История моей жизни
Шрифт:
Отношения между Куропаткиным и Сахаровым испортились. Первый был недоволен Сахаровым и хотел от него отделиться, назначив его в Одессу на место графа Мусина-Пушкина, просившего об увольнении от должности, и в декабре уже предложил Сахарову готовиться к отъезду в Одессу; при этом Куропаткин сказал Сахарову, что его преемником наметил либо Сухомлинова, либо меня. Но государь попросил графа Мусина-Пушкина еще остаться в должности, и, таким образом, назначение Сахарова не состоялось; а 28 декабря государь вызвал Сахарова к себе и высказал пожелание, чтобы тот от времени до времени докладывал ему непосредственно по вопросам нашей стратегической готовности. Мотивировалось это тем, что с предназначением Куропаткина в главнокомандующие южными армиями, государь уже не мог быть уверен в его беспристрастном отношении к интересам Северного и Южного фронтов, и тем, что теперь Сахарову предстояло в случае войны быть начальником штаба при государе. После этого, конечно, уже не могло быть и речи об уходе Сахарова в Одессу; отношения же между ними были испорчены.
О причинах своего недовольства Сахаровым Куропаткин мне сказал
Картина, действительно, была удручающая, но Куропаткину она, конечно, должна была выясниться, хотя бы в общих чертах, не к концу шестого года его управления Министерством, а много раньше, тем более, что сам он больше интересовался именно делами Главного штаба; надо было в свое время принять нужные меры к улучшению работы Штаба. Часть вины, я думаю, действительно падала на Сахарова, но главная причина беды заключалась в том, что Главному штабу была поручена такая масса разнородных дел, и его состав был до того громаден, что в действительности его начальнику было немыслимо объять всю деятельность Штаба и руководить работой всех его частей. Следовательно, нужно было изменить организацию Главного штаба; произведенное в 1903 году разделение его на пять управлений лишь несколько упорядочило его организацию, но не разрешало вопроса в корне, так как на начальнике Главного штаба оставалась непосильная работа.
Работа эта делалась еще тяжелее вследствие характера Куропаткина, постоянно требовавшего спешных справок и соображений по всяким приходившим ему на ум вопросам; от этого вначале страдали все части Министерства, но потом он главное свое внимание обратил на Главный штаб, от чего нам стало легче, а Главному штабу тем труднее. Сахаров, сознавая невозможность выполнения всей лежавшей на нем работы и сетуя на лишние поручения, даваемые ему Куропаткиным, не чувствовал за собою вины. Желание же Куропаткина удалить его в Одессу он приписывал тому, что Куропаткин стал усматривать в нем своего соперника и готового преемника*. Может быть в этом подозрении действительно была доля правды? Затем оказалось, что Куропаткин докладывал государю, будто Сахаров сам просился в Одессу, что совершенно расходилось с истиной; об этом Сахарову сказал великий князь Николай Николаевич, и Куропаткин был уличен в неправде!
Сахаров между прочим заявил Куропаткину, что ему мало приходилось пользоваться отпусками, так как при постоянных разъездах Куропаткина ему приходилось Оставаться в Петербурге и исправлять его должность; Куропаткин потребовал от меня справку об отпусках начальников главных управлений. Я нарочно к отпускам присоединил и командировки. Куропаткин удивился этому, но я ему сказал, что командировки - тот же отпуск с выдачей пособия, и он должен был согласиться. Оказалось, что Сахаров не имел основания жаловаться на малое количество отпусков, а разве на то, что он их получал не в желательное ему время.
Почти в течение всего 1903 года до меня с разных сторон доходили вести то об уходе Куропаткина, то о выделении Главного штаба из Военного министерства; по-видимому и то и другое обсуждалось, но решения долго не было. Я сам по-прежнему нигде не бывал, и сведения получал от приятелей и от людей, встречаемых по службе.
В Военный совет в течение 1903 года было назначено девять новых членов: Батьянов, Водар, Беневский (с правом жить в своем имении), Тевяшев, Мевес, Штубендорф, Нарбут, Газенкампф и Субботич; в течение года умерли Якимович и Бодиско, и к концу года в нем уже оказалось 40 членов, из коих 36 присутствующих. О назначении в Совет Штубендорфа я уже упоминал. Газенкампф был назначен в Совет по моему ходатайству; он с 1895 года был астраханским губернатором и наказным атаманом Астраханского казачьего войска; единственную дочь выдал замуж, сам овдовел и приехал ко мне просить ходатайства о назначении в Совет, так как ему слишком тяжело жить одному в Астрахани и хотелось бы быть поближе к дочери, живущей в Царском Селе. Я доложил Куропаткину, который согласился взять его в Совет, где он действительно был полезен по знанию хозяйственных и казачьих дел. Субботич был взят из Хабаровска из-за его неладов с наместником на Дальнем Востоке генерал-адъютантом Алексеевым.
В течение года я был на 39 заседаниях Военного Совета; Куропаткин председательствовал на одном из них и заходил под конец заседаний еще на 10; затем были председателями: Рерберг - 32 раза, Павлов - 2 раза, граф Татищев 1 раз и Зверев - 3 раза. Средняя продолжительность заседаний - 2 часа 6 минут. Число дел был обычное.
