглядит совсем по-другому; японский архитектор, читающий землю, на которой будет выстроен дом, чтобы оградить его от злых сил; зоолог, читающий следы животных в лесу; игрок в карты, читающий мимику своего партнера, прежде чем сделать победный ход; танцор, читающий указания хореографа, и публика, читающая движения танцора; ткачиха, читающая сложный узор будущего ковра; органист, читающий записанную на страничке музыку; мать, читающая лицо ребенка в поисках радости, испуга или любопытства; китайский предсказатель, читающий древние знаки на панцире черепахи; любовник, читающий тело возлюбленной в ночи под простыней; психиатр, помогающий своим пациентам читать их собственные пугающие сны; гавайский рыбак, читающий океанские течения, опустив руку в воду; фермер, читающий погоду в небесах, — все они владеют одним и тем же искусством толкования знаков. Некоторые из этих знаков окрашены сознанием того, что были созданы для определенной цели другими человеческими существами, — например, ноты или дорожные знаки — или богами — как панцирь черепахи или ночное небо. Другие случайны. Но именно читатель понимает их значение; это читатель находит в неком объекте, месте или событии пищу для чтения; это читатель сообщает значение системе знаков и впоследствии дешифрует ее. Мы все читаем себя и мир вокруг нас в надежде понять, кто мы такие и где находимся. Мы читаем, чтобы понять, или хотя бы начать понимать. У нас просто не остается другого выхода. Чтение необходимо человеку, почти так же, как дыхание.

Я научился писать много позже, когда мне исполнилось семь. И вполне мог бы прожить без письма. А вот без чтения — нет. Чтение, как я обнаружил, появляется раньше письма. Общество способно существовать а многие и существуют — без письма [1] , но ни одно общество не сумело бы выжить без чтения. По мнению этнолога Филиппа Десколы [2] , общества, не имеющие письменности, обладают линейным чувством времени, в то время как в обществах, называемых грамотными, чувство времени кумулятивно; и тот и другой тип общества существуют в своих разных, но одинаково сложных временах, читая множество знаков, которые мир им предлагает. И даже там, где письменность существовала, чтение предшествовало письму; будущий писец сначала должен был научиться распознавать и расшифровывать систему знаков, принятую в обществе, и лишь потом мог воспользоваться ею для письма В наиболее образованных обществах исламских, христианских и иудейских, у древних майя, в буддистских странах чтение является первым шагом на пути к социализации; умение читать стало моим пропуском.

После того как я научился складывать из букв слова, я стал читать все: книги, записки, рекламные объявления, трамвайные билеты, выброшенные на помойку письма, пожелтевшие газеты, найденные под скамейкой в парке, граффити, обложки журналов, которые читали другие пассажиры автобуса. Я отлично понимал, почему Сервантес в своей жажде к чтению читал «даже обрывки бумаги, валявшиеся на улице» [3] . Это поклонение книге (на пергаменте, на бумаге или на экране) является одним из важнейших принципов образованного общества. Ислам развил эту идею еще дальше: Коран не только одно из творений Божьих, но и один из атрибутов Бога, такой же как вездесущесть или сострадание.

Благодаря книгам ко мне приходил опыт. Когда впоследствии в жизни я сталкивался с событиями, обстоятельствами или персонажами, похожими на что-то, мною прочитанное, обычно это сопровождалось слегка неожиданным, но несколько разочаровывающим ощущением дежа вю. Я чувствовал, что уже переживал все происходящее в чужих словах, и давал этому имя. В одном из самых ранних еврейских философских текстов, написанном приблизительно в VI веке — «Сефер-Йецира» — утверждается, что Бог создал мир, пройдя по тридцати двум путям познания: десяти сефиротам, или цифрам, и двадцати двум буквам [4] . Из сефиротов были созданы все абстрактные понятия; а из двадцати двух букв — все истинно существующее в трех сферах космоса: в мире, во времени и в человеческом теле.

Вселенная, по иудейско-христианской традиции, представляет собой рукописную книгу, состоящую из букв и цифр. Ключ к пониманию Вселенной лежит в способности читать эти буквы и цифры и составлять новые комбинации, таким образом давая жизнь некой части этого колоссального текста в подражание нашему Создателю. (Согласно легенде IV века ученые-талмудисты Ханина и Хошайя однажды целую неделю изучали «Сефер-Йециру» и в конце концов, найдя нужную комбинацию букв, создали трехлетнюю телку, которую впоследствии съели на обед.)

Мои книги были для меня переводами или толкованиями той, величайшей Книги. Мигель де Унамуно [5] в одном из сонетов говорит о том, что источник времени лежит в будущем; у меня тоже чтение создавало впечатление, словно я плыву против течения, проживая то, что уже однажды прочел. На улице под окном было полным-полно каких-то зловредных людей, занимавшихся темными делишками. Пустыня, находившаяся неподалеку от нашего дома в Тель-Авиве, где я жил до шести лет, была восхитительным местом, ведь я знал, что в ее песках, как раз под асфальтовой дорогой, погребен Медный Город. Желе представляло собой таинственное вещество, о существовании которого я узнал из книг Энид Блайтон, — и когда я наконец попробовал настоящее желе, оказалось, что оно не идет ни в какое сравнение с той литературной амброзией. Я написал своей бабушке, жалуясь на какие-то свои мелкие обиды, и ждал, что она подарит мне некую восхитительную свободу, которую обретали книжные сироты, найдя давно потерянных родственников; но, вместо того чтобы спасти меня, она переслала письмо моим родителям, которые сочли мои жалобы довольно забавными. Я верил в колдовство и был уверен, что однажды получу право загадать три желания — многочисленные сказки уже научили меня, как не потратить их зря. Я готовился к встречам с духами, со смертью и с говорящими животными, к участию в битвах, я составлял сложные планы путешествий на чудесные острова, где моим лучшим другом должен был стать Синдбад. И лишь много лет спустя, впервые коснувшись тела возлюбленной, я понял, что есть вещи, которые не способна описать даже литература.