История и сага
Шрифт:
В той же саге упоминаются рабы Эрлинга Скьяльгссона: он наделял их участками и давал возможность выкупиться на волю. Этот материал, интересный для историка социально-экономических отношений, может удивить историка культуры, знающего, что обычно в королевской саге столь «низменные» сюжеты не затрагиваются. [52] Но все становится ясным позднее, когда Снорри рассказывает о том же самом Асбьёрне. Для устройства пиров в голодные годы ему не хватило зерна, и он поехал к Эрлингу. Эрлинг не мог продать своему сородичу необходимых запасов, так как конунг запретил торговлю зерном, и предложил ему купить все необходимое у своих рабов, которые, в отличие от свободных, не связаны законом.
52
В «Саге об Олафе Святом» повествуется о хозяйстве Сигурда Свиньи и говорится, каким рачительным хозяином он был, но и эти данные приведены, конечно, только для того, чтобы яснее оттенить контраст между высоким благородством и широкими замыслами Олафа Харальдссона и мелкотравчатостью такого провинциального конунга,
Конунг Олаф Трюггвасон посватался к шведской королеве Сигрид Заносчивой, но отказ ее перейти в христианство привел к резкому разрыву между ними, причем конунг ударил Сигрид перчаткой по лицу, вскричав:
— Зачем ты мне, языческая собака?!
— Это может быть твоею гибелью! — отвечала Сигрид (Ol. Tr., 61).
Впоследствии она стала женой датского конунга и приняла активное участие в образовании датско-шведского альянса, который погубил Олафа Трюггвасона. Она постоянно подстрекала конунга Свейна напасть на конунга Норвегии, выдвигая в качестве предлога внебрачное сожительство Олафа с сестрой Свейна. Подлинной причины своей ненависти к Олафу Трюггвасону она не выдавала, но ее помнят и автор, и читатели саги.
Во время похода на Ирландию Олаф Трюггвасон приобрел у одного крестьянина собаку по кличке Виги, обладавшую необыкновенными способностями: из огромного стада, угнанного викингами, она выбрала весь скот своего хозяина. Может создаться впечатление, что Снорри просто сообщает интересный факт. Однако эта подробность впоследствии оказывается нужной для рассказа о расправе конунга Олафа над предводителем отряда из Северной Норвегии, оказавшим ему сопротивление. Этого предводителя звали Торир Олень, и когда он пытался ускользнуть от преследования, Олаф спустил на него пса Виги со словами:
— Виги, хватай оленя!
Пес прыгнул на него, а конунг проткнул Торира копьем. [53]
53
В «Саге об Олафе Трюггвасоне», написанной предшественником Снорри Оддом Сноррасоном, содержатся сказочные детали, которыми рационалист Снорри пренебрег. Во время бегства Торира Оленя из его тела выскочил большой олень. После гибели Олафа Трюггвасона его пес Виги, которому один из приближенных конунга сказал о смерти их господина, отказывался от пищи и уморил себя голодом.
Бессвязность отдельных сообщений в саге — кажущаяся, автор ясно представляет себе «механизм» сцепления фактов в целое. Каждый поступок, слово ведут к результатам, которые когда-либо обнаружатся. В «Саге о сыновьях Харальда» Снорри, отметив, что между братьями-конунгами «случилось много такого, что вело к распрям между ними», делает оговорку: «Но я передам только то, что, как мне кажется, привело к наибольшим последствиям» (Haraldssona, 22).
Ряд отмеченных выше особенностей изображения исторических событий в королевской саге восходит к саге родовой, к легенде о древних временах, к преданию, фольклору. Снорри пользуется этими изобразительными средствами с величайшим уменьем, создавая увлекательное и напряженное повествование. Стремясь правдиво рассказать об истории, он, по-видимому, не находит в такого рода приемах ничего противоречащего объективному историческому повествованию, поскольку традиционная форма саги, в которую он облекает свой рассказ, представляется ему единственно возможной и вполне приемлемой.
