История, которой даже имени нет

Барбе д'Оревильи Жюль-Амеде

Ластени де Фержоль в самом деле была невиннейшим юным созданием, совсем еще ребенком. Ластени! — это имя часто упоминалось в романсах того времени, да и нынешние имена нередко напоминают о романсах, петых нашими матерями. За всю свою жизнь она ни разу не покидала родного городка и росла в нем, словно фиалка у подножия гор с серовато-зелеными склонами, гор, опутанных сетью жалобно звенящих ручьев. Она расцвела во влажном сумраке, будто ландыш, который не любит солнца и растет обычно в тени у садовой ограды, в уголке, куда не проникают палящие лучи. Она походила на этот целомудренный сумеречный цветок белизной и таинственным очарованием, являя собой полную противоположность облику и характеру матери. Всякий, глядя на них, недоумевал, как могла волевая суровая женщина произвести на свет такую робкую хрупкую дочь. Дочь казалась молодым побегом, мечтающим опереться о ствол могучего дерева. Многие девушки никнут к земле, как брошенные цветочные гирлянды или нежные лианы, а потом оживают, тянутся и льнут к своим возлюбленным, обвивая их, как драгоценные перевязи или орденские ленты. О Ластени де Фержоль говорили: «Миловидна, хоть не красавица», — но что они смыслили в красоте!.. Фигура у нее была идеальная, изящная и в то же время округлая, волосы светлые, как у отца, красавца барона, который по женственной моде своего времени посыпал букли розовой пудрой, — в начале XIX века только аббат Делиль [16] сохранил эту причуду и пудрился, несмотря на свое ужасающее уродство. Кудри Ластени не припудрили, а будто присыпали пеплом: их неброский оттенок напоминал крыло горлицы. Матовая белизна фарфорового личика и пепельные локоны подчеркивали странный блеск огромных глаз, зеленоватых, таинственных и чистых, как глубина зеркала. Глаза Ластени, серебристо-зеленые, словно листья ивы, подруги вод, осеняли ресницы густого золотого цвета, они ложились на бледные щеки, когда она неспешно

опускала веки, — и столь же неспешной была ее поступь. Она томно глядела, томно двигалась. За всю жизнь я встретил подобную утомленную грацию лишь дважды и никогда ее не забуду. Такой же грацией обладала одна божественно прекрасная хромоножка. Ластени не хромала, но из-за неровности походки казалось, слегка прихрамывает, и как волшебно колыхались при ходьбе складки ее платья! А главное, она была тем трогательным беспомощным существом, перед которым из века в век склоняются все благородные и сильные люди, все истинные мужчины.

16

Делиль Жак (1738–1813) — аббат, французский поэт и переводчик Вергилия и Мильтона.

Ластени любила мать и трепетала перед ней. С таким благоговейным трепетом верующие подчас любят Бога. У мадам де Фержоль с дочерью не было, да и не могло быть, простых доверительных отношений, какие бывают у ласковых, сердечных матерей с их детьми. Ластени ощущала скованность в присутствии величественной сумрачной дамы, всегда молчаливой, словно бы и ее замкнули в холодном склепе мужа. Множество видений теснилось в мозгу мечтательницы Ластени; привыкнув к покорности, она сгибалась под грузом мыслей, не умела их выразить и не старалась их скрыть. Скудный свет с трудом пробивался к ней на дно каменной чаши, но еще трудней было пробиться сквозь заслон мечтаний, сковавших ее сердце. Вниз к городку вела по спирали крутая тропа, но, увы, ни одна тропа не вела к сердцу Ластени…

