История культуры Санкт-Петербурга
Шрифт:
Тютчев назвал новое время «оттепелью» – за 100 лет до того, как начитанный Илья Эренбург определит этим же словом эпоху хрущевских реформ после смерти Сталина. Александр II помиловал выживших декабристов и участников кружка Петрашевского, среди последних и Достоевского. Писатель вернулся в Петербург в ореоле мученика. Почти сразу он опубликовал задуманный еще в ссылке роман «Униженные и оскорбленные» – еще одну вариацию прославившего его романа «Бедные люди».
В нем – та же, что и в «Бедных людях», увиденная точным взглядом внимательного наблюдателя картина столицы со знакомыми, почти стереотипными деталями: черный, как будто залитый тушью купол северного неба, под которым угрюмые, сердитые и промокшие прохожие исчезают в туманной перспективе петербургской улицы, освещенной слабо мерцающими в сырой мгле фонарями.
«Униженные и оскорбленные» читающей публикой были встречены с энтузиазмом. А между тем Достоевский продолжал бродить по Петербургу, жадно вглядываясь в изменявшиеся на глазах, словно искажавшиеся в чудовищной гримасе черты города. Огромное влияние на облик Петербурга оказал манифест Александра II от 19 февраля 1861 года, провозгласивший освобождение крестьян.
Историческое и далеко идущее решение об отмене крепостного права Александр принял вопреки сопротивлению большинства своих приближенных. В день объявления манифеста в Петербурге с утра по Невскому проспекту патрулировали конные жандармы: ожидали волнений, даже мятежа.
В столице действительно царило необычайное возбуждение, но, скорее, радостного характера: по всему городу обыватели, собираясь толпами, обсуждали ошеломляющую новость, обнимались и плакали. Кто-нибудь начинал читать манифест вслух, его подбадривали криками «да здравствует Государь Император!», запевали национальный гимн «Боже, царя храни». Александр II с облегчением записывал в дневнике: «День совершенно спокойный, несмотря на все опасения».
Волны освобожденных крестьян хлынули в столицу на заработки. Уже Петербург 1858 года, с его почти полумиллионным населением, был четвертым по величине, после Лондона, Парижа и Константинополя, городом Европы. В 1862 году в Петербурге было 532 тысячи жителей, а в 1869-м, согласно данным первой большой переписи населения, – 667 тысяч.
На окраинах города лихорадочно возводились фабрики и заводы, здесь же селились новые обитатели столицы. В этих районах процветали пьянство, драки, преступления, проституция. По городу плодились кабаки и дома терпимости. Петербургская газета «Голос» сокрушалась в 1865 году: «Пьянство в последнее время приняло такие ужасающие размеры, что невольно заставило призадуматься над этим общественным несчастьем…»
Другая газета так описывала «мекку» петербургских алкоголиков: «В Столярном переулке находится 16 домов (по 8 с каждой стороны улицы). В этих 16 домах помещается 18 питейных заведений, так что желающие насладиться подкрепляющей и увеселяющей влагой, придя в Столярный переулок, не имеют даже никакой необходимости смотреть на вывески: входи себе в любой дом, даже на любое крыльцо, – везде найдешь вино». На соседнем Вознесенском проспекте разместилось 6 трактиров, 19 кабаков, 11 пивных и 16 винных погребов.
Тут же шлялись дешевые проститутки, пьяные и размалеванные. Это были так называемые одиночки, причем самые потрепанные и опустившиеся из них. Их более удачливые молодые товарки работали на Лиговском и Невском проспектах, а самые преуспевающие поступали в наиболее респектабельные из 150 петербургских публичных домов.
Николай I с его манией порядка во всех областях без исключения стремился поставить под контроль и проституцию. Он создал систему полицейского и медицинского контроля над древнейшей из профессий в 1843 году, на 20 лет раньше Англии. Во времена Достоевского в Петербурге было зарегистрировано около 2 тысяч проституток (больше, чем в Берлине или Марселе, но меньше, чем в Париже и Нью-Йорке). Разумеется, незарегистрированных, без официальных так называемых желтых билетов, было много больше.
Проститутки вербовались в основном из пришедших в Петербург крестьянок; много было солдатских жен и дочерей, а также принадлежавших к мещанскому сословию женщин. Но класс проституток пополнялся также за счет разорившихся дворянок и чиновниц – по словам публициста тех лет, «женщин, которым нечего есть, которых иссушила нужда, исколола иголка, доставляющая за кропотливую работу жалкое копеечное содержание».
Нередко в семьях отставных чиновников, информировал петербургский журналист, «даже мать продает в разврат свою дочь из-за гнетущей бедности». Уделом большинства из них были нищета, пьянство, гибель от болезней, в том числе и венерических (в основном от быстро распространявшегося в Петербурге, несмотря на полицейско-медицинские акции, сифилиса).
Из «пьяного» Столярного переулка Достоевский выходил на близлежащую постыдно известную Сенную площадь, где еще совсем недавно палачи публично секли провинившихся простолюдинов. Я всегда содрогаюсь, читая стихотворение Некрасова, в котором он провел параллель между участью угнетенных крестьян и литературы в России Николая:
Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую, Ни звука из ее груди, Лишь бич свистал, играя… И Музе я сказал: «Гляди! Сестра твоя родная!»Сенная площадь была «чревом» Петербурга. С утра до вечера здесь толпился народ, раскупая всяческую снедь, горами наваленную на прилавках под легкими навесами. Здесь царили гомон, пыль, грязь, стойкий запах гнили. В проходах между лотками сновали бойкие продавцы горячих пирогов. Подобно своему «патрону», сподвижнику Петра и первому губернатору Петербурга Меншикову, они вороваты и нахальны, – на претензию покупателя, недовольного найденным в начинке пирога обрывком тряпки, отвечают высокомерно: «А тебе за три копейки с бархатом, что ли?»
Город стал плавильным котлом для многих национальностей Российской империи. В разные годы от 10 до 20 процентов жителей столицы были нерусскими: пестрая смесь из 60 этнических групп. Особенно многочисленны были немцы, поляки, белорусы и украинцы, финны и шведы, евреи, прибалты, татары. Некоторые (особенно немцы) занимали видное место в столичной бюрократической машине. Другие становились торговцами и ремесленниками. Тысячи ютились на окраинах в жалких лачугах и бараках.
Для этих город был скорее не Петербургом, а «Питером»: в этой кличке смешались растерянность, фамильярность, некоторая ирония, цинизм, доброжелательность – сложная смесь, характеризующая отношение новичков к принявшей их столице. Это отношение отразилось в популярной поговорке «Питер народу бока повытер», через многие годы нашедшей дорогу в «Поэму без героя» Ахматовой, совершенно очарованной Петербургом Достоевского.
Петербург эксплуатировал, принижал, унифицировал, но одновременно будоражил, подстегивал и отшлифовывал своих новых обитателей. Наиболее работоспособным и смышленым открывался простор для разнообразной деятельности. В Петербурге можно было все купить и все продать.
Например, в Биржевом сквере торговали экзотическими раковинами, огромными черепахами, обезьянами и говорящими попугаями. За попугая, бойко болтавшего по-итальянски, заплатили 100 рублей – сумму по тем временам огромную. Тут же появился некий украинец с огромным петухом, за которого он тоже требовал никак не меньше 100 рублей. «Да ведь попугай тот говорил», – пробовал урезонить потенциальный покупатель украинца. «А мой не говорит, но дюже думает», – отвечал тот. Это уже может быть квалифицировано как петербургский юмор, и даже неразговорчивый петух в этой истории выглядит этаким петербургским затворником-интеллектуалом.