История моей жизни
Шрифт:
С болью сердечной слежу за тем, как постепенно исчезает свет в домах. Вот там уже спят, а здесь еще только укладываются. У всех есть постель. Даже звери лесные спят в берлогах.
Человек, идущий впереди меня, так спешит, что я едва поспеваю за ним. Я сейчас напоминаю пса, потерявшего хозяина.
Боюсь одиночества и липну ко всякому проходящему мимо.
Во мне загорается злоба, и на минуту возвращаются силы.
Бунтуют мысли, и я рычу на город. Брожу по пустынным улицам и сею проклятия. А немного спустя, совершенно обессиленный, припадаю к холодной влажной стене многоэтажного дома, глотаю слезы и тихо шепчу:
— Умираю… Умираю…
Вот она — эта улица. Нашел-таки. А ведь сколько времени ищу ее. Здесь, на этой улице, имеется дом старинной постройки с подвальными торговыми помещениями.
К каждому из них ведут каменные ступени, а внизу — площадка и дверь. От дождя подвалы защищены железными односкатными крышами. Стоит только спуститься вниз — и ночлег готов. Можно будет, наконец, вытянуть ноги во всю длину.
Выбираю самый крайний подвал — подальше от ворот.
Вот я уже внизу. Предо мною дверь. Висит тяжелый замок. И пусть висит.
Плоский камень совершенно сухой. Отлично. Меня не видно.
Полумрак и тишина. Где-то наверху позванивает дождь. Ложусь на холодную каменную плиту.
— Эй, ты, мусью, вылазь-ка!
Этот окрик камнем падает на меня. Но смутная надежда, что это не ко мне относится, заставляет меня помедлить немного.
— Слышишь ты, вылазь, говорят тебе, а ие то метлой…
Делать нечего — придется подняться.
Наверху меня встречает бородатый дворник в тулупе, с метлой подмышкой, и усатый городовой с клеенчатым плащиком на плечах.
— Зачем полез? — кратко и внушительно осведомляется городовой.
— Спать захотел, — отвечаю я просто и без всякой боязни.
Мне сейчас все равно: пусть хоть на каторгу, только бы не оставаться на улице.
— Ловкач ты, видать. Какой Гран-Отель себе нашел. А что в руках у тебя? Куда фомку спрятал?
Городовой обшаривает меня руками, ничего не находит и охладевает ко мне.
— Проваливай, — говорит он в заключение.
— А вам жалко, если человек поспит на камне? Фараоны проклятые, что я вам сделал? Чем я вам помешал, дармоедам?
Я не говорю, а кричу. Мне хочется учинить скандал, быть арестованным, избитым, лишь бы не оставаться под открытым небом.
Но странно: ни городовой, ни дворник на меня не обижаются.
— Ладно, проваливай знай. Грамотный больно. Ну, пшел прочь, покуда по-людски разговариваю!
И я отхожу.
Теперь знаю, что мне делать. Спасибо городовому.
Ведь ничего нет легче, как быть арестованным. Впрочем, для этого необходимо совершить беззаконие или, по меньшей мере, не иметь паспорта. Но что тут совершить, когда весь город спит? А паспорт, к сожалению, у меня имеется.
А вот я возьму и пошлю его ко всем чертям!
Опухшей мокрой рукой вытаскиваю из-за пазухи твердый, чистый, нигде не прописанный документ и рву его сначала пополам, а потом уже со злобной радостью дроблю бумагу на мелкие клочки и разбрасываю вокруг себя.
Становится легче на сердце. Оживает надежда на избавление.
Сейчас меня уже не пугают молчаливые каменные громады с черными квадратами потухших окон…
Скоро, скоро найду убежище. Стоит только добраться до первого полицейского поста.
Допрос учиняет дежурный околоточный, заспанный, злой и нервный. Маленький, сухой и черный, с рассеченной верхней губой, он топорщится, кричит и старается быть грозным.
— Как звать? Род занятий? Какой губернии? Вероисповедание?
Он так осыпает меня вопросами, что я едва успеваю отвечать.
Околоточный распаляется.
— Ах, сукины дети! Откуда только беретесь вы, мазурики… Обыщи и передай его Злынде.
Это уже относится к городовому, стоящему тут же.
Меня ведут по длинному полутемному коридору.
Вот убежище. Погулял на воле — и будет…
На широкой наре спят арестованные. Воздух кислый, густой. Но зато тепло и сухо. А главное — есть потолок и стены. Воспаленным глазом краснеет маленький огонек висячей лампочки. На покатом широком подоконнике стоит деревянная бадейка с водой.
Подхожу, чтобы напиться, и вдруг вижу кусок хлеба, почти целый паек. Меня лихорадит от волнения. Хватаю хлеб обеими руками, поворачиваюсь спиной к спящим и вонзаю в паек все зубы.
Меня радует, что хлеб оказывается черствым: можно продлить наслаждение.
Быстро кончаю свой ужин, запиваю водой и ложусь на нары.
Снимаю опорки и кладу их под голову.
Мне хочется спать. В полузакрытых глазах расстилаются голубые дали, и легкие крылья веют надо мною.
Мне так легко, что перестаю ощущать самого себя. Уплывает огромный город с длинными улицами…
И совсем уже засыпая, тихо шепчу;
— Хорошо… Ах, как хорошо мне…
14. Там, где нет зимы
Двадцать четвертую весну моей жизни провожу в общей пересыльной камере ташкентской тюрьмы.
Живу в самом дальнем углу у крайнего окна и занимаюсь сочинительством. У меня имеется толстая тетрадь — подарок одного ссыльно-каторжного.
Горю желанием описать мою собственную жизнь, рассказать о моих страданиях, обидах, неудачах. Я до того увлечен, что не замечаю, людей, не вижу окружающей обстановки и частенько забываю, что я — арестант.
Описываю одесскую полицейскую часть, излагаю мой разговор с приставом и вспоминаю подробности свирепого отношения полиции к моему заявлению, что я житель города Ташкента. Мне верят и отправляют по этапу.