История чтения
Шрифт:
Испанский писатель Хорхе Манрике, современник Гейлера, поделил человечество на тех, «кто все имеет», и тех, кто «занимается дурными делами, чтобы кормиться» [682] . Скоро это разделение сменилось на тех, кто «занимается дурными делами, чтобы кормиться», и «книжных дураков», читателей в очках. Любопытно, что ассоциация очков с духовностью не исчезла. Даже в наше время те, кто хочет казаться умным (или хотя бы начитанным), пользуются этим символом; очки, есть в них нужда или нет, подчеркивают чувственность лица и предполагают интеллектуальность. В фильме «Некоторые любят погорячее» [683] Тони Кертис надевает украденные очки, когда пытается убедить Мэрилин Монро в том, что он не кто иной, как наивный миллионер. Стоит вспомнить и знаменитые строки Дороти Паркер: «Мужчина редкий скажет „Ах!“ / При виде девушки в очках» [684] . Противопоставление силы физической силе разума, отделение homme moyen sensuel [685] от ученого требует доскональной аргументации. С одной стороны оказались рабочие, рабы, не имеющие доступа к книгам, существа из плоти и крови, большая часть человечества; с другой — меньшинство, мыслители, элита, интеллектуалы, предположительно связанные с власть имущими. Обсуждая значение счастья, Сенека признал мудрость за меньшинством и высмеял мнение большинства: «Вопреки здравому смыслу, писал он, народ всегда встает на защиту того, что несет ему беды… Нет на свете вещи, навлекающей
682
Манрике X. Строфы, которые сложил дон Хорхе Манрике на смерть магистра ордена Сант-Яго дона Родриго Манрике, своего отца. Перевод О. Савича. (Примеч. перев.)
683
В российском прокате фильм называется «В джазе только девушки» (1959, режиссер У. Уайлдер). (Примеч. ред.)
684
Перевод А. Н. Юнгер. (Примеч. перев.)
685
Человек обычный, чувствующий (франц.). (Примеч. перев.)
686
Перевод Т. Бородай. (Примеч. ред.)
687
John Carey, The Intellectuals and the Masses: Pride and Prejudice among the Literary Intelligentsia, 1880–1939 (London, 1992).
Идея о противопоставлении тех, кто имеет право читать, поскольку читает «хорошо» (как свидетельствуют вселяющие ужас очки), и тех, кому в чтении должно быть отказано, поскольку они «все равно не поймут», очень древняя и совершенно ошибочная. «Всякое сочинение, однажды записанное, — говорил Сократ, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе» [688] . Правильные и неправильные читатели для Сократа существовала «верная» интерпретация текста, доступная только немногим специалистам. В викторианской Англии Мэтью Арнольд, великолепный в своей заносчивости, вторил ему: «Мы… ответственны за то, чтобы не отдавать наше наследие ни варварам, ни филистимлянам, ни черни» [689] . Пытаясь понять, о каком именно наследии шла речь, Олдос Хаксли определил его как знания, накопленные каждой семьей, общая собственность всех ее членов. «Когда наша большая семья Культуры собирается вместе, писал Хаксли, — мы предаемся воспоминаниям о дедушке Гомере, об этом ужасном старом докторе Джонсоне, о тетушке Сапфо и бедном Джонни Китсе. „А помните, как тогда сказал дядюшка Вергилий? Наверняка помните. Timeo Danaos… [690] Великолепно; я никогда это не забуду“. Нет, мы никогда не забудем; и более того, мы позаботимся о том, чтобы все эти ужасные люди, которые имели наглость обращаться к нам, эти ужасные чужаки, которые никогда не были знакомы с милым, добрым, старым дядюшкой В., тоже не забыли. Мы будем постоянно напоминать им о том, что они чужие нам» [691] .
688
См.: Платон. Федр. Перевод А. Н. Егунова. (Примеч. перев.)
689
Matthew Arnold, Culture and Anarchy (London, 1932). Надо отдать должное Арнольду, у этой фразы есть и продолжение: «…но мы должны изменить всех и каждого из них во имя совершенства».
690
Timeo Danaos et dona ferentes — «Боюсь данайцев, хотя и приносящих дары» (лат.) — цитата из «Энеиды» Вергилия (2, 49). (Примеч. ред.)
691
Aldous Huxley, «On the Charms of History», in Music at Night (London, 1931).
Что же появилось раньше? Массы, которые Томас Харди описывал как «толпа людей… немногие из которых имеют чувствительные души; только они да их взаимоотношения стоят изучения» [692] , или очкастый книжный дурак, который считает себя лучше всего остального мира и над которым этот мир смеется?
