История культуры Санкт-Петербурга
Шрифт:
Николай сам до мелочей разработал церемонию казни. Ее местом он, столь обожавший военные маневры и парады, выбрал плац Семеновского лейб-гвардейского полка. Когда я, приходя в 60-е годы на спектакли Ленинградского театра юного зрителя, пересекал большую Пионерскую площадь, то и не подозревал, что именно сюда 22 декабря 1849 года, под конвоем отрядов конной жандармерии, привезли Достоевского и его товарищей.
Их поставили на воздвигнутый в центре плаца деревянный эшафот-помост. При этом Достоевский, торопясь, умудрился пересказать соседу сюжет сочиненной им в Петропавловской крепости новой повести. К приговоренным с последней проповедью подошел молоденький, перепуганный священник. Достоевский впоследствии
На Достоевского и других надели белые холщовые саваны с длинными, почти до земли, рукавами и остроконечными капюшонами, падавшими на лицо. Петрашевского душил хохот: «Господа! Как мы, должно быть, смешны в этих балахонах!» Его и еще двоих привязали к врытым у эшафота в землю трем столбам. Раздалась команда: «Колпаки надвинуть на глаза!» Взвод солдат направил ружья на осужденных. «Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты…» – с ужасом вспоминал впоследствии Достоевский.
Но вместо выстрелов загремели военные барабаны: отбой! Подъехавший к эшафоту генерал прочел рескрипт Николая о замене смертной казни каторжными работами. Один из привязанных к столбу от потрясения тут же сошел с ума. Другой осужденный с раздражением выкрикнул: «Кто просил?» Благодарности к императору, придумавшему и садистски осуществившему этот изощренно жестокий ритуал, не испытывал никто. Достоевский никогда не простил Николаю «трагикомедии» «ложной казни»: «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?»
Отправленный в Сибирь, в Омский острог, Достоевский четыре года, не снимая, носил тяжелые кандалы. Пера в руки он не брал почти 10 лет.
Здесь, в Омской крепости, Достоевский в 1853 году узнал о начавшейся Крымской войне, в которой русская армия сражалась сначала с турками, а затем с присоединившимися к ним англичанами и французами. В этой войне дела русских пошли не так хорошо, как предполагал Николай. Внезапно выяснилось, что десятилетия военных парадов на петербургских плацах не в состоянии заменить необходимый технологический прогресс. Русская армия оказалась отсталой, плохо экипированной. Зато процветали бюрократическая инертность и разросшееся до фантастических размеров, несмотря на все строгие указы императора, казнокрадство. Поражение в Крыму обернулось жестоким и абсолютно непредвиденным унижением для николаевского Петербурга.
Язвительный поэт Федор Тютчев обронил однажды типично петербургский bon mot: «У Николая фасад великого человека». Под напором роковых событий в Крыму фасад рухнул, и, по свидетельству приближенных императора, этот 58-летний надменный мужчина громадного роста «плакал, как ребенок, при получении каждой плохой вести».
В феврале 1855 года Николай, согласно официальной версии, заболел гриппом и в несколько дней умер. (До сих пор некоторые историки предполагают, что это было самоубийство.) Призвав перед смертью в свои личные покои в Зимнем дворце сына Александра, император признался: «Сдаю тебе свою команду не в порядке». Последним напутствием императора наследнику было: «Держи все-все», сопровожденное энергичным, несмотря на приближение предсмертных судорог, жестом сжатой в кулак руки. Даже на смертном одре (его роль исполняла простая железная кровать с серой солдатской шинелью вместо одеяла) Николай остался верен себе.
Петербуржцы, запуганные 30 годами царствования «Дон Кихота самодержавия», сначала отказывались верить известию о его кончине. «Я всегда думал, да и не я один, что император Николай переживет и нас, и детей наших, и чуть не внуков», – записал один из них в дневнике.
Иван Сергеевич Тургенев, человек любопытствующий и общительный, отправился в Зимний дворец, чтобы проверить слухи, и подошел к часовому: «Правда ли, что наш Государь скончался?» Солдат, покосившись, смолчал. Но упрямый Тургенев продолжал приставать к часовому, пока тот наконец не буркнул: «Правда, проходите». И, видя, что Тургенев все еще не верит, добавил: «Кабы такое сказал, да было бы неверно, меня бы повесили» – и отвернулся. Только это убедило Тургенева…
Волею судьбы и по личным склонностям Николай сыграл уникальную роль в развитии петербургской культуры. Он и пестовал ее, и душил. «Плетью гонят нас к просвещению, плетью наказывают слишком образованных», – заметил Александр Герцен. Николай, как и Сталин 100 лет спустя, персонально вмешивался во все области культуры: в литературу, музыку, живопись, театр – драматический, оперный и балетный, архитектуру.
Это Николай издал указ, согласно которому жителям Петербурга запрещалось строить дома выше 23,5 метра, то есть высоты карниза Зимнего дворца. В его царствование и под его личным наблюдением были завершены величественные ансамбли Дворцовой и Сенатской площадей, практически доведен до конца грандиозный Исаакиевский собор и возведены блистательные архитектурные комплексы, вроде знаменитых Театральной и Михайловской улиц. Большинство из этих проектов принадлежали любимому архитектору Николая, родившемуся в 1777 году в Петербурге, сыну итальянской балерины Карло Росси. Николай благоволил к Росси не только за его артистический гений, но также и за его честность, решительность и ответственность за свою работу.
Росси, проектируя здание императорского Александринского театра, предложил перекрыть огромный зрительный зал специальной системой металлических конструкций-ферм – идея по тем временам рискованная. Николай усомнился в их прочности и отдал приказ о приостановке строительства. Тогда самолюбивый Росси написал ему письмо, в котором предложил, если с проектируемой крышей случится какое-нибудь несчастье, немедленно повесить его, архитектора, в пример другим, на одной из стропил театра. Подобная аргументация всегда на Николая действовала, и он разрешил достроить здание. В этом театре, одном из красивейших в городе, спектакли идут и в наши дни. С крышей ничего не произошло.
Люди оказывались не такими прочными, и они в царствование Николая ломались один за другим. «Писатель в России должен жить долго» – эту максиму критика Корнея Чуковского не исполнили ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Гоголь. Николаю было все равно. Начав свое царствование с аудиенции Пушкину, к концу его Николай садистски лишил Достоевского возможности писать. Такова была эволюция отношения императора к русской культуре.
Профессор Петербургского университета Константин Кавелин писал 4 марта 1855 года своему приятелю в Москву: «Калмыцкий полубог, прошедший ураганом и бичом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лицо у мысли, погубивший тысячи характеров и умов… Это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры околел…» И добавил, словно комментируя формулу шефа секретной полиции Бенкендорфа о «прошлом, настоящем и будущем» России: «Если б настоящее не было бы так страшно и пасмурно, будущее так таинственно, загадочно, можно было бы с ума сойти от радости». Обитатели Петербурга боялись, что при новом императоре, Александре II, будет еще хуже.
Но высокий, как и его отец, красивый голубоглазый Александр, о котором тот же язвительный Тютчев замечал, что когда император разговаривает с умным человеком, то у него вид ревматика, стоящего на сквозном ветру, все-таки постепенно отпускал туго натянутые вожжи. Началось с мелочей. При Николае бороды решительно не поощрялись. Теперь, когда чиновники одного из министерств запросили, можно ли им отрастить хотя бы усы, новый император ответил: «Пусть носят хоть бороды, только бы не воровали».