Девушка была скрытной и в то же время чистосердечной. Чистосердечие таилось в глубине ее души, как пузырьки воздуха в глубине прозрачного родника, следовало проникнуть в ее душу, чтобы извлечь его на поверхность, — пузырьки воздуха тоже не всплывают сами, они бурлят на водной глади, когда опустишь в воду руку или кувшин. Но никого не занимало, что творится в душе Ластени. Мадам де Фержоль обожала дочь прежде всего за сходство с дорогим усопшим и любовалась ею издали, утешаясь в молчании. Будь баронесса менее набожной и суровой, не кори она себя за «мирскую грешную страсть», она бы осыпала дочь поцелуями и в материнских горячих объятиях отогрелось бы сердце девочки, от природы боязливое, плотно сомкнутое, словно бутон; вот только этому бутону не суждено было раскрыться. Мадам де Фержоль довольствовалась сознанием, что любит дочь, и считала, что во имя Господа обязана сдержать поток переполнявшей ее нежности. Вряд ли она сознавала, что, заставив молчать свое сердце, замкнула и сердце дочери. Материнская любовь натолкнулась на стену непреклонной воли, не нашла исхода и постепенно отхлынула… Увы! Закон, положенный нашим чувствам, безжалостнее законов природы. Если преградишь путь потоку воды, он бурно потечет вновь, едва только снимешь преграду, но подавляемые чувства в какой-то миг исчезают, и, когда мы готовы их обнаружить, оказывается, что они иссякли. Точно так же кровь не течет из смертельной раны, излившись внутрь. Но если кровь можно высосать, припав к ране губами, то, приникнув к сердечной ране, не оживить чувство, долго бывшее под спудом.

И хотя мать и дочь были по-своему привязаны друг к другу, хотя они никогда не разлучались и делили все повседневные заботы, каждая замкнулась в себе, так и жили они в полном одиночестве одна подле другой. Сильная духом баронесса страдала от одиночества меньше, чем дочь: перед внутренним взором мадам де Фержоль постоянно вставал милый образ, вызванный из небытия воспоминаниями, пусть даже страстная любовь казалась ей теперь греховной. Тогда как Ластени, по своему складу чувствительная и хрупкая, страдала в полной мере; к ней не приходили воспоминания, ее скрытые душевные силы еще не расцвели, даже не проснулись. Правда, одиночество вызывало в ее душе не острую, а ноющую и смутную боль; впрочем, все ее чувства были такими же смутными и неотчетливыми… Эта ноющая боль донимала ее с детства, но беда в том, что люди ко всему привыкают. Ластени рано привыкла к своей безнадежной заброшенности, к унылому городку, где родилась и получала жалкую толику света, никогда не видя горизонта из-за сплошной стены гор, привыкла к безлюдью родного дома. Сословные перегородки, которые вскоре были сломаны, тогда еще существовали, и мадам де Фержоль, богатая и знатная, никого из соседей не принимала, поскольку среди них не было людей ее круга. Она приехала сюда с мужем, бездумно счастливая, и не нуждалась ни в каком обществе. Ей казалось, что чужие люди, приблизившись, способны повредить ее счастью и обесценить его. Когда смерть похитила ее любимого и счастье разрушилось, ей не понадобились утешители. Она продолжала жить в уединении, не выставляла горе напоказ, со всеми держалась учтиво и сдержанно, но неуклонно, хотя ненавязчиво, никого не оскорбляя, давала понять окружающим, что они ей неровня. Жители городка со своей стороны тоже научились держаться от нее на почтительном расстоянии. По происхождению и положению она была выше их, они понимали, что не вправе обижаться, к тому же объясняли ее необщительность скорбью о покойном. Все справедливо полагали, что в этой жизни вдову удерживает только дочь, знали, что баронесса богата и что в Нормандии у нее остались обширные владения, а потому заключали: «Она не из наших мест, вот придет пора выдавать дочку замуж, и уедут они в свои поместья». В округе не найти было подходящей партии для мадемуазель де Фержоль, а разве мадам расстанется с ней, коль скоро никогда от себя не отпускала, даже в монастырь в соседнем городе на воспитание не отдала.

