История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
В таком местечке, как Раковка, большого выбора профессий нет, и отец Шмаи стал, как и дед, кровельщиком. Люди шутя говорили: «Слава богу, что он поселил на этой земле Спиваков, а то без них худо нам пришлось бы, — жили бы без крыш, как цыгане». На долю отца Шмаи тоже выпало немало горя. Хоть служил он в солдатах меньше, чем дед, но воевал в русско-японскую войну в самом пекле — в Порт-Артуре — и где-то там сложил свою голову…
И о деде и об отце Шмаи можно было бы рассказать немало удивительных, веселых, а порой и грустных историй, но для этого ни времени, ни
Сам Шмая немало натерпелся на своем веку, не зная и не ведая, за чьи грехи. Бывал он на коне и под конем, но никто вам не скажет, чтобы человек этот роптал на свою судьбу или приходил в уныние, а тем более в отчаяние. Иные покидали родное местечко и отправлялись в дальние края в поисках счастья, а он никуда не собирался. Он любил свой дом, свой уголок, как любят бедную, но преданную, заботливую мать.
За последние годы довелось ему повидать немало городов и сел, но такого городка, как Раковка, по его словам, нигде не найдешь. Скольких людей повидал на своем пути, но таких, как его земляки, не встречал.
В ожидании лучших времен он старался не падать духом и подбадривал других, сам не любил скучать и другим, по возможности, скучать не давал.
— Ничего, — частенько говорил он, — перемелется, мука будет…
А люди ему отвечали:
— Ой, что-то долго, Шмая, у тебя мелется…
В свободные часы бывалый солдат обучал молодых ребят-дружинников обращаться с винтовкой, швырять самодельные гранаты-«лимонки». Вместе с ними, с дружинниками, по ночам ходил с винтовкой, охраняя местечко от бандитов, грабителей. Он участвовал в жарких схватках и драках, и ребята восхищались его смелостью и солдатской смекалкой, умением выходить победителем из любого сложного переплета.
Таков уж у него закон: всегда быть среди людей, ближе к людям. Он всегда старался успокоить, развлечь их, рассмешить.
Но вот родное местечко поблекло, утратило прежнюю привлекательность. Давно уже не слышно было на его улицах звонких песен девчат. Безлюдно стало вокруг. Война забрала почти всех мужчин, молодых ребят. Немногие вернулись домой. Иные еще находились в войсках, а большинство нашли свой вечный покой где-то в Карпатских горах, в Пинских болотах. Полку вдов и сирот, нищих и калек все прибывало.
Ремесленники открывали свои маленькие мастерские, но долго и безуспешно ждали заказчиков и покупателей… Не слышно было перезвона молотов у моста, где веселые и озорные кузнецы, острословы и балагуры, зазывали, бывало, хозяев подковать лошадей, починить воз, телегу. Не стучали на пригорке по пустым бочкам болтливые бондари, навсегда закрылись двери маленькой литейки, и рабочие забыли цвет и запах чугуна.
Тихо, пустынно стало на старом рынке, некогда самом оживленном уголке городка.
Немногие отваживались ехать сюда.
С каждым днем становилось все труднее и опаснее жить. Люди рано укладывались спать, запирая двери на все засовы. На пустынных улочках по ночам слышны были лишь громкий стук башмаков и приглушенный говор дружинников.
Пустынно… Тревожно…
А тут еще банда настигла на дороге, неподалеку от местечка, несколько подвод с продуктами, которые рабочие соседнего сахарного завода везли для голодающих жителей Раковки.
Всю свою ярость бандиты обрушили на старого механика завода Василя Стеценко, порубили его и пять его товарищей-рабочих шашками, надругались над их трупами, а потом бросили их на перекрестке с табличками на груди:
«Так будет с каждым, кто посмеет помогать большевикам и жидам. Мы покарали Василя Стеценко, батьку бунтовщика и большевика, ярого врага самостийной Украины Юрка Стеценко…»
Из ближайших сел и деревень гнали к перекрестку крестьян, заставляя их посмотреть на убитых.
Все местечко охватил невообразимый страх. Люди думали, что теперь уже нет надежды ожидать откуда-то хлеба, боялись, что бандиты могут ворваться и сюда. И вместе с тем только и говорили, что о механике сахарного завода Василе Стеценко и его друзьях, восхищаясь их добротой и отвагой, горько оплакивали тех, кто поплатился жизнью за попытку оказать помощь обездоленным людям в такое тяжелое время.
А тут еще новое горе обрушилось на голову Шмаи; сыпной тиф свалил жену, и он выбивался из сил, ухаживая за ней.
Забегал к ним старенький фельдшер, который от голода сам с трудом держался на ногах, прописывал больной, совсем как в мирное время, порошки и лекарства. Но главное лекарство, говорил он, надо искать в хорошем питании, нужно масло, молоко, яйца, мед… Да легко прописывать лекарства и советовать пить молоко с медом, когда в аптеке хоть шаром покати, а на рынке ни живой души не увидишь…
— Эх боже, боже милостивый, — вслух думал Шмая. — Хорошо же ты обращаешься со своими рабами!.. Не даешь им скучать на грешной земле!.. Жрать нечего, да жена к тому еще свалилась, дети в доме, и боишься, что они тоже могут слечь. Шутка сказать, тиф!..
Добрые соседи забрали к себе малышей — Сашку и Лизу. Славные ребятишки! Видят, что делается вокруг, и не просят есть, не плачут. Тоже ждут, верно, что лучшие времена настанут… Малыши хорошего дня еще не видели, а уже научились терпеть и голод и нужду. Милое времечко выбрали, чтобы родиться на свет божий! Лучше не придумаешь!..
Но вскоре и соседи загрустили. Своих детей кормить нечем, как же быть с чужими?
Нашлись люди, собрали группу детей и повезли куда-то за тридевять земель — в приют. Долго ехали подводой, поездом, шли пешком… И неизвестно было, куда занесла малышей горькая доля.
Вместе с ними уехали и дети Шмаи. Остался кровельщик с больной женой в пустой, нетопленной хате.
Прошло немного времени, и Шмая почувствовал, что его душу гложет жгучая тоска. Она вселилась в нее надолго. Все тревожнее становилось в мире, все более страшные вести доходили в местечко, и он себе уже не представлял, как сможет найти детей, вернуть их в отчий дом. Он, как мог, старался успокоить жену, рассказывал, что получил добрые вести о детях, что им, мол, хорошо живется, а сам терзался, ночей не спал, места себе не находил. Люди не узнавали доброго, веселого разбойника. Казалось, подменили человека…