История христианской Церкви. Том II. Доникейское христианство (100 — 325 г. по P. ?.)

Церковная история II — III веков остается «темным» временем для современных христиан. Большинству верующих этот период известен прежде всего по гонениям и ересям, но заниматься их пересчетом — дело, в общем, скучное. Церковь в своей земной жизни так или иначе постоянно соприкасается с гонениями и ересями, ибо на нее изначально возложена задача противостоять языческому миру и сохранять чистоту учения. Так зачем сейчас, в XXI веке, заново разбираться в давнишних заблуждениях, когда о них уже написаны тысячи трудов,

Оказывается, очень многое. И в первую очередь потому, что в повествовании Филипа Шаффа история церкви выступает как наука, а не как предания глубокой старины. Задача исследователя, изучающего прошлое христианства, — излагать в наиболее доступной, осмысленной и логической форме события церковной истории, подтверждая их дошедшими до нас свидетельствами, и автор отнесся к этому делу с поистине немецкой дотошностью.

Бывает, что составители исторических трактатов вместо того, чтобы копаться в документах и находить там подтверждение своей мысли, не утруждают себя поисками свидетельств. Их желание вполне понятно, особенно когда они уже принадлежат к какой–нибудь конкретной церкви или разделяют ту или иную философскую позицию. В результате факты церковной жизни оказываются заложниками исторического телеологизма — сознательного намерения найти в прошлом только подтверждение правоты того или иного духовного движения или философской теории, а история преподносится так, словно все прошлое стремилось доказать истинность чьих–то нынешних взглядов или правильность исключительно одного церковного исповедания или деноминации.

Любое исследование древней духовной жизни может ввести человека в искушение, схожее с тем, которое не удается преодолеть сторонникам гипотезы об эволюционном происхождении и развитии жизни биологической. Трудно поверить, что за сто или даже тысячу лет один биологический вид может превратиться в другой. Никто точно не знает, происходило ли это и происходит ли теперь. Но если растянуть срок изменений до миллиона лет, то кто докажет, что за миллион лет такое не могло произойти? Сама эта цифра впечатляет и будит воображение, придавая видимость достоверности эволюционным изменениям биологических видов, тогда как характер ископаемых останков позволяет строить и другие предположения (научно же проверить ни те, ни другие не представляется возможным). К сожалению, схожие методы иногда используются и в историческом рассуждении. За древностью описываемых событий повествователи испытывают соблазн отмахнуться от опоры на свидетельства и рисуют картину церковной жизни двухтысячелетней давности, подтверждающую их собственные представления о том, каким именно должно быть прошлое, — а не ставят своей целью воспроизвести то, каким оно на самом деле было.

По охвату свидетельств и точек зрения людей, принадлежащих разным церквям, разным эпохам и разным научным направлениям, книга Шаффа — яркая противоположность такому подходу. Это внимательное сопоставление исторических документов и изложение мнений, которые не обязательно совпадают с позицией автора. Это искренняя попытка установить, что же происходило в прошлом, и на основе жизни предыдущих поколений выяснить, к чему приводят те или иные шаги, уже сделанные церковью на своем пути, и какими способами можно использовать накопленный ею опыт. Это не только история церкви, но и история того, как церковь понимала свою историю.

Здесь есть над чем поразмышлять, потому что даже самый поверхностный взгляд на историю II — III веков вызывает множество простых, но актуальных на сегодня вопросов. Где та грань, которая отделяет ересь от здравого учения? В чем заключается христианское единство? Насколько одинаковы должны быть обряды и установления во всех церквях? Когда оканчивается разномыслие и начинается отход от церкви? Как в таких случаях должны вести себя по отношению друг ко другу люди, считающие, что они христиане? И в какой мере нынешние союзы между церковью и государством похожи на союз церкви и Римской империи, заключенный практически сразу же после гонений?

При изучении христианской истории первых веков мы нередко испытываем желание побыстрее перевернуть эти печальные страницы и перейти от гонений и ересей к лучшему времени, когда церковь выйдет победителем из противостояния с государством. Однако Шафф и здесь не склонен упрощать ситуацию предвосхищением безмятежного будущего. Наоборот, он предлагает более внимательно отнестись к особенностям этого периода, напоминая, что грядущий союз церкви с властью имел не только положительные, но и отрицательные стороны, которые отчетливо проявляются при сопоставлении сложившихся позже форм церковной жизни с изначальным, неполитизированным и неогосударствившимся христианством. На смену испытанию кровью пришло ничуть не менее опасное искушение властью, и было бы явной ошибкой безмерно сожалеть о первом и безоглядно радоваться о втором.

В иерархической церкви, ставшей частью государства и играющей определенную политическую роль в его жизни, центр церковного устройства перемещается с поместной церкви на гораздо более высокий уровень. Когда церковь объединилась с государством, то любые выступления против церкви (иноверие, ереси и расколы) рассматривались уже не просто как выражение личной веры, а как преступления против государства, и в чрезвычайных случаях они даже карались смертью. Такое узаконивание веры не могло не сказаться и на том, какие способы «доказывания» своего превосходства применяли рядовые христиане в отношениях с инославными или с несогласными. Отлучение от церкви, изначально служившее мерой духовного воздействия, приводило к ущемлению внецерковных прав и привилегий (а еще позже, по мере роста демократических институтов, рассматривалось уже как покушение на гражданскую свободу или даже как лишение гарантированного законом права исповедовать любую религию). Перераспределение церковных и государственных функций проявилось и в том, что в самой церкви были существенно снижены требования, предъявляемые к ее членам, а неподобающее поведение крещеных людей стало компенсироваться материалистически трактуемой благодатью спасения Христова, наделять которой стала церковь из хранилищ благодати, пополняемых за счет чужих заслуг.

Детальная проработка всех этих вопросов, конечно же, относится к более поздним периодам церковной истории, а сейчас, при изучении незамутненного послеапостольского христианства, нам остается только просто полюбопытствовать, сможет ли обремененная «государственными» интересами церковь осудить, например, национализм в своих собственных рядах и насколько она будет «выше» раннехристианских поместных церквей, которые отлучали за убийство, прелюбодеяние или воровство и имели силу ясно сказать: «Нет, эти люди не являются членами христианской церкви», — сознавая, что на души людей воздействуют чистота и посвященность Богу, а не количество верующих.

Документированность исторического повествования, принятая Шаффом в качестве основы исследования, позволяет нам за описываемыми им событиями разглядеть людей и узнать, как христиане понимали и отстаивали свою веру в то далекое время.

В современном сознании очень глубоко укоренился культ силы, стремление притеснить и подавить несогласных. Эта тенденция не обошла своим влиянием и церковь. Но удивительнейший парадокс первых веков христианства состоит в том, что тогда государство решило объединиться не с теми, кто оправдывал жестокость и убийство в интересах государства, и не с теми, чья религия допускала притеснение иноверцев в целях защиты собственных интересов. Империя пошла на союз с людьми, которые позволяли себя убивать.

Кто же были эти люди, исповедовавшие Христа почти две тысячи лет назад, и что такого они сделали, что величайшая империя того времени сочла за лучшее прекратить гонения и заключить союз с ними? Как они жили? К чему стремились? Как проявляли любовь к ближним и дальним? Чем руководствовалось их христианское сознание, когда они еще не выработали почитаемый нами догмат о Троице и не особенно задумывались над тем, исходит Дух Святой только от Отца или от Сына тоже? В чем была их сила, если они соглашались просто умереть за свою веру, не желая смерти противникам? В чем состояло их исповедание, неоднократно навлекавшее на себя гнев язычников?