История инакомыслия в СССР
Шрифт:
II. ПЕРВЫЕ ПРАВОЗАЩИТНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ (1965-1968 гг.)
Осенью 1965 г. были арестованы московские писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Они повторили попытку Пастернака - опубликовали свои произведения за рубежом. Однако, наученные опытом Пастернака, подвергнутого дикой травле, они сделали это тайно, под псевдонимами (Абрам Терц и Николай Аржак).
Арест произошел менее чем через год после «дворцового переворота», устранившего Хрущева. Это был первый арест, о котором сообщили зарубежные радиостанции, работавшие на Советский Союз (Даниэля при этом назвали Даниэло). Время от времени эти же радиостанции сообщали о возмущении на Западе: произведения Абрама Терца и Николая Аржака были переведены на европейские языки [29] и имели успех.
Сообщение по зарубежному радио
Арест писателей был воспринят как пролог к зловещим переменам.
Видимо, этим арестом новое советское руководство объявляло войну самиздату - его авторам, распространителям и читателям. Не только друзья и знакомые арестованных, но и вовсе незнакомые люди горячо обсуждали, во что это выльется. Расправятся ли с арестованными втихую, или устроят «показательный» процесс по образцу сталинских? Тогда от подсудимых какими-то неясными путями добивались, чтобы они возводили на себя чудовищные поклепы и даже просили судить их «без снисхождения». Остановятся ли власти на этом аресте или за ним последуют другие? Каков будет приговор?
– Никто не знал этого, и суждения высказывались самые разные, вплоть до предсказаний расстрела.
В этой обстановке тревоги и неопределенности 5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади в Москве произошла первая за время существования советской власти демонстрация под правозащитными лозунгами.
За несколько дней до 5 декабря, который отмечался как день советской конституции, в Московском университете и нескольких гуманитарных институтах были разбросаны листовки с «Гражданским обращением», отпечатанные обычным самиздатским способом - на пишущей машинке:
«Несколько месяцев тому назад органами КГБ арестованы два гражданина: писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства. Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония, и что нарушение закона о гласности (ст. 3 Конституции и ст. 18 УПК РСФСР) уже само по себе является беззаконием. Невероятно, чтобы творчество писателей могло составить государственное преступление.
В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола.
У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, это - «митинги гласности», во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг: «Тре-бу-ем глас-нос-ти су-да над…» (следуют фамилии обвиняемых), или показывают соответствующий плакат. Какие-либо выкрики или лозунги, выходящие за пределы требования строгого соблюдения законности, безусловно, являются при этом вредными, а, возможно, и провокационными и должны пресекаться самими участниками митинга.
Во время митинга необходимо строго соблюдать порядок. По первому требованию властей разойтись - следует расходиться, сообщив властям о цели митинга.
Ты приглашаешься на «митинг гласности», состоящийся 5 декабря с.г. в 6 часов вечера в сквере на площади Пушкина у памятника поэту.
Пригласи еще двух граждан посредством текста этого обращения". [30]
Автором обращения и инициатором демонстрации был Александр Есенин-Вольпин, человек во многих отношениях замечательный. Сын Сергея Есенина, математик и поэт, он дважды подвергался заключению в психиатрические больницы: в 1949 г., в 25-летнем возрасте за «антисоветские стихи», и уже после смерти Сталина, в 1959 г., за то, что передал за границу сборник своих стихов и свой «Свободный философский трактат». [31]
Александр Вольпин задолго до описываемых событий стал пионером правового просвещения. Он разъяснял всем желавшим его слушать простую, но непривычную для советских людей мысль: что законы следует понимать так, как они написаны, а не так, как их трактует начальство, и требовать их буквального выполнения. Любимой идеей Вольпина была необходимость гласности процессуальных действий, что и отразилось
Люди того круга, к которому по возрасту и общественному положению принадлежал Вольпин, не поддержали идеи демонстрации из-за ее необычности да и небезопасности. Многие отговаривали его от этой затеи. Помогали распространять обращение смогисты. Трое распространителей были задержаны: 16-летняя школьница Юлия Вишневская, 24-летний Владимир Буковский и 19-летний Леонид Губанов. Всех их упрятали в психбольницы. Вишневскую и Губанова отпустили через месяц, а Буковского продержали около 8 месяцев.
