История кабаков в Росиии в связи с историей русского народа
Шрифт:
Но выборных на вере, чтоб вести казённую продажу вина, давно уже не было в помине, и отставленные откупщики сменились теперь приказными и чиновниками. Чиновники стали заводить особые подвалы для корчемного вина и торговали им, а сами преследовали корчемство. В 1825 году во все земские суды прибавлено было по одному корчемному заседателю. Год назад снова сделано было распоряжение, чтоб воинские начальства оказывали пособия в поимке корчемников. Питейные чиновники через подставных лиц брали себе лучшие питейные дома, раздачу кабаков обратили в торговлю, и сидельцы по кабакам, обременённые поборами, совершенно заменили собою откупщиков. Народ пьянствовал по-прежнему. Карамзин, посетив в это время деревню, припоминал, что ещё недавно жизнь народа текла более или менее по-прежнему, а новомодного пьянства этого ещё не было. «Живо помня лета своего детства, — писал он в 1824 году, — помню и то, что прежде в одни большие годовые праздники крестьяне веселились и гуляли, угощая друг друга домашним пивом и вином, купленным в городе. Ныне будни сделались для них праздником, и люди услужливые под вывескою орла везде предлагают им средство избавляться от денег, ума и здоровья: в редкой деревне нет питейного дома. К чести некоторых дворян, соседей моих, скажу, что они отвергают выгоды, предлагаемые им откупщиками, и не дозволяют заводить у себя питейных домов; но другие не так думают — особливо те, которые сами в откупах участвуют. Смею думать, что сей лёгкой и модной способ умножать свои доходы не согласен с достоинством благородного и великодушного патриота: ибо вижу многих почтенных людей, которые прибегают к нему без зазрения совести и хвалятся искусством в сём важном промысле».
Грабёж казны и народа, производимый
188
В Москве есть Щипок, и некоторые объясняют название тем, что улица Щипок названа по урочищу Щупок, где на заставе стражники длинным железным щупом протыкали солому и сено на возах, «прощупывали» тюки, проверяя, нет ли внутри товаров, спрятанных для беспошлинного провоза, и также следили, чтобы в Москву не ввозили вино, которое в столице стоило дороже, чем в провинции.
189
Скорее всего, Прыжов имеет в виду Павла Ивановича Авéрина (1775–1849), государственного деятеля, который выполнял различные дипломатические поручения, а в 1828–31 годах управлял Волынской губернией.
Положение народа было неудовлетворительно. Киселёв, заступаясь за государственных крестьян, указывал на повсеместное пьянство, обеднение, разврат, которые развивались по милости откупщиков, стеснивших пивной промысел и получивших разрешение обратить штофные лавочки в кабаки. Но самое пагубное влияние, говорил он, приносят кабаки в тех селениях, где находится сельское или волостное управление. Кабаки обыкновенно помещаются возле волостных управлений, и мирская сходка по необходимости собирается перед кабаком. Часто эти сходки собираются не для дел, а по проискам целовальника, и ни одна сходка не обходится без пьянства, и такое пьянство тем вреднее, что тут пьянствует не частный человек, а административное собрание, облечённое властию! Муравьёв [190] доносил из Восточной Сибири о распространении пьянства и злоупотреблениях откупщиков.
190
Николай Николаевич Муравьёв-Амýрский (1809–81) — государственный деятель, в 1847–49 годах генерал-губернатор Восточной Сибири.