Упомяну здесь об одном принципиальном споре, который я имел с Фроловым на заседании 20 ноября 1903 года, по делу, касавшемуся Военной типографии. Последняя была "дойной коровой" Главного штаба; имея казенное помещение и часть наборщиков из нижних чинов, она могла работать дешево, а между тем все ее издания продавались по крайне повышенной цене, так что, например, частные издатели находили для себя выгодным выпускать свои издания уставов и продавать их дешевле казенных. Между тем. Главный штаб, печатая уставы во многих десятках тысяч экземпляров, имел возможность продавать их по цене близкой к стоимости одной бумаги, немыслимой для частного издателя. Все это делалось для увеличения доходов типографии, из которых затем выдавались пособия чинам Штаба. Не довольствуясь обычными доходами, Главный штаб надумал обложить войска еще и новым налогом в пользу типографии и внес в Военный совет представление "О возложении на Главный штаб заготовления и рассылки в войска устанавливаемых новым Положением о письмоводстве новых форм бланков и ведомостей". Это представление давало мне возможность заговорить в Совете и о неправильной расценке изданий Главного штаба. Накануне заседания я за чайным столом у Куропаткиных спросил Фролова, кто завтра приедет на это дело представителем Главного штаба? Он назвал имя начальника отделения. Я ему сказал: "Нет, ты приезжай сам, я с тобой буду ругаться", - и рассказал ему суть моих возражений. Фролов действительно приехал. При нем я заявил Совету, что не только эту меру надо отклонить, как убыточную для войск и в моральном отношении нежелательную, а что, кроме того, казенные издания должны быть дешевы, а уставы - продаваться по казенной цене. Военный совет единогласно согласился со многими доводами; но действительно серьезного понижения цен на уставы я добился только впоследствии, будучи министром.
В самой Канцелярии год этот изобиловал инцидентами. Раньше всего таковой произошел с Гулевичем, который, по-видимому, уже начал зазнаваться. В феврале Куропаткин приказал дать морскому министру (Тыртову) ведомость всех наших пожеланий на будущее пятилетие, требовалось переписать много ведомостей, Гулевич этого не хотел, считая лишним, я настоял на исполнении приказания. Вскоре после того с ним произошло новое недоразумение. Для соображений по плану на новое пятилетие нужно было выяснить вздорожание всяких заготовлений за последние пятилетия. Сводку затребованных сведений должен был бы исполнить счетный отдел, и я их было пометил туда, но вспомнив, что он завален работой и с делом не скоро справится, я вытер пометку и написал: "Полк. Гулевичу". На следующее утро журналист мне доложил, что Гулевич бумаг не принимает, так как они касаются счетного отдела. Я тогда наложил резолюцию, что без моего разрешения бумаг передавать нельзя, и я прошу полковника Гулевича исполнять возлагаемые на него поручения.
На следующий день Гулевич явился крайне обиженный;
он мне заявил, что у него есть работа от министра, которой он очень занят*, и что все дело ведь счетного отдела. Я ему сказал, что про данное министром поручение забыл, и сам знаю, что дело касается счетного отдела, это видно по следам моей первой пометки, но дело передал ему, так как отдел завален работой, а он, вместо того, чтобы прийти ко мне, отказался принять мое поручение! Поэтому моя резолюция правильна и остается в силе. Гулевич ушел сконфуженный. Через несколько дней у меня был Судейкин; я ему рассказал инцидент и добавил, что Гулевичу еще рано на меня плевать - я еще могу ему пригодиться! Очевидно, что получение поручений непосредственно от Куропаткина вскружило ему голову, но после этого инцидента он пришел в себя и уже не давал поводов к каким-либо нареканиям.
В июле месяце произошло недоразумение с юрисконсультом при Петербургском окружном совете, Мравинским. Оренбургское войско предъявило в суде иск к частному заводу, захватившему значительную часть войсковой территории на горе Атач, богатой железной рудой, и просило Военное министерство командировать за его счет чинов юрисконсультской части для защиты его интересов. Предстоял раньше всего осмотр судом на месте спорной земли. Ввиду сложности дела и большой стоимости иска было решено командировать на Урал двух лиц Мравинского и, ему в помощь, Костко от нас. Получив за счет войска крупные прогоны, они вместе выехали на Урал. Через некоторое время я узнал, что Мравинский телеграфировал в округ, прося отозвать его, затем и я получил от него телеграмму о болезни с просьбой заменить другим и, наконец, пришло известие, что он, не дожидаясь разрешения, уже выехал обратно, оставив Костко одного доканчивать дело. Не веря болезни Мравинского, я считал такое отношение к службе недопустимым; опасаясь еще и нареканий со стороны войска, я не находил возможным закрывать глаза на поступок Мравинского, а, призвав нашего юрисконсульта Александрова, спросил его, под какую статью подходит поступок Мравинского? Не есть ли это побег со службы? Под эту статью он не находил возможным его подвести*, а указал другую. Через несколько дней Мравинский приехал в Петербург и, узнав, что я интересуюсь законной квалификацией его поступка, явился ко мне с повинной; он объяснил, что жена его после десятилетнего супружества впервые родила за три недели до его отъезда в командировку; она ему прислала телеграмму о своей болезни, и он, потеряв голову, поспешил назад. Тревога оказалась напрасной; он вполне сознает свою вину и готов вернуть прогоны, либо выехать обратно. Я ему предложил последнее, и он с ближайшим скорым поездом выехал назад на Урал. Вообще, напоминание о существовании в законе карательных постановлений часто чрезвычайно способствует правильной оценке поступков.