Мадам де Фержоль была в полном смысле слова единственной наставницей Ластени. Она обучила дочь всему, что знала сама. В действительности весьма немногому. В те времена благородных девиц обучали только хорошим манерам и тонкости чувств, большего от них не требовалось. Начав выезжать в свет, они ничего не знали, но многое примечали. Нынешние девицы многое знают и ничего не примечают. Их ум притупился от изобилия сведений, и они утратили главное достоинство наших бабушек — проницательность. Мадам де Фержоль не сомневалась, что, постоянно находясь рядом с ней, дочь переймет и манеры, и тонкость, поэтому главной ее заботой было обратить юное сердце к Богу. Сердце Ластени, восприимчивое от природы, охотно обратилось к Всевышнему. Не имея возможности излить душу матери, Ластени стала изливать ее в молитвах перед алтарем, но доверительные отношения с Богом не заменили ей тех, которых она была лишена. Чувствительной слабой душе недоставало возвышенности, чтобы стать по-настоящему религиозной и обрести в Боге счастье. В девушке, при всей ее чистоте, ощущался недостаток духовности, вернее, переизбыток телесности, и он мешал ей быть счастливой в Боге, и только в Боге. С простодушной верой она исполняла свой христианский долг, ходила с матерью в церковь, посещала вместе с ней бедных — мадам де Фержоль любила помогать бедным, — причащалась в положенные дни, но тень не сходила с юного белоснежного лба. Баронессу заботило, откуда взялось уныние при таком благочестии, и она не раз говорила: «Тебе, видно, живости недостает». Безжалостная наблюдательность и безжалостная забота! Ах, если бы эта разумная, точнее, безумная мать просто обнимала свою грустную девочку, покоила бы на теплом материнском плече головку, отягощенную грузом роскошных пепельных волос и грузом невысказанной печали, то прояснилось бы личико, прояснился бы взгляд, прояснилось бы сердце! Но мать не обнимала ее. Она себя сдерживала. Ластени всегда не хватало материнского тепла и понимания, при котором не нужно и слов; мать не стала ей участливым другом, и подруг у нее тоже не было. К началу этих событий душа несчастной затворницы готова была уже задохнуться…

III

Великий пост подходил к концу. В Святую субботу, последнюю субботу Великой четыредесятницы, когда служат Навечерие Пасхи, в десять часов утра мадам и мадемуазель де Фержоль возвращались домой после заутрени. Их дом располагался на главной площади городка, прямо напротив церкви, выстроенной в XIII веке в тяжеловесном романском стиле, что вполне соответствовал тяжеловесным представлениям обращенных в христианство варваров, которые повергались ниц перед Распятием в самоуничижении и страхе. Квадратная площадь, вымощенная круглыми булыжниками, так называемыми «кошачьими головами», была настолько мала, что мадам и мадемуазель де Фержоль, не пропускавшие ни одной службы, успевали пересечь ее под дождем, не промокнув. К какому стилю можно отнести их громоздкий обширный дом — неизвестно, но он был моложе церкви. В нем жили многие поколения предков барона де Фержоля, правда, теперь дом не отвечал ни вкусам, ни требованиям комфорта уходящего XVIII века. Неуютное древнее строение — предмет постоянных насмешек изобретателей различных удобств и устроителей праздников, но если сердце хозяина не очерствело, то все насмешки ему нипочем и он никогда с ним не расстанется. Только окончательное разорение может вынудить его на подобный шаг, только оно способно выгнать его из родового гнезда, — горчайшая участь! Почерневшие стены обветшалого дома, свидетеля наших детских игр, обиталище душ наших предков, проклянут нас, если мы продадим его по доброй воле, поддавшись подлой презренной страсти к суетным новомодным ухищрениям и праздности. Мадам де Фержоль, чужая в Севеннах, вполне могла бы избавиться от громадного старого дома после смерти мужа, однако она осталась в нем жить, и не только из уважения к фамильному владению ушедшего супруга, но и потому, что нелепые серые стены представлялись ей нерушимыми сверкающими стенами Небесного Иерусалима — такими в день приезда увидела их ее любовь. Наши деды, подобно библейским патриархам, мечтали плодиться и размножаться, а потому строили просторные хоромы для многочисленного потомства и обширного штата прислуги. Смерть понемногу опустошила дом, и одинокие мать и дочь затерялись в нем, как в бескрайней пустыне. Нас впечатляет и простор полей, и простор чертогов — просторный, хотя неприветливый и холодный дом, «особняк де Фержолей», как называли его в городке, поражал всякого высокими сводами, запутанными коридорами и необычайной лестницей, такой широкой, что на ней могли бы поместиться в ряд четырнадцать всадников, вздумай они одолеть сотню крутых ступеней. По преданию, ее действительно штурмовали верхом в ту эпоху, когда Жан Кавалье возглавил в этих краях отряды протестантов после отмены Нантского эдикта [17] . Вероятно, лестница с крутыми ступенями — такие обычно ведут на колокольню — осталась единственным воспоминанием о разрушенном замке, который в трудные времена обедневшие потомки не смогли восстановить в прежнем грубоватом великолепии. Вот здесь, на лестнице, в детстве часами просиживала Ластени, одинокая девочка без подруг и без игр, отгороженная от внешнего мира скорбью и суровым благочестием матери. Наверное, пустая холодная лестница казалась маленькой мечтательнице олицетворением ее собственной пустой, не обогретой материнской лаской жизни. Души, которым уготован несчастливый удел, любят сами терзать себя в ожидании грядущих страданий. Может быть, изнуренная давящим одиночеством девочка погружалась в изнуряющую пустоту, чтобы усугубить душевную боль? Обыкновенно мадам де Фержоль рано утром спускалась вниз и до вечера ни разу не поднималась в свою комнату. Она полагала, что Ластени весь день резвится в саду, и не догадывалась, что заброшенный ребенок все время сидит на ступенях, то немых, то гулких. Девочка надолго застывала, сгорбившись, подперев ладонью щеку, — так сидят все страдальцы, и недаром великий Дюрер избрал эту позу для своей Меланхолии. На Ластени находило оцепенение, она словно бы наблюдала, как по страшной лестнице поднимается, приближаясь к ней, ее злобный рок. Будущее, точно так же, как прошлое, посылает к нам своих духов, и выходцы с того света вряд ли страшнее тех, что глядят на нас из грядущего. Нет сомнения, место, где мы живем, тоже влияет на нашу судьбу. Серый каменный дом походил на сову или громадную летучую мышь, что упала на дно ущелья и лежит с распростертыми крыльями у подножья горы: от крутого склона дом отделял только садик да небольшой водоем, — отразившись в его темной прозрачной воде, далекая, ослепительно голубая вершина казалась черной. Неудивительно, что в таком доме зловещие тени властвовали безраздельно и с невинного личика Ластени не сходили печаль и страх.