Обнищалый, замученный польскими панами, опутанный сетью жидовских шинков, белорус в грустных песнях высказывал утрату своего благосостояния «у новой корчомце»:
Сини салавейко, чем ты не спеваешь, Чы ты, салавейко, голосу не маешь? Патрацiу я голос на зелiоном гаю, На зелiоном гаю, на цихом Дунаю. Чему ты, малады, чему не гуляешь, Чы ты, малады, щастя-доли не маешь? Патрацiу я долю, не раз свою волю, У новой корчомце на горькой горелце, Цеперь же мне некуды павернуц-це, Усiо мае село у Баруха на водце. Тут мае коники, тут мае волики, Тут мая адзешка, тут маи грошыки… Сиви голубочку седзи на дубочку, Выкликала матка сына с корчмы до домочку. — Ой хадзи, мой сынку, с корчмы до домочку, Забираюць арендары усю твою худобу! — Я сам того бачу, што худобу трачу, За дробными слiозунками я света не бачу…Гордый украинец восклицал с лирическим смехом:
Гей корчмо, корчмо княгине! Чом то в тoбi казацького добра багато гине!..На русской Украине, тощий и не весёлый конь стоял и оплакивал пьянство донского казака:
Не тяжёло мне седельце черкесское, Не тяжёл ты и сам на мне, А тяжёл-то мне твой царёв кабак. Как и часто ты зелена вина напиваешься, Да садишься на меня, на добра коня, На обои боки мои ты вихляешься, Мною, добрым конём, выхваляешься, Оттого-то я худ и не весел стою…Великорусский мужик не плакал и не восклицал, а только пил:
Как на горке, на горе, На высокой на крутой, Стоит новый кабачок, Сосновенький чердачок, Как в этом чердачке Пьёт голинькой мужичок…У великорусского народа мало-помалу сложилось новое правило жизни, что не пить — так и на свете не жить. Но, испивая да испивая, не могли не заметить, что подчас и водка не помогает, и, ухмыляясь на свою судьбу, прибавляли: «Пьём как люди, а за что Бог не милует — не знаем». Иные шли ещё дальше, и сознавались открыто: «Пьём — людей бьём, чем не живём!» И как все они ни бились, а в конце концов убеждались, что всё спасение в аптеке, где излечиваются все болезни, и шли туда гурьбами хлебнуть сиротской слезы, завить горе ремешком. Испивая, да запивая, человек начинал пить горькую, непробудную чашу, запивал на век, до самой могилы, проносился по селу отчаянный вой жены: «Чоловик пье!», и вставал на ноги страшный, чудовищный, нигде в Божьем мире неслыханный запой, и шёл он по всей русской земле, поднимая всеобщее пьянство, то тихое, разбитое и понурое, то лихое и дикое! Кабаки вызывали пьянство, пьянство вызывало запой, а от запоя лечили.
Из инородцев одни по-прежнему пили кумышку, бузу и кумыс, а другие начинали уж сживаться с русскими обычаями, варили пиво, заводили братчины. Зыряне, убравши с полей хлеб, пировали на братчинах, распивая молодое пиво, и при этом условливались о будущих промыслах. Здесь было начало новой культурной жизни инородческих племён. Вотяки с 1770 года пользовались правом варить кумышку; право это было подтверждено им в 1802 и 1806 годах. В Уставе о питейных сборах на 1807 год сибирским инородцам позволено было делать кумыс и кумысное вино, а вотякам Вятской губернии курить кумышку с условием, чтоб под видом кумышки не курили вина, за чем, сверх полицейского надзора, могут откупщики и сами иметь надзор на установленном о том порядке. Но в 1818 году, по предложению князя Лобанова-Ростовского, у вотяков отнято было право курить кумышку с предоставлением им другого права — пользоваться, наравне с казёнными крестьянами, варением обыкновенного пива и браги. Сделано же это было на том основании, что вотяки сие дозволение курить кумышку обратили в выделку настоящего хлебного вина, и если при введении с 1819 года в действие Устава о питейном сборе оставить вотякам курить кумышку, тогда они, освободясь от предприимчивого и на корысти основанного преследования откупщиков, без сомнения усилят своё корчемство, половина многолюднейшей губернии будет как бы на особом праве, а большая часть питейного сбора сделается жертвою мнимого обычая вотяков. Кумышка была строго запрещена, и за этим должны были наблюдать вся земская полиция, корчемный заседатель, окружные и волостные правления и одиннадцать кордонов, каждый из поверенного и трёх стражников.
