История и сага
Шрифт:
Один из них утверждал, что подобной веры ему вполне достаточно. «Но теперь я хочу верить в тебя, конунг», — сказал он, обращаясь к Олафу Харальдссону, на стороне которого выразил желание принять участие в решающем бою (Ol. helga, 215). Вера в себя, в свою силу легко сочеталась с верой в силу другого человека, обладавшего особыми свойствами и способностями. Как мы видели, у скандинавов было распространено убеждение, что конунгу сопутствует чрезвычайная «удача» и все, находящиеся вблизи него, служащие ему или связанные с ним дружбой и обменивающиеся подарками, могут получить частицу его «счастья», приобщиться к его силе. В этих верованиях, которые Снорри, по-видимому, не ставит под сомнение, опять-таки проявляется установка на активность человека, следующего повелениям заложенной в нем судьбы
Эта противоречивость между официальным вероисповеданием и подлинным мировоззрением пробивается и в «Хеймскрингле». В ней как бы совмещены два временны?х пласта: один — восходящий к языческой эпохе, и другой — ко времени самого Снорри. Ранний пласт запечатлен преимущественно в стихотворениях скальдов. Языческие представления и ценности не восхваляются в «Хеймскрингле» непосредственно. Но обильно цитируемые в тексте саг о конунгах песни скальдов — порождение дохристианского мировоззрения и пронизаны языческим духом.
Служат ли эти поэтические цитаты простым украшением рассказа Снорри? Сомнительно. Известно, что Снорри был великим знатоком скальдической поэзии, скальдом (хотя и не первоклассным) и написал трактат об искусстве стихосложения — «Младшую Эдду». Многие ученые склонны рассматривать это его сочинение как проявление исландской средневековой учености, имевшее для него в значительной мере антикварный интерес. Точно так же некоторые песни «Старшей Эдды» и другие произведения исландской литературы XIII в. нередко истолковываются как «философские мифы», как искусные стилизации «под старину». Но не совершается ли таким путем перенос в совершенно иной мир явлений, ставших возможными впервые в новое время?
Ученый «антиквар» или поэт, восхищающиеся «примитивными песнями» и сознательно подражающие внутренне чуждой им древности, — фигуры, хорошо известные в эпоху романтизма. Однако имеет ли смысл искать предшественников Макферсона, Чаттертона или Мериме в древней «Туле»? Ведь до возникновения подобных стилизаций европейская культура прошла огромный путь, преодолела средневековье и лишь после этого пыталась к нему возвратиться как к чему-то отделенному от нее самой и большими пластами времени, и глубокими качественными сдвигами в духовной жизни.
Снорри не был оторван от язычества в такой степени, чтобы смотреть на него только «извне». Не впадая в модернизацию и антиисторизм, невозможно объяснить живой и неистощимый интерес Снорри к языческой поэзии и мифологии одной его любознательностью, эрудицией и т. п. Как мы видели, миф оказался для Снорри наиболее естественным и единственно возможным средством объяснения истории и организации фактов ее в связную и убедительную для современников картину. Сотни скальдических вис, насыщенных языческими реалиями, выполняли по сути дела ту же функцию, что и миф об асах и происходящих от них Инглингах: живые люди и события человеческой истории даны в сопоставлении с миром богов и героев и сами героизируются. Этот контрапункт порождает тот эффект, который, очевидно, произвело исполнение скальдом Тормодом древней песни о легендарном Бьярки перед войском Олафа Харальдссона, готовившимся к решающей битве при Стикластадире: сподвижники конунга, вдохновленные этой песнью, так и назвали ее — «Воодушевление дружины».
Как сочетались в сознании одного человека языческие и христианские представления? Трудный вопрос. Но вот что рассказывает «Хеймскрингла» об обращении в новую религию исландского скальда Халльфреда. Он однажды повстречался в Норвегии с конунгом Олафом Трюггвасоном, и тот предложил ему креститься и вступить в его дружину. Халльфред выразил готовность так сделать при условии, что крестным отцом будет сам конунг и что Олаф никогда не прогонит его из своей дружины. Халльфред перешел в христианство ради того, чтобы служить знаменитому конунгу и пользоваться его милостями.
