История доступа
Шрифт:
Он заметил Янину во время «схватки на языках». Либо потом, после приглашения, переданного через дуэнью, вообразил себе, что заприметил даму, сидевшую в первом ярусе. Тем поразительнее для него была новость, что Янина станет женой принца.
Поражение в схватке ранило его сильнее, чем можно было предположить. Он понимал, что обойден несправедливо. «Я был не в себе, я же творческая личность, я совсем ничего не помню из этих дней, только обиду, отчаяние… Мне казалось, что кончена жизнь…»
Он решил обратиться к колдуну — не к шарлатану, которых полно в городе. К настоящему колдуну, из запрещенных, живущих в глухих местах, в глубоких пещерах. Говорили, что настоящий колдун способен сделать талантливого человека гением. Слово «гений» произносили шепотом, оно имело несколько смыслов, в том числе весьма опасные. Однако поэт ничего не боялся в тот момент: он был слишком уязвлен. Он жаждал признания.
Ему повезло: он быстро нашел такого колдуна, и тот взял его в обучение. Чему и как учил его колдун, поэт не мог вспомнить, не мог, как ни старался. Скорее всего, колдун вообще ничему не учил его: показал «синий огонь, от которого тело делается деревом, а взгляд — древесным корнем». Поэт ходил после этого твердый, послушный, а взгляд его, как ему казалось, проникал в природу вещей. Колдун нанес на его руку символы и отпустил. Высшее знание о природе мира подсказало поэту, что он должен явиться к Янине, найти «это» и уничтожить.
Корень-взгляд, прорастающий в предметах, сказал ему, что «это» — сорочка. Едва сверток оказался в его руках, синий огонь появился снова: поэт сжег рубашку в камине, хотя тонкая ткань не хотела гореть.
Где искать колдуна, он не мог рассказать, хотя очень-очень желал этого. Мысли его путались. Иногда он импровизировал, говорил стихами, и отдельные чеканные строфы плавали в бульоне бесформенной банальной речи.
После допроса он умер, и королевский палач не имел к его смерти касательства. Вероятно, поэт выполнил свое предназначение: он пробормотал слова «синий огонь», обмяк и перестал дышать.
Самая тонкая, самая мягкая ткань — шелк, или хлопок, или паутинное шитье — казались ей грубыми и тяжелыми и раздражали кожу. Янина маялась, будто собственную ее кожу сожгли в камине. Она то ненавидела поэта и жалела, что вор умер легко. То раскаивалась и чувствовала себя виноватой. Какое лихо занесло ее в тот вечер на «схватку на языках»?! Как вышло, что она, сама того не желая, стала проклятием для хорошего, талантливого человека, ну, тщеславного… А он стал проклятием для нее. Они друг друга стоили.
На другой день после происшествия король вызвал ее к себе. Янина отправилась в его покои, выпрямив спину и стиснув зубы, но ничего страшного не произошло: король усадил ее в кресло и долго, подробно расспрашивал об обстоятельствах ее рождения, смерти матери, о тетке и о детстве. Как выяснилось потом, он отправил в Усток гонцов со столь же подробными и тайными расспросами.
— У меня была сестра-близнец, — говорила Янина. — Она умерла, не прожив и нескольких дней.
— Это ничего не объясняет, — бормотал король.
Он говорил с Яниной почти без раздражения. Только временами, замолкая, смотрел прямо перед собой, и тогда от его взгляда делалось страшно.
— Обереги, — сказал он наконец. — Я надену на тебя все, что могу только придумать — на случай, если рубашка защищала тебя, скажем, от старого проклятия. Если при твоем рождении кто-то из врагов семьи…
— У нас не было врагов.
— Откуда ты знаешь? Враги — не мухи, чтобы лезть ребенку в глаза. Если кто-то из врагов семьи проклял тебя при рождении, и твоя сестра, возможно, от этого проклятия умерла, а ты, возможно, выжила благодаря сорочке… Сорочка росла вместе с тобой, говоришь? Очень, очень искусное изделие, хотел бы я видеть мастера, который на такое способен. Но и у нас кое-что есть, и короне в разное время служили мастера…
Он открыл сундук, окованный сизым железом.
— Вот перстни. Носить, не снимая. Если упадет — не поднимать ни в коем случае, — он говорил так уверенно и деловито, что у Янины вдруг вырвалось жалобное:
— А это поможет?
— Если помогала сорочка, поможет и это, — отозвался он, разглядывая на просвет огромный бирюзовый камень. — Это сильнейшие обереги из всех, что есть на свете. Вот пояс, — он вытащил кожаную замшевую полоску, — носи под одеждой, на голом теле. Когда ты забеременеешь — пояс растянется.
Янина прикусила язык.
— Если рубашка защищала тебя от старого проклятия — ты будешь в безопасности и без нее. Но если рубашка служила для другой цели… — он покачал головой. — Я научу тебя нескольким заклинаниям. Как почувствуешь малейшее недомогание — читай вслух, пока не онемеет язык.
Весь следующий месяц Янина только и делала, что читала заклинания. Замолкала только наедине с принцем — чтобы не пугать его.
Ей мерещились голоса, окликающие ее, настойчиво зовущие. Иногда среди ночи ей хотелось встать и идти прочь из города, но она подавляла безумные желания, внушая себе: «Эти химеры рождает мой собственный разум. Я выбита из колеи, я вечно раздражена, химические процессы в моем мозгу оборачиваются и тревогой, и беспокойными снами, в которых я вижу мою мертвую сестру-младенца. Никто, кроме меня, не обуздает этих демонов».
Ей было плохо без рубашки. Зудела кожа. Мутило. Кружилась голова.
— …Принцесса, — сказала Мышка укоризненно. — Да вы ведь ребеночка ждете!
Снова наступила весна.
Поздним вечером Янину позвали в королевские покои. Король против обыкновения не сидел с книжкой. Он лежал, вытянувшись на кушетке, как одинокая струна на белом грифе, и лекарь дрожащими руками пытался подсунуть подушку ему под голову.
Янина все поняла с первого взгляда. Ребенок, зачатый шесть месяцев назад, в первый раз шевельнулся в ее животе.
— Слушай, — сказал король, жестом веля ей наклониться поближе. — Первое: ты регент. Второе: барон из Хлебного Клина должен умереть. Иначе тебе не справиться со смутой.
— Ваше Величество…
— Молчи. У барона есть могущественные враги. Ты знаешь — кто. Просто заплати убийце.
— Ваше…
— Молчи. Никогда не снимай тех вещей, что я тебе дал. Я умираю совершенно спокойно — потому что ты остаешься. Удачи, королева.
Тюремная решетка морщин на лбу разгладилась — будто король наконец-то позволил себе отдохнуть.