Язычество христиан или христианство язычников
Представления об историческом процессе, его характере и сущности, как мы старались показать, заложены в саге о конунгах в самом материале, в его отборе и способе подачи. Ничего подобного развертыванию философско-исторической концепции теологически ориентированными историками западного средневековья скандинавская историография XII и XIII вв. не знает. Ей неведома дихотомия земной и сакральной истории, резюмирующейся в борьбе между «Градом Божиим» и «Градом Сатаны». История, как она рисуется в исландских сагах, вся целиком происходит на земле, в ней действуют активные люди, преследующие свои собственные, человеческие цели и интересы и движимые судьбой. Идея судьбы, играющая огромную роль в сознании скандинавов той эпохи, не предполагает дуализма времени и вечности, который лежит в самой основе христианской исторической мысли. Судьба — это внутренний стимул человеческого поведения, она имплицирована в людях, в их поступках и в чисто человеческих коллизиях, а не возвышается где-то над ними, подобно божественному провидению христианства. Христианское влияние, несомненно, затронувшее этот способ осознания мира, все же не привело к коренной его перестройке.
В «Хеймскрингле» приводятся многочисленные доказательства превосходства «истинной веры» над язычеством. Христианство сильнее язычества, в конфликтах оно неизменно одерживает победу, хотя сила христианства понимается не столько в моральном плане, сколько в практическом, если не сказать — физическом: крест и молитва превозмогают колдовство и магию, чудо святого конунга повергает в прах суеверного и неверующего, ветер дует против язычников в благоприятную для Христовых людей сторону и т. п. Снорри не осуждает, по крайней мере явно, конунгов-язычников, несмотря на то, что заслуги государей, трудившихся над обращением в христианство своих подданных, всячески подчеркиваются. Он усердно собирает рассказы о чудесах, содеянных святым Олафом, тщательно отмечает как важные факты постройку церквей и монастырей, приобретение реликвий святых и посещение норманнами Палестины; обычные для средневековой историографии и агиографии сюжеты представлены в его сагах довольно широко.
Но христианство одолело язычество преимущественно лишь в сфере обрядовой. Снорри не скрывает, что крещение скандинавов выразилось в первую очередь в утверждении внешних форм социального поведения и в отказе от языческих жертвоприношений и возлияний. Язычник для него тот, кто употребляет в культовых целях конское мясо и кровь и поклоняется идолам, христианин этого не делает. Что
Однако и во времена Снорри переход в «истинную веру» далеко еще не привел к полному разрыву с языческими представлениями и ценностями. Учение Христа оказалось в Северной Европе недостаточно привлекательным и малодоступным пониманию не только невежественных бондов, но и такого образованного и мыслящего человека, как сам Снорри. Многое из христианского учения эти люди воспринимали в более привычных и близких им категориях язычества. Взаимодействие старых и новых представлений о правящих миром силах не было органичным. В частности, учение о божественном провидении переводилось в их сознании на традиционный язык представлений об удаче и судьбе. [54]
54
То же самое наблюдалось и у других германских народов. Например, в религиозной поэме «Heliand» («Спаситель»), написанной в Саксонии в IX в., Христос фигурирует не в качестве учителя, а в роли воинственного конунга, возглавляющего дружину апостолов, и борьба между силами добра и силами диавола изображается как вооруженная вражда двух войск. «Агнец божий» превращен здесь в «славного вождя», раздающего не благословения, а щедрые подарки; вера в Спасителя интерпретируется как дружинная верность вождю; Спаситель не спасает от зла (в духовном смысле), но защищает верных ему против зла (как внешне противостоящей им угрозы) так же, как избавляет их от голода; Сатана — воплощение неверности, а Иуда — нарушитель присяги и т. п. Автор поэмы, вне сомнения, христианин, но понимание им новой религии в высшей степени своеобразно!
