История чтения
Шрифт:
В Греции, Риме и Византии ученый-поэт — doctus poeta, изображавшийся с табличкой или со свитком, — считался идеалом, причем роль эта предназначалась только для смертных. Боги никогда не утруждали себя литературой; греческие и латинские боги с книгами не изображались [673] . Христианство было первой религией, представлявшей своего бога с книгой, а начиная с середины XIV символическая христианская книга сопровождалась еще одним образом очками. Христос и Бог Отец слишком совершенны, чтобы допустить, что они близоруки, но Отцы Церкви святой Фома Аквинский, Блаженный Августин и древние авторы, принятые католическим каноном, Цицерон, Аристотель иногда изображаются с ученой книгой и в очках, свидетельствующих о премудрости.
673
E. Р. Курциус, цитируя работу F. Messerschmidt (Archiv f"ur Religionswissenschaft, Berlin, 1931), отмечает, что этруски изображали некоторых своих богов в виде писцов или читателей.
К концу XV века очки превратились в обыденный предмет и стали символизировать
В феврале 1494 года, во время знаменитого карнавала в Базеле, молодой доктор юриспруденции Себастьян Брант опубликовал маленький сборник аллегорических стихов на немецком под названием «Das Narrenschiff», или «Корабль дураков». Его ожидал сокрушительный успех: за первый год книга переиздавалась трижды, а в Страсбурге, на родине Бранта, предприимчивый издатель, торопясь получить свою долю прибыли, заказал никому доселе не известному поэту еще четыре тысячи строк, чтобы вставить их в книгу. Брант пробовал жаловаться на плагиат, но все напрасно. Два года спустя Брант попросил своего друга Жака Лоше, профессора поэтики в университете Фрайбурга, перевести книгу на латынь [674] . Лоше так и сделал, но изменил порядок глав и добавил кое-что от себя. Но как бы ни меняли исходный текст Бранта, книгу продолжали читать даже в XVII веке. Своим успехом книга в большой степени была обязана гравюрам, многие из которых создал двадцатидвухлетний Альбрехт Дюрер. И все же главную роль в триумфе книги сыграл сам Брант. Он методично описал все глупости или грехи современного ему общества, от адюльтера и азартных игр до безверия и неблагодарности, используя самые свежие примеры: так, открытие Нового Света, имевшее место всего за два года до этого, упоминается в середине книги как образец глупости любопытства. Дюрер и другие художники предлагали читателям Бранта вполне узнаваемые образы новых грешников, но это сам Брант описал иллюстрации, которые должны были сопровождать его текст.
674
Charles Schmidt, Histoire litt'eraire de l’Alsace (Strasbourg, 1879).
Одна из этих иллюстраций, первая после фронтисписа, изображала глупость ученого. Читатель, открывавший книгу Бранта, видел портрет его самого человека, сидящего в кабинете в окружении книг. Книги повсюду: на полках за его спиной, на письменном столе и во всех ящиках стола. Человек нахлобучил ночной колпак (чтобы скрыть ослиные уши), но колпак шута с бубенцами висит у него за спиной, а в правой руке у него метелка для пыли, которой он машет на мух, пытающихся сесть на его книги. Он и есть «B"uchernarr», «книжный дурак», человек, глупость которого состоит в том, что он зарывается в книги. На носу у него пара очков.
Эти очки обвиняют его: вот тот, кто не видит мир напрямую, а полагается на мертвые слова на печатной странице. «На корабле, как посужу, — говорит глупый читатель Бранта, — недаром первым я сижу. Скажите: Ганс- дурак, и вмиг вам скажут: А! Любитель книг! Хоть в них не смыслю ни аза, пускаю людям пыль в глаза». Он признается, что в компании ученых мужей, цитирующих умные книги, обычно говорит: «Пороюсь в книгах дома»; он сравнивает себя с Птолемеем II Александрийским, который собирал книги, но не знания [675] . Благодаря книге Бранта образ глупого очкастого ученого быстро стал общим местом; уже в 1505 году на иллюстрации к «Defide concubinarum» Олеария за таким же столом сидит осел, на носу у него очки, в копыте мухобойка. Из большой книги он читает рассевшимся перед ним ученикам-животным.
675
Перевод Л. Пеньковского. (Примеч. перев.)
Книга Бранта была так популярна, что в 1509 году ученый-гуманист Гейлер фон Кайзерсберг начал серию проповедей, базирующуюся на списке дураков Бранта, по одной на каждое воскресенье [676] . Первая проповедь, относящаяся соответственно к первой главе книги Бранта, была, разумеется, посвящена книжному дураку. Брант использовал слова дурака, чтобы описать самого себя; Гейлер воспользовался описанием, чтобы разделить книжную глупость на семь типов, причем каждый тип сопровождался позвякиванием одного из бубенцов шутовского колпака. По Гейлеру, первый бубенец возвещает о дураке, который собирает книги из тщеславия, как если бы речь шла о дорогой мебели. В I веке н. э. латинский философ Сенека (которого Гейлер любил цитировать) уже осуждал показное собирательство книг: «Многие люди, не получившие образования, используют книги не как инструменты познания, но как украшение для гостиной залы» [677] .
676
Geiler von Kaisersberg, Nauicula siue speculum fatuorum (Strasbourg, 1510).
677
Seneca, «De tranquillitate», in Moral Essays, ed. R. M. Gummere (Cambridge, Mass., & London, 1955). (Перевод с англ. M. Юнгер. Примеч. ред.)