17

Нантский эдикт издан французским королем Генрихом IV в 1598 г., признавшим права протестантов, после чего были прекращены религиозные войны. В 1685 г. Людовик XIV отменил его, что повлекло за собой многочисленные восстания. Кавалье Жан (1679–1740) возглавил восстание в Севеннах, потерпев поражение, бежал в Англию.

Но никакие тени не могли омрачить еще больше скорбное лицо мадам де Фержоль. Окружающее было не властно над бронзовой медалью, потемневшей от тоски. Барон, как и подобает богатому аристократу, любил пышные приемы и роскошь, после его смерти мадам де Фержоль все отринула, подчинившись суровым правилам Пор-Рояля [18] , — в те времена в провинции он еще был влиятелен. Аскетизм, бичующий грехи и умерщвляющий плоть, вытравил из нее женственность, но она захотела остудить к тому же свое горячее сердце и нашла для него ледяную, как мрамор, опору. Баронесса изгнала из дома всю роскошь, распродала экипажи и лошадей, рассчитала многочисленных слуг, оставив при себе одну Агату, ту, что приехала вместе с ней из Нормандии двадцать лет назад и состарилась у нее на службе. Вдова стала жить скромно, как беднейшая горожанка. Известно, что маленький городок — это банка с пауками, вернее, с болтунами, так что, видя все эти перемены, злые языки сейчас же обвинили баронессу в скаредности. Сотканной паутиной любовались, как обновой, пока она не расползлась. Слухи о скупости мадам де Фержоль всем наскучили и постепенно затихли. Она помогала бедным втайне, но ее добрые дела все-таки обнаружились. Понемногу лучшие умы низших слоев населения, осевшего на дне закупоренной бутылки, утвердились во мнении, что мадам де Фержоль — дама достойная и добродетельная, хотя и не понимали, как она может так долго жить затворницей, ревностно оберегая свою затаенную боль. Видели ее только в церкви: все издали смотрели с почтительным любопытством на величественную фигуру в длинном черном одеянии, неподвижно сидящую на скамье от начала до конца службы. Под низкими сводами романской церкви с приземистыми опорами, сложенными из грубого камня, она казалась королевой династии Меровингов, восставшей из гроба. По сути, мадам де Фержоль и была королевой, вот только ничтожный маленький городишко не походил на королевство. Она властвовала над умами, сама того не подозревая и не желая. Баронесса не могла оставаться незримой, как персидские владыки древности, но ее могущество было сродни их могуществу, поскольку она жила в самом сердце тесного мирка, не снисходя до него, таинственная и далекая.

18

Пор-Рояль — женский монастырь, основан в 1204 г. С 1627 г. оплот янсенизма, учения, требовавшего высоты нравственной жизни.

