История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Что ж, — неторопливо сказал Шмая, глядя на бутылку, — конечно, штука неплохая… Ладно, будем здоровы, и пусть уж на нашу землю придет порядок и настанет справедливость, чтобы простому человеку спокойно жилось на свете… Лехаим!
Он медленно, с толком выпил остаток и быстро закусил. Скоро глаза его загорелись веселыми искорками и, поправив на голове фуражку, он оживленно заговорил:
— Знаешь, что я тебе скажу, Хацкель? Цари — это большие паршивцы, чтоб их всех из могил выкинуло! Но кто-то из них все же умную вещь придумал: сороковку. Кажется, это работа нашего Николки?
— Дурень! Куда ему до такого додуматься? Сороковку, слыхал я, придумали
— Да уж кто б ни придумал, а напиток неплох. Жаль только, что мало… — сказал Шмая. — А что касается того, кто придумал напиток, то я с тобой не согласен… Если мне память не изменяет, то в священном писании сказано, что за шесть дней бог создал небо и землю, Адама и Еву и — вдобавок — эту самую сороковку, чтоб им приятнее было разгуливать в райских кущах…
— Мы с тобой, разбойник, разбираемся в этих делах, как баран в аптеке… Но что касается истории, то я больше тебя кумекаю… Хоть гимназий я не проходил, но все понимаю. Я вечно в пути. Сижу на козлах, смотрю на мир божий с высоты своего облучка и вижу все, что делается вокруг…
— А я сижу еще выше! На крышах сижу и вижу еще дальше, чем ты…
— Может быть, это и так, но я разных пассажиров по свету вожу. Часто попадаются такие, как ты, которые много повидали на своем веку, покалякать любят, вот и рассказывают мне… А я все мотаю себе на ус и знаю больше профессоров разных и даже больше, чем наш аптекарь… Только не люблю даром языком молоть. Не думай, что я ничего не знаю…
— Что же ты знаешь, Хацкель?
— Все знаю!.. Знаю, что скоро порядок у нас будет… Возил я одного доктора в Жашков, и он мне всю дорогу про Керенского говорил, про этого теперешнего главного…
— Тоже мне шишка! Пустозвон и только… — махнул рукой Шмая. — О Керенском и говорить не стоит… Он удержится наверху, сколько сорока на крыше… Что, не видно разве, куда он гнет? А деньги выпустил, эти самые керенки — курам на смех… За мешок керенок буханки хлеба на базаре не купишь… Какие деньги — такой и правитель… Приезжал к нам на фронт. Языком только болтает… Солдаты его чуть на штыки не подняли. Его счастье, что бог ему дал длинные ноги и они его быстро унесли…
Шмая немного помолчал, потом заметил:
— Ты, кажется, про доктора хотел сказать…
— На кой бес мне тот доктор! — оборвал его Хацкель. — Нужен он мне, как моим кобылам очки!..
— А все-таки что же тебе рассказал этот доктор?
— Многое… Вез это я его в Жашков, к роженице, никак, бедная, не могла разродиться… Всю дорогу мне голову морочил, про политику да про Керенского толковал…
— Когда доктора начинают вмешиваться в политику, то дела уже совсем плохи… Лучше бы они людей лечили…
— А почему ты так о докторах говоришь? Приличный был человек… Хорошо мне заплатил… Я к нему ничего не имею…
— Я врачей не очень-то уважаю… — отозвался Шмая. — Попался мне на войне один доктор, чтоб он скис! Чуть меня на тот свет не отправил… Не везло мне с докторами… В лазарете один был, в очках, и все путал. У тебя живот болит, а он велит пиявки ставить, голова у тебя трещит, а он — клизму! Хохоту было, когда он лечил наших солдат! Но хуже всего то, что трусом был и каждой паршивой пуле кланялся. Залезет в землянку, и ты его оттуда не вытащишь. А чтобы подойти ближе к позициям, упаси бог!..