Запрещение объявлялось следующим образом. Наезжал суд и давал правила, каких градусов должна быть кумышка, какие должно иметь для неё кадки, как надо её пить и прочее. Вотяки решительно ничего не понимали. Новые правила о том, чтоб не курить кумышку — водку, с перспективой ссылки на каторгу, для них равносильны были полному запрещению приготовлять какую ни есть кумышку, и вотяки с горя стали вешаться. Почти то же было и с пермяками, когда их лишили права варить брагу. Тех же, которые и после этого решались варить кумышку, ссылали в Сибирь, если только они не успевали вступить в сделку с откупщиком. Откупщики обязывали вотяков в течение года выбрать известную пропорцию вина и тогда уж не стесняли их в варении кумышки. Везде, где только жили инородцы, были заведены кабаки, инородцы спивались. Кастрен, [191] путешествуя в 1838–44 годах по северной полосе России, приехал на Мезень и стал отыскивать себе учителя самоедскому языку, но не мог найти. «На всё селение, — пишет он, — напала страсть к пьянству. Я выбрал трезвейшего из всех, но и он оказался решительным пьянюшкой; попробовал взять самоедку, но и она не выдержала дня. Вызвав из кабака всех бывших там самоедов, я объяснил им содержание моих бумаг и требовал, чтоб мне представили в учителя самого трезвого человека. Его привели ко мне, но выведенный им из терпения, я вытолкал его за двери, и вскоре затем я увидал его близ кабака лежащим на снегу в бесчувственно пьяном положении… Он лежал здесь не один: всё снежное поле вокруг бахусова храма было усеяно павшими героями и героинями. Все они лежали ночью, полузанесённые снегом. Здесь царствовала тишина могильная, тогда как в кабаке раздавались неистовые крики, но отнюдь не брани и не драки, напротив, все находившиеся там были в самом весёлом и дружелюбном расположении. По временам из кабака выходили полупьяные мущины с кофейником в руках, с величайшей осторожностью бродили по снегу, боясь пролить драгоценный напиток, и внимательно осматривали каждого из спавших товарищей, очевидно, отыскивая мать, жену, невесту, или кого-либо из дорогих сердцу. Отыскав желанную особу, они ставили кофейник на снег, повертывали лежавшего навзничь, всовывали рыльце кофейника в рот своего любимца и выливали упоительную влагу в его горло. Затем они снова обращали его вниз лицом и тщательно укрывали сие последнее, чтоб обезопасить его от мороза».
191
Матиас Александер Кастрéн (1813–52) — шведско-финский языковед. В 1841 году он приехал в Россию и провёл три года на севере, изучая языки коми и марийский. В 1845–48 годах по поручению Санкт-Петербургской академии наук Кастрен находился в Сибири для изучения местных языков, побывал на Иртыше, Оби и Енисее, объехал Прибайкалье.
«Когда мы приехали на свадьбу, — продолжает Кастрен, — все уже были угощены порядочно. Многие лежали на открытом воздухе без чувств, с открытою головою, уткнутою в снег, и ветер обсыпал их снегом. Здесь нежный супруг ходит от одного лежащего к другому, ищет свою супругу, находит, берёт её за голову, оборачивает её спиной к ветру, и ложится рядом с нею, носом к носу. Там другой ходит с кофейником в руках, ищет свою возлюбленную и, найдя, вливает ей в горло несколько водки; третий наталкивается на своего недруга, даёт ему несколько тузов и бежит. Далее бедного опьяневшего кладут на сани, привязывают его к ним, а его оленя к задку своих саней, и уезжают. Между тем, в чуме, среди совершенно опьяневших, лежал и жених, и была уж немного пьяна и сама невеста, ребёнок лет тринадцати». [192]
192
Сноска Прыжова: Имеется в виду «Путешествие Александра Кастрена по Лапландии, северной России и Сибири». М., 1860.
Спустя двенадцать лет, проезжал по этим же местам другой путешественник, Максимов, [193] и нашёл то же самое. «В жалких и печальных городах Поморья, — говорит он, — первое место принадлежит разбитным усатым господам с размашистыми лошадиными манерами, с волосами, стриженными в кружок по-русски. Это — винные управляющие и ревизоры! В спаивании инородцев им помогает русское население с нечеловеческими и с нехристианскими чувствами». Максимов рассказывает со всеми подробностями, как зырянин спаивает самоеда, и потому, куда бы он ни приехал, везде находил одну лишь вопиющую бедность и повсюду слышал одно и то же:
193
Сергей Васильевич Макси´мов (1831–1901) — этнограф, автор книг «Год на Севере», «Лесная глушь», «На восток», «Сибирь и каторга».