Пасха в тот год была ранняя. Она пришлась на апрель, и на Страстной неделе мадам де Фержоль занялась хозяйственными делами, к которым в провинции относятся как к священнодействию. В доме баронессы началась «весенняя стирка», а стирка тогда была целым событием. В богатых домах, как водится, четыре раза в год устраивали «большую стирку», перестирывая обширные запасы постельного и столового белья. В гостиной на званом вечере обсуждали как интереснейшую новость сообщение, что у мадам такой-то «большая стирка». Для «большой стирки» нужны были огромные чаны, тогда как для обычной хватало лохани. Для «большой стирки» в дом приходили прачки, что сулило беспорядок и неприятности, поскольку прачки в большинстве своем сплетницы и язычок им не привяжешь. Все они нахалки, бесстыдницы, ненасытные обжоры и пьяницы; вода, в которой они целый день полощутся, отнюдь не смягчает их нрава, а стук вальков не заглушает несносной болтовни. У любой хозяйки, даже у самой властной, холодело внутри при мысли, что надо «позвать прачек». По счастью, в Святую субботу мадам де Фержоль уже отдыхала от них. Ворвавшись, как смерч, в «особняк де Фержолей» и на несколько дней лишив одиноких женщин тишины и покоя, шумные повелительницы валька и корыта, перемыв хозяйкам не только белье, но и косточки, наконец удалились. Простыни и скатерти осталось только «прибрать», как говорят в провинции, и Агата с единственной нанятой на год прачкой вдвоем снимали высохшее белье с натянутых в саду веревок — помощи им не требовалось. С восхода солнца они были в саду, сплошь завешенном белыми полотнищами, которые шуршали и развевались, подобно знаменам, или надувались на ветру, как паруса. Служанки сновали без устали взад-вперед по садовым дорожкам и к приходу госпожи успели завалить бельем круглый стол и стулья в столовой. Мадам и мадемуазель предстояло теперь все сложить — этой обязанности они никому не доверяли. Мадам де Фержоль как истая нормандка знала толк в хорошем белье и приучала дочь к домовитости. Для Ластени у нее было заранее приготовлено превосходное приданое. По возвращении из церкви мать и дочь сейчас же с охотой принялись за дело, словно обыкновенные мещанки. Баронесса и Ластени стояли по обе стороны громоздкого круглого стола красного дерева и нежными руками складывали полотняные простыни, когда в столовую вошла Агата с целым ворохом белья на плече и обрушила его на стол снежной лавиной.

— Святая Агата! — Это было ее обычное присловье, впрочем, можно ли обвинить в святотатстве верующую, которая и в горе, и в радости истово призывает святую покровительницу? — Святая Агата, какое тяжелое! Как его много! А чистое-то какое! Прямо снег! И сухое, и пахнет как! Да, мадам и мадемуазель, вам с ним и к обеду не управиться. Ничего, с обедом подождем. Вы обе есть никогда не хотите, а капуцин ушел! Насовсем ушел, больше не вернется. Святая Агата! Говорят, эти капуцины всегда так, ни вам, благодетели, спасибо, ни до свидания!

Старая служанка привыкла говорить с госпожой откровенно. Когда барон увез мадемуазель д’Олонд и случился скандал, красавица Агата, бело-розовая, как яблоневый цвет, истинная дочь Котантена, отважно последовала за своей влюбленной госпожой в Севенны. С тех пор она стала в три раза старше, но так и осталась девицей. Право быть прямодушной она заслужила честно. Во-первых, потому что из преданности госпоже «не побоялась попасть на зубок всем кляузникам», участвуя в истории с увозом, во-вторых, потому что вырастила Ластени, и, в-третьих, потому что осталась с ними в «этой кротовой норе», которую ненавидела всей душой. Уроженка края сочной травы и тучного скота, Агата пережевывала мысль о превосходстве своей родины с упорством коровы, жующей жвачку. Ее откровенность объяснялась еще и тем, что они втроем жили очень замкнуто и, тесно общаясь, привыкли друг к другу. Будь у мадам де Фержоль по-прежнему два десятка слуг, Агата не осмелилась бы говорить ей правду в глаза; она и сейчас глубоко почитала госпожу и была дерзкой лишь на язык. Баронесса проявляла снисходительность к малым сим, как повелевали ей благородство и воспитание, но благородству и воспитанию не под силу вполне обуздать гордую натуру.