История Древней Греции в 11 городах
Шрифт:
История византийской эпохи и византийской цивилизации часто предстает в невыигрышном виде при сравнении с классической Грецией (все равно – архаической или эллинистической). В величественном всеобъемлющем труде Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи») мы находим наиболее едкое (хотя нисколько не оригинальное) выражение этой уничижительной точки зрения (см. главу 48 его труда, впервые опубликованного в 1788 году):
«…подданные Восточной империи, усваивавшие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников» [84] .
84
Гиббон Э. История упадка и разрушения Великой Римской империи: Закат и падение Римской империи: В 7 т. Т. 5 / Пер. с англ. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2008. – С. 322. – Примеч. пер.
Вот так так! Мы узнаем, что пороки византийцев отличались гнусностью и были не просто однообразны, но «безжизненны». И прежде всего величайший недостаток византийцев заключался в том, что их цивилизация строилась не на основе свободы. Однако, безудержно восхваляя свободных афинских граждан, Гиббон не учитывает, что подобная политическая свобода отличалась весьма условным характером и отчасти – прямо или косвенно – основывалась на труде значительно более многочисленного слоя рабов. Точно так же героизм спартанцев при Фермопилах и Платеях, внесших столь символичный вклад в борьбу за сохранение свободы Греции (от «варварского», персидского владычества), был обеспечен ценой наследственного рабства еще большего числа мужчин и женщин, уничижительно прозванных илотами. Причем в отличие от афинских рабов илоты сами были греками и хранили общие живые – пусть и смутные, конечно, – воспоминания о «старых добрых временах», когда сами пользовались свободой.
Эта диалектика напоминает нам о том, что, хотя культура доэллинистической и (благодаря Риму) эллинистической Греции стала одной из важнейших основ культуры Запада – ведь оттуда пошли наши заимствования «политики», «демократии» и многого другого, – вместе с тем их культура и политика во многих отношениях не просто значительно отличались от наших, но и были откровенно чуждыми и совершенно «иностранными» (уж по крайней мере со времен восторжествовавшего в 1830-е годы аболиционизма) по сравнению с нашими образом мыслей и нормами поведения. Если выразить это одним словом, они были «другими».
И одна из причин продолжить изучение древнегреческой цивилизации заключается именно в стремлении оценить это отличие, эту «инаковость», чтобы сопоставить ее с тем, что у нас есть на самом деле (или в наших представлениях) общего с ними с точки зрения культуры. Позвольте мне в заключение акцентировать позитивные аспекты нашего эллинистического наследия. Прежде всего рассмотрим два знаменитых афоризма: один – широко употребительный, имперсональный и, если судить по месторасположению содержащей его надписи, имеющий божественное происхождение, и другой – приписываемый конкретному человеку, оказавшемуся в «слишком человеческих» обстоятельствах. Вместе, как мне думается, они дадут хорошую картину и внешнего – весьма привлекательного – сходства, и резких отличий греческого наследия.
Gn^othi seauton(«Познай самого себя») – так гласила одна из трех знаменитых надписей на храме Аполлона Дельфийского, духовном «пупе» древнегреческого космоса (см. Приложение). Сегодня для нас важно и интересно попытаться выполнить это предписание, как некогда сделали это наши культурные «отцы» – римляне: узнать, чем дышали греки, и если не дать полноценное объяснение их основополагающим социальным и культурным практикам, то хотя бы попробовать «прочувствовать» их. Политика, как я попытаюсь доказать ниже, в сущности, представляет собой процесс понимания – даже если он весьма отличается от всего того, к чему мы привыкли на нашем либеральном Западе.
Другой афоризм звучит следующим образом: «Жизнь без […] исследования [ее самой] не есть жизнь для человека» [85] . Он приписывается очутившемуся в бедственном положении Сократу его величайшим учеником Платоном и содержится в Платоновом варианте Апологии (то есть защитительной речи), которую, как считается, произнес в Афинах в 399 г. до н.э. философ, стоя перед народным судом (см. седьмую главу). Характерная для диалектики греков черта: этот афоризм прекрасно соотносится с дельфийской максимой (и даже дополняет ее), но может рассматриваться и как резко противоречащий ей. Ибо, с одной стороны (воспользуемся типичной греческой формой противопоставления, на которую указывают частицы menи de), в результате познания самого себя некто может в полной мере убедиться в том, что он человек, а не божество, и потому обязан уважать и беспрекословно и безусловно соблюдать законы и установления, предписанные «божеством» слабым, немощным и – что важнее всего – смертным людям. (Этой линии неукоснительно следовал император-христианин Юстиниан, распорядившийся в 529 г. закрыть все греческие философские, то есть, по сути, дохристианские школы; наибольший резонанс имело закрытие афинской Академии.) С другой стороны ( de), его можно интерпретировать в совершенно противоположном смысле: тогда речь в нем идет о жизни человека, вопрошающего обо всем на свете – не в последнюю очередь о людских обычаях (для которых греки использовали то же самое слово – nomos, – что и для «законов», не допускающих двусмысленности юридических постановлений). Причем сомнениям среди прочего подвергается и всеобщая вера в само существование богов – не говоря уж об убеждении в их безграничной власти.