Переплетение языческих представлений с христианскими мы найдем и в англосаксонском эпосе «Беовульф» (VIII в.). Этот причудливый сплав несовместимых, казалось бы, мировоззрений нередко ставит ученых в тупик, выход из которого они ищут в предположении, что в текст языческой поэмы были впоследствии кем-то вкраплены христианские мотивы. Но подобные попытки избавиться от решения действительно сложной проблемы неубедительны. Христианизация варваров в эпоху раннего средневековья повсюду приводила к возникновению своеобразного сочетания в одном сознании старого с новым. Можно было бы указать на такие выдающиеся фигуры этой эпохи, как Карл Великий или Альфред Уэссекский: даже эти поборники католицизма, боровшиеся с язычниками, внутренне не вполне отрешились от дохристианского миропонимания; трудясь на поприще утверждения церкви, они оставались приверженцами германской культуры, проникнутой далеко не христианским духом.
Нетрудно заметить, что отношение Снорри к языческим божествам не всегда отрицательное. Асы превращены им в «культурных героев», основателей северных королевских династий; О?дин не лишен известного обаяния. Снорри близки и понятны доблести, культивировавшиеся в дохристианской среде, как дороги ему поэзия и мифология, насыщенные языческими сюжетами, более того — проникнутые духом язычества. От него не скрыта связь между старой религией и традиционными вольностями народа, а равно и связь христианизации с усилением королевской власти и ее произвола. Достаточно ясно ему и то, что торжеством своим христианство в Норвегии обязано в большей мере не проникновению «света истины» в души людей, а насильственной политике конунгов, выжигавших язычество и грубо, по-викингски заставлявших население признать духовенство и платить десятину. Разрушая языческие капища и разбивая боевыми молотами изображения Тора и Фрейра, увеча и убивая отказывающихся креститься, норвежские конунги-миссионеры мало чем отличались от тех же язычников: не проповеди слова божьего, всепрощения и смирения, а насилию отводили они центральное место в политике христианизации страны. Посетив, как положено, мессу, они перед боем приказывали своим скальдам исполнять воодушевлявшие воинов песни чисто языческого содержания. В католическом духовенстве они видели прежде всего политического союзника, который мог быть полезен, но вряд ли — достойных наставников и учителей жизни.
Ни о каком моральном авторитете клира нет и речи: среди священников упоминаются и лицемеры, и насильники, и противники святого Олафа, и сам архиепископ оказывается преимущественно политиком и стяжателем церковных богатств и доходов. Духовенство в Норвегии в основном опирается на поддержку королевской власти, а эта последняя, преследуя свои цели, полностью подчиняет его себе (борьба между церковной и светской властями развернулась в Норвегии уже при Сверрире, и в сагах, написанных Снорри, не находит отражения).
Трезвый, лишенный какой-либо экзальтированности и риторики подход к вопросам веры преобладает в «Хеймскрингле» и отличает ее от многих сочинений средневековых историков. Это отличие выражает специфику мировоззрения Снорри, ибо, если отвлечься от рассказов о христианских чудесах и нередких обращений конунгов к господу богу, ниспосылающему им победу в бою, то в основе понимания хода истории окажется отнюдь не божественное провидение. Силы, движущие человеческими деяниями, по Снорри, не столько таятся в деснице всемогущего бога, на которого время от времени он (чаще устами своих персонажей) не забывает сослаться, сколько коренятся в самих людях. Мы уже видели, что идея судьбы в сагах о конунгах имела мало общего с учением об управлении миром верховной волей творца. В этой связи следует отметить, что в «Хеймскрингле» упоминаются люди, не верившие ни в каких богов, но лишь «в собственную силу и мощь», — воззрение, отнюдь не характерное для христианства, но очень показательное с точки зрения этики скандинавов конца эпохи викингов, когда языческая вера уже расшатывалась, а христианство не могло предложить этим людям удовлетворявших их и понятных им идеалов. Вера человека «в собственную силу и мощь» — это вера в судьбу и удачу. Оторванные от родовых групп и старых святилищ, эти люди «без корней» привыкли полагаться только на самих себя.