Хронология не имеет значения. Оба стереотипа вымышлены и оба опасны, потому что под прикрытием морали и социального критицизма применяются для того, чтобы присвоить искусство, которое по своей сути не может ограничивать или быть ограниченным. Реальность чтения находится где-то в другом месте. Пытаясь найти занятие простых смертных, которое было бы сродни писательству, Зигмунд Фрейд предположил, что можно провести параллель между писателями и мечтателями, поскольку во время чтения «подлинное наслаждение от художественного произведения возникает из снятия напряженностей в нашей душе. <…> …Художник приводит нас в состояние наслаждения нашими собственными фантазиями, на этот раз без всяких упреков и без стыда» [693] . Но, разумеется, к большинству читателей это не относится. В зависимости от времени и места, от нашего настроения и наших воспоминаний, от нашего опыта и наших желаний, наслаждение чтением в лучшей своей форме скорее усиливает, чем ослабляет напряжение нашего разума, словно невидимые нити натягиваются в мозгу, звеня, обращая на себя наше внимание. Действительно, иногда мир со страницы переходит в наш подсознательный imaginaire [694] повседневный словарь образов, — а потом мы бесцельно блуждаем в этих выдуманных ландшафтах, теряясь в чудесах, как Дон-Кихот [695] . Но большую часть времени мы шагаем твердо. Мы знаем, что читаем, даже когда удерживаемся от недоверия; мы знаем, почему читаем, даже если не понимаем как, одновременно удерживая в сознании и воображаемый нами текст, и процесс чтения. Мы читаем ради сюжета, чтобы узнать, чем дело кончилось. Мы читаем ради самого чтения. Читая, мы готовы к поиску, как охотники-следопыты, мы забываем обо всем, что нас окружает. Мы читаем отвлеченно, пролистывая страницы. Мы читаем с презрением, с восхищением, пренебрежительно, сердито, страстно, завидуя, тоскуя. Мы испытываем внезапный восторг и не понимаем, что его вызывало. «Да откуда же берутся эти эмоции? — спрашивает Ребекка Уэст, прочитав „Короля Лира“. — Что делают с моей жизнью эти величайшие произведения искусства и почему мне от этого так хорошо?» [696] Мы не знаем — но читаем все равно. Читая, мы двигаемся медленно, словно парим в невесомости. Мы читаем придирчиво, с предубеждением. Читаем великодушно, прощая ошибки, заполняя пробелы, заделывая прорехи. А иногда, когда звезды благосклонны к нам, мы читаем, затаив дыхание, дрожа, словно кто-то или что-то «бродит по моей могиле», как если бы воспоминания внезапно бежали из какого-то места внутри нас, — тогда мы узнаем что-то, о существовании чего и не догадывались раньше или принимали за тень или вспышку призрак, который поднимается и снова исчезает внутри нас, прежде чем мы успеваем его разглядеть, но сделав нас старше и мудрее.
692
Thomas Hardy, writing in 1887, quoted in Carey, The Intellectuals and the Masses.
693
Фрейд 3. Художник и фантазирование. Перевод Д. Ф. Додельцева. (Примеч. перев.)
694
Imaginaire — здесь: воображаемое (франц.). (Примеч. ред.)
695
И даже про Дон-Кихота нельзя сказать, что он заблудился в литературе. Когда они с Санчо оседлали деревянного коня, уверенные, что это летающий жеребец Клавиленьо, и недоверчивый Санчо попытался сдвинуть с глаз повязку, чтобы посмотреть, действительно ли они поднялись в воздух и уже приближаются к солнцу, Дон-Кихот приказал ему не делать этого. Выдумка была бы разрушена прозаическим доказательством (Дон-Кихот. 2. 41). Как совершенно справедливо отмечает Кольридж, удержаться от недоверия можно только намеренно, и дальше этого намерения — только безумие.
696
Rebecca West, «The Strange Necessity», in Rebecca West — A Celebration (New York, 1978).
И у такого чтения есть образ. На фотографии, сделанной в 1940 году, когда бомбили Лондон, видны руины библиотеки. Сквозь пробоину в крыше видны призраки стоящих вокруг домов, центр зала завален досками и обломками мебели. Но полки были сделаны на совесть, и книги, кажется, совсем не пострадали. Три человека стоят среди этого безумия: один, словно не зная, какую книгу выбрать, читает заглавия на переплетах; другой, в очках, тянется за нужным томом; третий читает, держа открытую книгу в руках. Нельзя сказать, что они повернулись спиной к войне или игнорируют разрушения. И они не считают, что выбор книги важнее жизни снаружи. Они пытаются бороться в заведомо проигрышной ситуации; они отстаивают общее право задавать вопросы; они снова пытаются найти — среди руин, в безумном прозрении, какое дает иногда чтение, — понимание.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СТРАНИЦА
…Словно терпеливейший из алхимиков, я всегда воображал, и мечтал попробовать нечто иное, и охотно пожертвовал бы ради этого всем радостным и суетным, как в прежние годы люди сжигали мебель и стропила крыши ради своего magnum opus. [697] Что это? Сложно сказать: просто книга, книга в нескольких томах, книга, которая и на самом деле книга, продуманная и надежная, будто дом, а не просто сборник мыслей, какими бы чудесными они ни были… Вот, друг мой, признание во грехе, от которого я тысячи раз отрекался… Но грех этот не отпускает меня, и ныне я уже близок к успеху. Разумеется, речь не идет о полном завершении моего труда (Бог знает, кому такое под силу!), но фрагмент его готов… И это доказывает, что книга существует, и что я заранее знал о том, чего все равно не смогу осуществить.