85
Платон. Апология Сократа. 38а (Пер. Вл.С. Соловьева). – Примеч. пер.
Подобная борьба (агоны, ag^ones) интерпретаций была отличительной чертой древнегреческих демократических обществ (присущей, впрочем, не одним только им) и культур – таких, как те, что сформировались в классический период в Афинах и Сиракузах. Но соревновательное начало (по-гречески – ag^onia) никоим образом не было присуще одним только древним грекам. Насколько я понимаю, некоторые читатели этой книги захотят поспорить со мной, сочтут малоценными те или иные главы или даже все издание в целом. Но им, да и всем остальным, я хотел бы в заключение предложить нечто противоположное анафеме и суровой критике – энкомий, или пеан, пусть и «обоюдоострый».
Примерно в 300 г. до н. э. грек по имени Менандр по прозвищу Ретор («оратор») сочинил небольшой трактат о том, как восхвалять полис. Процитирую по одноименной книге Могенса Хансена [86] :
«Подчеркиваются особенности полиса как города, но когда речь заходит о политических достижениях и устройстве полиса, Менандр полагает, что более нечего об этом говорить, поскольку все римские полисы теперь управляются одним полисом, то есть Римом!»
86
Hansen M.H.Polis. Oxford, 2006. P. 158. N. 12.
Предсказания великих пророков не сбылись: в течение срока, составляющего немногим более жизни одного поколения, появился другой полис, новый Рим, куда более могущественный, если говорить о IV в., нежели прежний, – а именно Византий/Константинополь, новая столица римского императора Константина Великого (ум. 337 г.). Место для него было выбрано как нельзя лучше – там, где сошлись Европа и Азия; он бросал вызов и старому римскому миру на Западе, и разнообразным угрозам сюзеренитету Рима, исходившим с Востока, все равно – от «варваров» или от кого бы то ни было еще.
Основание его также являет собой исключительно четкий (лучшего и пожелать невозможно!) пример псевдозакона, сформулированного Геродотом (книга I, глава 5) примерно семью веками ранее:
«Затем в продолжение моего рассказа я опишу […] как малые, так и великие людские города ( poleis). Ведь много когда-то великих городов теперь стали малыми» [87] .
Древнегреческий Византий был основан на тысячу лет ранее, возвысился и приобрел важное значение (если не величие) благодаря энергичной эксплуатации местного рабского труда вифинян и уникальных возможностей сбора торговых налогов, которые обеспечивало его месторасположение на Боспорском проливе. Но новый Византий принципиально отличался от своего предшественника. Он был не просто столицей империи – он был столицей империи христианской, православной и католической («вселенской»). В 325 г. в Никее (современный Изник) Константин созвал Собор епископов, чтобы, скажем так, наложить печать монотеистической православной веры на находившийся под его властью мир, погрязший в повседневных заботах: имеется в виду создание Никейского Символа веры. Прежние «языческие» боги еще не были мертвы (да и в наши дни они не полностью утратили своих почитателей!). Однако прежняя языческая система взглядов, отличавшаяся относительной веротерпимостью и открытая, вынуждена была уступить место догматическому «закрытому» вероучению, способному поддержать такие деяния, как убийство Ипатии в Александрии, – убийство, которому, по-видимому, мог потворствовать сам епископ города. Разумеется, остается открытым вопрос, можно ли считать, что такие убийства язычников христианами или еще более многочисленные убийства христианами единоверцев в каком бы то ни было отношении хуже, нежели убийства горожанами своих соседей во время кровавых междоусобиц ( staseis), таких как скитализм в Аргосе, омрачивших греческую классическую древность. Но в любом случае ясно, что древнегреческий полис – город (многих) богов и людей – отошел в прошлое.
87
Пер. Г.А. Стратановского. – Примеч. пер.