Хацкель понял, что у соседа назревает новая история, и перебил его:
— Так ты что же, противник врачей?
— Нет, почему же? Врач на войне — очень нужная особа. Без него никак не обойтись… Но, если хочешь, могу тебе рассказать про нашего доктора…
Шмая растянулся на земле возле бревна и, заложив руки за голову, неторопливо начал рассказ о незадачливом враче, который чуть было не отправил его на тот свет…
Если бы нашему кровельщику теперь насыпали полные карманы золота, это не доставило бы ему столько удовольствия, сколько то, что рядом с ним вытянулся на брюхе балагула Хацкель и, подперев кулаком голову, приготовился его слушать.
— Было это, как сегодня помню, во время одного жаркого боя. Летний знойный день. Солнце уже стало садиться, собиралось на отдых. Три раза шли мы в штыки. Надо было захватить высоту… Ты, Хацкель, хоть и был на фронте, но служил, кажется, в обозе?.. Стало быть, не пришлось тебе узнать, что такое штыковая атака…
Хацкель насупил густые рыжеватые брови:
— А если в обозе, так, думаешь, мало горя хлебнул? Мне в обозе еще труднее было, чем тебе в пехоте! В пехоте тоже, конечно, несладко, но в пехоте — что? Ты себе знаешь винтовку, лопатку, скатку, котелок, и дело с концом. А у меня винтовка, скатка, котелок и все другие причиндалы, а к тому еще пара лошадей с подводой. Ты, брат, после атаки мог поесть и завалиться спать, а мне еще приходилось чистить, кормить и поить лошадей да колеса смазывать, ибо старая мудрость гласит: не помажешь — не поедешь… Ты, Шмая, зарылся в окоп — и готово, а я должен был вырыть окопчик для себя, чтоб дурацкая пуля меня не зацепила, да еще яму для лошадей, чтоб они не торчали на виду у немца… А то останешься с одним кнутом… Вот и посчитай, у кого было больше хлопот на войне. А кроме того, ночью подстелишь ты себе под бочок соломки, шинельку и дрыхнешь, как у бога за пазухой, спишь в обнимку со своей винтовкой, а мне в это время нужно ехать на станцию, в цейхгауз за патронами, снарядами, возить в лазареты раненых… Так что не задавайся…
— Да я, Хацкель, ничего такого не сказал… Всем нам на войне было несладко. Я о другом… А что касается службы, то заспорили как-то пехотинец с обозником. Где, мол, лучше служить? Пехотинец сказал: «Конечно, лучше служить в пехоте…» А обозник: «Нет, в обозе». Пехотинец ему: «Нет, лучше служить в пехоте», — и горько заплакал…
Оба рассмеялись. Шмая-разбойник лег поудобнее и сказал:
— Так слушай внимательно… Случилось это после атаки. Все поле завалено убитыми, ранеными. И я в этой компании лежу, обливаюсь кровью, — плечо осколком пробито, нога ранена. Руки ослабели, винтовка упала на землю. Чувствую, силы совсем покидают меня. А рядом лежат другие солдаты: одни уже рассчитались с этим миром и готовятся в рай, а другие еще мучаются, ждут — может, придет спасение.
Тут стали убирать с поля боя раненых и убитых. Лежу это я, оглядываюсь по сторонам: авось доживу, пока явится доктор с санитарами. И вдруг вижу, бежит наш спаситель, или помощник смерти, как мы его прозвали. В белом халате с красным крестом. За ним — несколько санитаров с носилками и большими сумками. Долговязый, неуклюжий, он носится по полю, как нечистая сила, будто сама смерть его гонит. Остановится возле лежачего, на ходу пощупает пульс и бежит дальше, как ошпаренный. Увидев, что ты еще не отдал богу душу, доктор кивает санитарам, те кладут тебя на носилки и тащат к подводам. А ежели видит, что готов, пишет мелом у тебя на груди большой крест: царю-батюшке ты, стало быть, уже не надобен, освобождают тебя подчистую, выслужился…