История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Легко сказать — бежать, когда кругом пулеметы, автоматы, собаки…
— И куда ты побежишь, когда повсюду немцы?
— Но мы на своей земле, а враги тут — временные жители…
— Может быть, бог даст, и отпустят домой?
— Тут выбирать нечего… Надо попробовать вырваться из этого ада…
— Как бы хуже не было…
— Что? Хуже? Еще хуже? — раздался голос Шмаи, в котором слышалась горькая усмешка. — Если уж на то пошло, могу вам рассказать одну историю… Как-то присудили двух дружков-цыган к расстрелу. Уже вырыли для них могилу, и солдаты повели их на расстрел. Идут они,
И узники стали готовиться к побегу.
Но однажды ночью, когда все уже было готово и люди ждали сигнала, где-то вдали началась ожесточенная перестрелка. А утром прибыл усиленный конвой и погнал узников в тыл.
Целый день и всю ночь гнали обессиленных людей и наконец привели в другой лагерь. Та же колючая проволока, но бараков тут было больше, да и людей бесчисленное множество.
Фронт отсюда был гораздо дальше. Но режим в лагере был не менее жестоким, чем в прежнем, и работать заставляли еще больше.
Шмаю и Данилу все время мучила мысль о Шифре. Когда они работали на дороге, то часто видели ее — она подносила им булыжник, а когда немцы с лихорадочной поспешностью собрали узников и погнали их в тыл, совсем потеряли ее из виду. Правда, они ничем не могли помочь девушке, но все же легче было, когда видели ее хоть издали, знали, что она жива.
И когда оба уже потеряли всякую надежду найти Шифру в этом людском водовороте, они неожиданно увидели ее в колонне женщин, которых гнали в соседний барак. Девушку трудно было узнать. Она срезала свои косы, была одета в какие-то лохмотья. Краса ее померкла.
Прекратились дожди. Небо быстро очищалось от облаков. Ночи становились холоднее. По утрам на крышах сверкал иней. Болота постепенно замерзали, и вскоре мороз сковал землю.
То, что узников так внезапно перегнали в другой лагерь, перемешали с незнакомыми арестантами, усложняло побег. Надо было искать новые связи, знакомиться с людьми, начинать все сначала.
И опять потянулись мрачные дни.
Шмая-разбойник сокрушался, кажется, больше всех. Он почему-то был уверен, что побег закончился бы благополучно и тогда он с Данилой, Шифрой и новыми друзьями попытался бы пробиться к своим, за линию фронта.
В лагерь каждый день пригоняли новых арестантов. Говорили, что вот-вот подадут эшелоны и всех отправят на работу в Германию. Разные слухи ходили за колючей проволокой, но из всех слухов кровельщика больше всего радовал разговор о том, будто поблизости действует какой-то партизанский отряд. Партизаны нападают на фашистов, взрывают склады, поезда, освобождают людей из лагерей. Некоторые говорили, что это вовсе не партизаны, а бойцы Красной Армии, выходящие из окружения, которые сколотили сильную часть и, прорываясь к своим, громят по пути немецкие гарнизоны.
И снова появилась надежда на спасение.
А несколько дней спустя поздно ночью в поселке, находящемся в двух километрах от лагеря, послышалась стрельба, взрывы гранат. Над железнодорожной станцией показались огненные языки, и густые облака дыма взвились в небо. Вокруг лагеря забегали немцы, начали стрелять из автоматов, что-то кричать. Паника нарастала, однако двери барака были наглухо закрыты и нельзя было разглядеть, что происходит на воле.
Узники вскочили со своих мест, двинулись к дверям, стали ломиться, но двери не открывались. А тут послышались вопли раненых конвоиров, возгласы: «Капут! Капут!»
Среди стрельбы и взрывов в барак донесся цокот копыт. А через несколько минут рухнули двери барака, и люди увидели в зареве пожара красноармейцев в зеленых фуражках пограничников. Люди глядели на них, не веря своим глазам. Откуда тут могли взяться пограничники? И неужели пришло спасение?..
— Ну чего ж вы стоите? Смелее, товарищи! Вы свободны! — слезая с коня, сказал коренастый бородатый офицер, всматриваясь в изможденные лица узников. — Можете не бояться! Свои пришли…
Люди нерешительно выходили из барака, оглядывались вокруг и, убедившись, что это не сон, не провокация, бросались обнимать бойцов, осыпать их поцелуями.
Но коренастый человек, видно, командир, продолжал:
— Спокойнее, товарищи, спокойнее!.. Времени у нас мало… Слушайте внимательно. Мы пробиваемся к линии фронта по тылам врага… Кто в силах носить оружие, может идти с нами. Остальные пусть расходятся по домам… Не мешкайте! Фрицы очнутся, и начнется карусель… Предупреждаю, наш путь труден и опасен… Мы все время в боях… Решайте скорее! Берите оружие!
Узники разбили замки на соседних бараках, и через несколько минут все бараки уже горели, словно огромные факелы. Люди ринулись во все стороны, уходя в степь, в долины, направляясь к родным поселкам, а многие потянулись вслед за бойцами, быстро покидавшими лагерь.
Шмая-разбойник насилу разыскал в этой суматохе Лукача и Шифру. Глаза его сияли. Он не знал, откуда взялись силы, но, казалось, он мог сейчас пройти сто, тысячу километров, лишь бы вырваться отсюда, пробраться к своим. Не сговариваясь, все трое побежали вслед за бойцами, брезгливо обходя трупы конвоиров, валявшиеся на дороге.
Прошло немного времени, и огромный лагерь уже был пуст. Только повсюду бушевали пожары, и огромные языки пламени пожирали то, что еще недавно было лагерем страданий и смерти.
Шли быстро. Надо было уйти подальше, пока фашисты не опомнились и не начали преследование. Нельзя было ввязываться в открытый бой, нужно было сохранить силы, чтобы двигаться дальше, к линии фронта.
Шмая-разбойник с карабином на плече и тяжелой сумкой патронов снова почувствовал себя солдатом. Сначала ему, как и его друзьям, казалось, что все это происходит во сне, и он то и дело ощупывал приклад карабина, вслушивался в скрип возов, топот копыт, негромкий разговор бойцов. А поняв, что это явь, что он уже не в лагере, что завтра чуть свет не погонят его с киркой и лопатой на дорогу, не будут издеваться, морить голодом, приставлять к виску холодное дуло автомата, что он снова человек, каким был всюду, куда бы ни забрасывала его судьба, Шмая почувствовал себя безмерно счастливым.