Гейлер настаивает: «…тот, кто хочет, чтобы книги принесли ему славу, должен чему-то от них научиться; ему следует хранить их не в библиотеке, но в голове. Но этот первый дурак заковал книги в цепи и сделал их пленницами; если бы сумели они освободиться и заговорить, то обратились бы к судье, требуя, чтобы дурака, а не их, посадили под замок». Второй бубенец звенит для дурака, который надеется стать мудрым, поглотив чрезмерное количество книг. Гейлер сравнивает его с желудком, страдающим от переизбытка пищи, или с боевым генералом, который не может вести осаду из-за переизбытка солдат. «Что же мне делать? — спросите вы. Неужто нужно выбросить все книги вон? — Можно вообразить, как Гейлер указывал в этот момент на какого-то прихожанина из своих воскресных слушателей: — Нет, этого делать не следует. Но следует выбрать те книги, что будут полезны для вас, и использовать их в подходящий момент». Третий бубенец звенит для дурака, который собирает книги, но не читает их, а только пролистывает, чтобы удовлетворить свое праздное любопытство. Гейлер сравнивает его с безумцем, который бежит по городу, пытаясь в то же время подробно рассмотреть вывески и гербы на домах. Это, говорит он, невозможно, а стало быть, это лишь прискорбная пустая трата времени.
Четвертый бубенец относится к дураку, который любит только богато иллюстрированные книги. «Разве это не греховная глупость, — вопрошает Гейлер, — упиваться видом золота и серебра, когда столько Божьих чад голодает? Разве глазам вашим недостаточно солнца, луны, звезд, цветов и прочих вещей?» Зачем же в таком случае нужны нам цветы и человеческие фигуры в книгах? Неужели недостаточно тех, что уже дал нам Бог? И Гейлер заключает, что такая любовь к рисованным образам «оскорбление мудрости». Пятый бубенец возвещает о дураке, который делает книгам обложку из дорогой ткани. (Здесь Гейлер снова повторяет мысль Сенеки, возмущавшегося собирателем, «который получает удовольствие только от переплетов и названий» и в чьем невежественном доме «вы увидите полное собрание трудов ораторов и историков на полках до потолка, ибо библиотека, как и ванная, считается важнейшим украшением богатого дома» [678] .) Шестой бубенец звенит в память о дураке, который пишет и издает дурно написанные книги, хотя не читал классиков и не имеет ни малейшего представления об орфографии, грамматике и риторике. Он читатель, притворяющийся писателем, ибо страстно желает, чтобы его писанина стояла на одной полке с великими. Наконец — парадоксальный поворот, который антиинтеллектуалы будущего проигнорируют, седьмой и последний книжный дурак, тот, кто вообще отрицает книги и отказывается от мудрости, которую можно приобрести благодаря им.
678
Seneca, «De tranquillitate», in Moral Essays, ed. R. M. Gummere (Cambridge, Mass., & London, 1955). (Перевод с англ. M. Юнгер. — Примеч. ред.)
Через интеллектуальные образы Бранта интеллектуал Гейлер снабжал аргументами своих современников-антиинтеллектуалов — они чувствовали себя неуверенно, ведь им довелось жить в эпоху, когда общественные и религиозные структуры Европы раскололись. Династические войны изменили их представления об истории, географические открытия расширили пространство и вывели торговлю на новый уровень, новые религиозные течения заставили иначе посмотреть на то, что, как и почему они делают на земле. Гейлер вооружил их целым арсеналом обвинений, позволявших обществу рассматривать как проступки не действия, а мысли о действиях — в воображении, в мечтах, в чтении.
Многие из тех, кто воскресенье за воскресеньем сидел в страсбургском соборе и слушал рассуждения Гейлера о глупостях заблудшего читателя, вероятно, полагали, что он выражает общее раздражение книжниками. Могу представить, как неловко чувствовали себя те, кто, как и я, носил очки, возможно, они даже тайком снимали их, чувствуя, что эти покорные помощники внезапно стали знаком бесчестья. Но на самом деле Гейлер нападал не на читателя с его очками. Ничуть не бывало; он приводил аргументы церковника-гуманиста, критически настроенного против бессодержательных или непрофессиональных интеллектуальных споров, но в равной степени убежденного в необходимости образования и ценности книг. Он не разделял негодование значительной части общества, считавшей, что ученые пользуются незаслуженными привилегиями, страдают от того, что Джон Донн называл «следом разобщенья» [679] , прячутся от реального мира в том, что несколько столетий спустя Сен-Бёв назовет «башней из слоновой кости», гаванью, «в которую читатель-интеллектуал прячется, чтобы отстраниться от толпы» [680] , и далеки от дел простого народа. Тремя веками позже Гейлера Томас Карлейль, защищая читателя-книжника, приписывал ему героические черты: «Этот человек, со своими авторскими правами и авторским бесправием, на своем грязном чердаке, в своем покрытом плесенью платье, человек, управляющий после смерти из своей могилы целыми нациями и поколениями, безразлично, хотели или не хотели они дать ему кусок хлеба при жизни» [681] . Но читателей продолжали считать рассеянными яйцеголовыми, беглецами от реальности, мечтателями в очках, устроившимися в уютном уголке с книгой в руках.
679
Донн Дж. Экстаз. Перевод И. Курбского. (Примеч. перев.)
680
G'erard de Nerval, «Ang'elique», in Les Filles dufeu, ed. Beatrice Didier (Paris, 1972).
681
Цит. по: Карлейлъ Т. Теперь и прежде / Сост., подгот. текста и примеч. Р. К. Медведевой. (Примеч. перев.)