Но Снорри опустил при этом другую часть информации о Халльфреде, которая его, по-видимому,
— Нет нужды в осуждении а?сов, говорил он, даже если он в них более не верит. Прежде я поклонялся мудрому О?дину, теперь же пути людей иные, чем все, чему я учился сызмалу.
Конунг осудил этот стих:
— Ты должен искупить его.
Тогда Халльфред произнес другую вису:
— Все когда-то сочиняли песни так, чтобы заслужить милость О?дина. Я вспоминаю хвалебные висы моих предков и неохотно — ибо власть О?дина была мне по душе, — отворачиваюсь от мужа Фригг (т. е. О?дина. — А. Г.), потому что я служу Христу.
Эта песнь еще более не понравилась конунгу, и тогда Халльфреду пришлось сложить стих, осуждающий асов и содержащий мольбу к Христу простить его. Но после этого, уехав в Швецию, скальд женился на язычнице и впал в прежние заблуждения, в которых и пребывал до тех пор, пока во сне не явился ему конунг Олаф и не возвратил его к «истинной вере». В своей последней песни Халльфред делает ценное признание: он не боялся бы смерти, если бы не страх перед адом. [55]
55
Согласно другой версии, Халльфреду перед смертью явилась fylgjukona — воплощение его «удачи» в образе женщины, — чисто языческий мотив!
Кто же Халльфред — язычник или христианин? О?дин ему по душе, но ему хотелось бы служить конунгу, а для этого необходимо быть христианином. Кроме того, он не может остаться безучастным к угрозам католических миссионеров, суливших загробные кары язычникам и грешникам. В XII в. на исландский язык была переведена с латыни небольшая книжка «Lucidarius», пособие по богословию, приписываемое Гонорию Отенскому. Эта книга, завоевавшая в средние века широкую популярность, наряду с изложением библейской легенды и основ христианского вероучения, утверждала, что бо?льшая часть человечества обречена на адские муки и что одним из лучших развлечений для праведников в раю будет зрелище того, как поджариваются грешники в пекле. Люди определенных занятий осуждены все целиком, среди них и бродячие певцы-жонглеры, менестрели — слуги Сатаны. А разве скальд — не тот же менестрель?
Приходилось повиноваться слугам Христа и посещать церкви, и если христианин — тот, кто выполняет предписанные обряды, то средневековые исландцы — христиане. Об одном из таких христиан повествует «Книга о заселении Исландии».
Вера Хельги Тощего казалась «очень смешанной, он веровал во Христа, но обращался за помощью к Тору, отправляясь в плаванье по морю, а также в трудные моменты и во всех делах, когда нужно было принять важное решение». Но, может быть, Хельги — исключение? Ари Торгильссон сообщает в «Книге об исландцах» (гл. 7), что когда альтинг постановил принять христианство, то всем исландцам было по-прежнему разрешено есть конину (мясо, употреблявшееся при языческих ритуалах) и «выносить» детей (т. е. оставлять в пустынных местностях новорожденных, которых не могли прокормить). «Если люди желают совершать языческие приношения, могут делать это тайком, но под угрозой объявления их вне закона, если это выйдет наружу». Правда, добавляет Ари, вскоре эти языческие обычаи пришлось упразднить, как и все прочие, но цитированная оговорка разоблачает смысл официального принятия христианства: ясно, что новая вера была нужна преимущественно для того, чтобы удовлетворить требования норвежского конунга, с которым исландцам приходилось считаться. По душе же исландцам были старые боги и жертвоприношения, гарантировавшие благополучие страны. Христианизация снаружи, а внутри? Принятие новой религии — политический акт, но овладело ли христианское учение сознанием каждого отдельного человека? Для того чтобы утвердиться в индивидуальном и общественном сознании, этой религии требовалось преодолеть еще плотный слой мифологических представлений и верований.