История Икбала
Шрифт:
На этот раз слово взял Икбал. Он встал на шатающийся перевернутый ящик из-под фруктов, с трудом удерживая перед собой ту самую тяжелую трубу, что усиливает голос, и, превозмогая смущение и застенчивость, несмотря на крики, свист и шум голосов, рассказал о своей жизни. Он говорил о Хуссейне, о цепях, о плетении ковров и потом назвал конкретные имена. Он выкрикнул перед всеми имена, которые слышал на собраниях Фронта, — имена ростовщиков, имена богачей, важных и загадочных, которые жили в роскошных домах в центре города, путешествовали и заключали сделки по всему миру. Это и были они, я думаю.
Он назвал их
В толпе поднялось волнение. Небольшая группа людей попыталась забраться на трибуну, полетели толчки и оплеухи. Полиция нехотя вмешалась.
Их, конечно, не было на площади, они ведь на рынок не ходят. Но у них, очевидно, было много знакомых.
На следующее утро Эшан-хан вернулся с кипой газет: во всех газетах Лахора и даже в одной столичной были статьи о событиях предыдущего дня. В двух были и фотографии Икбала, сделанные во время его выступления, с этой смешной трубой перед лицом.
В одной из газет его представляли как «отважного мальчика, который осмелился выступить с обвинением против своих эксплуататоров», другие же говорили о «постыдной спекуляции с использованием неопытного ребенка».
Не знаю, что это означает.
Все мы подшучивали над Икбалом, говорили, что он скоро станет кинозвездой. А он краснел до ушей.
— Это ведь хорошо, правда? — спросил он у Эшан-хана. — Ведь ты говорил, что они становятся сильнее благодаря молчанию и невежеству. А теперь вон какой шум поднялся.
— Да, Икбал, — ответил ему Эшан-хан, — это нам очень поможет.
Но отвечал он как-то неуверенно и явно беспокоился.
Я хорошо помню то время: как Икбал тогда вырос! Я ждала, что у него вот-вот начнет пробиваться борода. Кто знает, какой он был бы смешной с бородой! Но и я тоже выросла.
Икбал был счастлив, смотрел на будущее с энтузиазмом, жаждал нового. Мы начинали привыкать к новой жизни, к жизни на свободе.
Мы выходили на улицу когда хотели. То есть почти: жена Эшан-хана старалась ходить с нами и следила, чтобы мы поздно не возвращались.
Как-то она дала нам две монеты, и мы отправились в кино. Там все было так, как в рассказах Карима. Показывали индийский фильм, который шел четыре часа, и я все четыре часа проплакала. Хотела посмотреть его второй раз, но Икбал развредничался и отказался. Еще мы узнали, что такое телевидение. Послушали ту самую странную музыку издалека — из Америки, как нам сказали. Иногда она звучала, как буйволы, дерущиеся на рогах, но в целом мне понравилась.
У Икбала был миллион планов на будущее, он постоянно рассказывал о них нам с Марией. Его совсем не пугала вся эта новизна. А меня немного пугала. Мне казалось, все происходит слишком быстро, или, может, я просто боялась, что однажды это закончится, как прекрасный сон.
Как-то утром в здании Фронта появился смешно одетый иностранец. Он представился американским журналистом и взял интервью у Икбала и Эшан-хана. Они проговорили два часа. Потом появился еще один и сказал, что он международный корреспондент.
— Теперь и за границей узнают о нашей борьбе, — говорил Эшан-хан, — нам помогут, и мы будем более защищены.
Две ночи спустя нас разбудил страшный грохот. Проснувшись, мы услышали крики и увидели языки пламени, поднимавшиеся до окон второго этажа. Мы попытались спуститься вниз по лестнице, но
— Оставайтесь здесь! — крикнул он.
Кто-то метнул две бомбы с зажигательной смесью в здание Фронта. Один человек был ранен.
Потом мы ходили навещать его в больницу, у него были забинтованы обе руки.
Они сделали нам предупреждение.
14
— Мы больше часа ехали в темноте. Луна не светила, было очень холодно, и мы — все, кто ехал в кузове, — залезли под кусок брезента, чтобы хоть немного согреться. Мы были похожи на младенцев, которых уложили под одно одеяло.
— Ну и видок, представляю!
— Мне было ужасно смешно, но я сразу догадался, что смех был не к месту: все были очень серьезными и заметно нервничали. Эшан-хан предупреждал нас — да ты, Фатима, и сама слышала, как он сказал: «Прошу вас, будьте очень осторожны! На этот раз дело сложнее, чем обычно». Мы и впрямь в таком месте раньше не бывали. В какой-то момент асфальтированная дорога закончилась, и началась грунтовая, вся в колдобинах. Я понятия не имею, где мы ехали, — кругом была сплошная тьма, а еще тишина и ледяной ветер, от которого у нас стыли носы. Наконец вдалеке показалась кирпичная фабрика.
Это была огромная площадка, сплошь грязь и камни — ни дерева, ни травинки. Над ней четкий силуэт печи для обжига — уродливая гора кирпичей, похожая на огромную дымовую трубу. Там уже работали, ведь на рассвете работать легче всего. Позже от солнца, жары и усталости начинает ломить в плечах, и темп замедляется. Когда мы подъехали, никто даже не поднял головы, чтобы лишний раз не отвлекаться. Ты бы их видела, Фатима: разбросанные группками по огромной площадке, почти незаметные в темноте. У каждой семьи своя яма. В яме работали дети: смешивали глину с водой и лепили из нее что-то вроде булки. В руках у них были небольшие мотыги, чтобы копать землю. А земля очень твердая. Девочки носили воду из колодца, который находится за километр. Они ходили туда и обратно с канистрами воды по двадцать литров в каждой. Потом дети бросали смесь матери, которая еще раз ее замешивала, точно хлеб пекла, и кидала дальше — отцу, а тот вдавливал смесь в деревянную форму, обрезал лишнее и опрокидывал готовый кирпич на землю сохнуть на солнце. Вся площадка была усеяна этими длинными, похожими на змей рядами кирпичей, которые с каждой минутой становились все длиннее.
— Так, значит, на кирпичных фабриках работают целыми семьями?
— А как же. Там платят поденно: в день им нужно сделать 1200 кирпичей, чтобы получить 100 рупий.
— 100 рупий — это много!
— Я тоже так думал. Но послушай: мы вылезли из фургонов, подошли поближе к одной из групп, и Эшан-хан рассказал главе семьи, кто мы такие и чего хотим. Мужчина даже головы не поднял. Он сидел на земле на корточках — весь в грязи, даже борода и длинные волосы, — и каждые тридцать секунд лепил новый кирпич. Эшан-хан не отставал. Тогда мужчина, по-прежнему не поднимая головы и не прерывая работы, пробормотал: «Ради бога, брат. Уходите отсюда». Клянусь тебе, Фатима, я чуть не расплакался. Ужасно, когда видишь, как дети работают в нечеловеческих условиях, мы-то знаем. Но это было еще хуже. Потому что это был мужчина. Взрослый. Отец. И… я не знаю…