697
Magnum opus — здесь: главная цель, мечта (лат.) (Примеч. ред.)
698
Перевод с англ. М. Юнгер. (Примеч. ред.)
В знаменитой повести Хэмингуэя «Снега Килиманджаро» главный герой, умирая, вспоминает рассказы, которые он уже никогда не напишет. «У него хватило бы материала, по крайней мере, на двадцать рассказов о тех местах, а он не написал ни одного. Почему?» [699] Он упоминает всего несколько рассказов, но список, конечно же, должен был быть бесконечным. Полки ненаписанных нами книг, как и те, на которых стоят книги, нами не прочитанные, уходят во тьму самых дальних закоулков вселенской библиотеки. А мы остаемся у того места, где только начинаются книги на букву А.
699
Хэмингуэй Э. Снега Килиманджаро. Перевод Н. Волжиной. (Примеч. перев.)
Среди книг, которые я не написал, — среди книг, которые я не читал, но хотел бы прочесть, — есть и «История чтения». Я вижу ее вон там, в том месте, где кончается освещенная секция библиотеки и начинается следующая, темная. Я могу описать ее обложку и вообразить, каковы на ощупь ее кремовые страницы. С похотливой точностью я представляю себе темную ткань переплета под обложкой, тисненые золотые буквы. Я вижу скромный титульный лист, остроумный эпиграф и трогательное посвящение. Я знаю, что там будет обширный и увлекательный алфавитный указатель, который доставит мне немало радости, а в нем такие названия, как (возьмем для примера букву Т): Табу авторские, Тавро (см. Экслибрис), Танталовы муки читателя, Тарзана библиотека, Татуировки литературные, Терзания цитатами, Техники чтения проверка, Тирания героев (по отношению к авторам), Титульный лист, Толстого канон, Трансформация персонажей…
Мне мерещатся иллюстрации, которых я никогда раньше не видел: фреска VII века с изображением Александрийской библиотеки глазами художника-современника, фотография поэтессы Сильвии Плат, которая читает вслух в саду под дождем; набросок комнаты Паскаля в Порт-Рояле, где видно, какие книги лежат у него на столе; фотографии покоробленных морем книг, спасенных одной из пассажирок «Титаника», которая отказалась покидать корабль без них; список рождественских подарков Греты Гарбо, написанный ею собственноручно в 1933 году, где среди прочих книг, которые она собирается покупать, есть и «Мисс Одинокое Сердце» Натаниэля Уэста; Эмили Дикинсон лежит в постели в чепчике с рюшками, а вокруг нее разложены шесть или семь книг, названия которых я не могу разобрать.
Я представляю себе книгу открытой у меня на столе. Она написана в дружеском тоне (я чувствую, каким он должен быть), доступно, информативно и в то же время заставляет задуматься. Автор, чей портрет я вижу на изящном фронтисписе, приятно улыбается (не могу сказать, мужчина это или женщина; бороды и усов нет, инициалы могут принадлежать кому угодно) — я в хороших руках. Я знаю, что, продвигаясь от главы к главе, я буду представлен древней семье читателей, к которой принадлежу и сам; некоторые из членов этой семьи знамениты, многие — неизвестны. Я познакомлюсь с их обычаями и узнаю, как эти обычаи изменялись и как изменялись сами читатели, познавая, словно древнюю магию, способность превращать мертвые значки в живую память. Я прочту о триумфах, гонениях и почти тайных открытиях. И в конце концов я стану лучше понимать, кто же такой я — читатель.
То, что книга не существует (или не существовала), — не повод игнорировать ее, ведь не стали бы мы игнорировать книгу, посвященную воображаемому предмету. Много томов написано о единорогах, об Атлантиде, о равенстве полов, о загадочной Смуглой леди сонетов и не менее загадочном юноше. Но сюжет, которому посвящена эта книга, охватить особенно трудно; можно сказать, что он целиком состоит из отступлений. Одна тема тянет за собой другую, анекдот вызывает в памяти другой, как будто и не связанный с предыдущим, и автор двигается вперед, словно ему ничего не известно о причинно-следственной связи или о диалектике истории, как бы на практике демонстрируя свободу читателя даже в том, чтобы писать о чтении.