История моей жизни
Шрифт:
— Бега скорее за извозчиком, — дрожащим голосом говорит Миролюбов.
В точности исполняю приказание тенора. Прибегаю обратно и застаю не монашенку, а обыкновенную молодую женщину в сером пальто и в маленькой светлой шляпке. «Вот ловко!» — мелькает у меня в голове.
— Извозчик у ворот! — сообщаю я шопотом.
Миролюбов подает бывшей монашенке руку.
Стою один под звездным небом и прислушиваюсь к торопливо бьющемуся сердцу.
11. Николай Сперанский
Ежедневно бываю у Сперанских. Мать Бори, худенькая маленькая женщина, постоянно ходит с большим животом. Она очень проста в обращении и ко мне относится с большой добротой. С Борисом мы приятели. Мне мучительно хочется посвятить его в великую тайну, но боюсь — ведь я дал клятву. Миролюбов мне не простит, если станет известен его роман с монашенкой. Но я не могу удержаться и только намеками говорю Боре об этом.
— Если бы ты, Боря, знал, что произошло вчера на нашем дворе, вот бы ты удивился!..
— А что?
— Нет, голубчик, этого я никому не могу сказать… Я поклялся до самой смерти хранить тайну.
Боря заинтересован и пристает ко мне, чтобы, я обязательно ему рассказал, тут же клятвенно обещает хранить эту тайну, как я ее храню. Не выдерживаю и под величайшим секретом передаю ему всю историю. Боря поражен.
— Да не может быть! Вот интересно!.. Как же они не побоялись?..
— Значит, не побоялись, — говорю я.
А затем мы переходим на другие темы.
В тот же день к Сперанским приходит в гости Елена Ивановна.
Узнаю впоследствии, что жена Сперанского является дальней родственницей Беляевых и что Елена Ивановна иногда наносит визиты Сперанским.
Елена Ивановна приходит в тот момент, когда мы с Борей собираемся к Вигелевым, где имеется наш третий приятель-Вадька, мальчишка четырнадцати лет, очень способный художник.
— Здравствуй, Леня, — приветствует меня Протопопова таким простым и спокойным тоном, как будто только вчера мы с нею виделись. — Расскажи, расскажи мне, как ты здесь живешь, каковы твои успехи… — продолжает она.
Молчу. Меня ее посещение угнетает, — не знаю, куда девать глаза.
В это время Сперанская зачем-то зовет Борю, и мы остаемся с Еленой Ивановной вдвоем.
— Слушай, Леня, я тебя очень прошу, — понизив голос, обращается она ко мне, — очень прошу… Приходи к нам после всенощной… Обязательно приходи… Я умираю от тоски… Ты мне очень, очень нужен… Придешь? почти шепотом добавляет она.
Я отвечаю кивком головы и ухожу с Борисом.
Появление Елены Ивановны, ее полная фигура, круглое белое лицо и голубые глаза вызывают во мне то самое чувство омерзения и брезгливости, какое я испытывал в ту памятную ночь.
«И зачем она пристает ко мне?.. Такая старая… Ведь ей уже тридцать лет!.. Как не стыдно!.. Я же ей в сыновья гожусь…» Итти туда не думаю. Зачем пойду? Пусть она найдет другого…
Вечером того же дня меня просит жена Сперанского, чтобы я постарался привести старика. Он весь день сидит в трактире и, несмотря на ее записочку, не возвращается домой.
— Он тебя любит и, может, послушается. Пойди, голубчик.
Охотно выполняю поручение. Попадаю на второй этаж саврасенковского трактира в тот момент, когда Сперанский за столом Пазухина поет старинные светские песни.
Посетители, подогретые вином, с умилением в глазах слушают песни. Сперанский поет «Под вечер, осенью ненастной». Пазухин приходит в восторг от такого исполнения всем известной песни. И действительно, Сперанский здесь совсем не так поет, как на клиросе. Он умеет свой огромный голос сжать, сделать гибким и тонким, и каждое слово умеет так преподнести слушателям, что те внимают с притаившимся сердцем, боясь проронить хотя б один звук замечательного голоса.
Когда Сперанский кончает, некоторые пьяницы вытирают слезы.
Ему аплодируют, а один кривоногий посетитель смешно шагает через весь зал, держа в руке бокал, наполненный вином.
— Вот, голубчик, выпей на здоровье… Усладил ты мое сердце… Ввек не забуду.
Подхожу ближе к столику и не знаю, как приступить к Сперанскому. Меня замечает Пазухин. Этот человек способен пить круглые сутки и не быть пьяным.
— А, ты здесь? Очень приятно видеть тебя, почитателя моего таланта.
Сперанский поднимает красные веки и устремляет влажный взгляд на меня.
— Ты что, Алеша?
— Мария Васильевна прислала. Просит вас очень итти домой.
— Тзк-с… Соскучилась… Хорошо, сейчас идем…
— Одну минутку!.. Вы, дорогой Николай Вадимович, должны еще спеть нам про канарейку… Помните, как канарейка на ветке плакала? Вот ее спойте и тогда идите домой, — говорит Пазухин.
Начинаются просьбы со всех сторон, аплодисменты…
Готовится новый номер. Сперанский платком вытирает вспотевшее лицо, расправляет небольшую, с проседью, бородку, встает во весь огромный, тучный свой рост и приступает к исполнению старинной народной песни тихим тонким голосом. В зале наступает тишина.
Половые замирают на своих местах.
Сперанский поет, и с каждым мгновением его лицо оживляется, глаза становятся сухими и горячими, и разрастается песня.
Никогда в жизни мне не приходилось слышать подобного исполнения простой народной песни. Только теперь я понимаю, за что так любят Сперанского, московские купцы. Мария Васильевна говорит, что эта любовь хуже всякой ненависти, потому что купцы, кого любят, того и спаивают.
Мне жаль доброго старика; мне думается, что его роль здесь, в трактире, носит не тот характер, какой бывает, когда артист выступает в театре. Мне становится обидно за него, и я всеми силами стараюсь увести его отсюда, что и удается мне после упорного сопротивления со стороны сильно опьяневшего Сперанского.