По оценке Буковского (со слов его приятеля, побывавшего на демонстрации), к памятнику Пушкину в назначенное время пришло около 200 человек. [32] Но я была на площади и думаю, что демонстрантов было гораздо меньше, однако туда нагнали кагебистов в штатском и дружинников, и трудно было понять, кто есть кто. К тому же большинство находившихся на площади «своих» участия в демонстрации, как и я, не принимали, а лишь наблюдали за ней со стороны.
Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты, но их быстро выхватили натренированные руки, и даже стоявшие рядом не успели прочесть, что было на плакатах. Потом стало известно, что надписи гласили: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» и «Уважайте советскую конституцию!».
Задержали человек 20. Их заталкивали в легковые машины. Сцену хорошо было видно из-за вспышек фотоаппаратов западных корреспондентов, они узнали о демонстрации и пришли посмотреть на столь необычное в советской столице зрелище.
Задержанных отпустили через несколько часов. В большинстве это были студенты. Все они и замеченные на площади в тот вечер были исключены из институтов - примерно человек 40.
Суд над Синявским и Даниэлем был объявлен открытым - возможно, из-за огласки за рубежом и этой демонстрации пришлось его сделать таким. Правда, открытость суда была своеобразной: вход в здание суда охранялся милиционерами, пропускали внутрь лишь отобранных кагебистами людей, по специальным пропускам. С тех пор «открытые» суды по политическим мотивам за редким исключением проходят так же. Из близких подсудимым людей только жены получили доступ в зал.
Все четыре дня, пока длился суд, стояли сильные морозы. Друзья подсудимых, корреспонденты западных газет и кагебисты - все толпились в довольно тесном дворе, стучали ногой об ногу и прыгали, чтобы согреться. Все эти группы держались особняком, не смешиваясь.
Совместное стояние у суда пробило первую брешь в отчужденном отношении будущих правозащитников к «корам», как стали называть в Москве корреспондентов свободной прессы. До тех пор не более двух-трех москвичей, если не считать должностных лиц, поддерживали с «корами» хотя бы эпизодическое общение. Первым деловую связь с «корами» установил Андрей Амальрик, но случилось это почти год спустя после суда над Синявским и Даниэлем. Тогда же, у суда, все настороженно замолкали, если кто-то из «коров» приближался. Корреспонденты тоже сторонились собравшихся - возможно, не умея отличить сочувствующих подсудимым от стукачей, а, возможно, чувствуя такое же опасливое отчуждение от «этих советских». Однако, когда из зала суда выходила публика - на обеденный перерыв или по окончании заседания, все бросались к женам подсудимых. Они тут же, во дворе, рассказывали друзьям, что происходит внутри, и слушали их не только близкие, но и корреспонденты, и кагебисты. И каждый вечер по зарубежному радио шли сообщения о суде и комментарии «морозоустойчивой прессы», самоотверженно дежурившей у суда. Благодаря этому узнали о суде и связанных с ним событиях не только на Западе, но и в СССР - даже там, куда самиздат не проникал и слова такого до тех пор не слыхали. Так будущие правозащитники открыли доступный им очень мощный источник распространения своих идей и информации.
Суд завершился суровыми приговорами: 7 лет лагеря строгого режима Синявскому и 5 - Даниэлю. Но подсудимые и их доброжелатели чувствовали себя победителями. Осужденные не каялись и не осуждали свою «преступную» деятельность, а отстаивали право поступать так, как они поступили. Не зная наперед, какая расправа их ждет, они оспаривали правомочность суда, выступая с позиций, прежде неведомых советскому обществу, а именно: требуя соблюдения конституционных прав, свободы творчества и уважения к личности.