История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Пьяный на минуту замолк, взял пригоршню снега, потер им лоб и снова уставился на Шмаю:
— Не обижайся, солдатик… Не обижайся, сукин сын… Петр Спиридонович Гвоздев хватил с горя чарочку… Выпил за царя-батюшку и империю… Молчать! Нет царя, нет Керенского, нет пор-рядка! Нет правды в России… Из Петрограда я бежал, из Москвы бежал… Бежал от антихристов-большевиков… Прибежал сюда, и отсюда надо бежать… Нет в России пор-р-рядка! Дайте Гвоздеву власть в руки, он скоро наведет порядок! На виселицу всех подряд! На плаху!.. Нет городовых, нет жандармов — нет пор-рядка!.. Разогнать! Не хотят воевать до победного конца!.. Не
Пьяный подполз к ступенькам, с трудом выпрямился и хотел было обнять Шмаю, который внимательно, скрывая довольную улыбку, слушал. Но не дотянувшись до него, снова свалился в сугроб:
— Здравия желаю, солдатик! Почему не козыряешь, сукин сын? Ты тоже большевик, а? Отвечай, не то я тебя сейчас шашкой, шашкой… — Он умолк и вдруг стал орать простуженным голосом:
Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка жалобно поеть!
Раз поеть, два поеть,
Горе не беда! Канареечка жалобно поеть!
Закурить дай! Одну затяжку. За одну затяжку всю Россию тебе отдам!
Шмая вынул изо рта окурок и протянул ему. Тот взял окурок дрожащими пальцами, но никак не мог вставить его в рот.
— Эх, мать пресвятая!.. Вся жизнь пропала?.. Нет империи, нет Кер-ренского, нет правды в России, нет Гвоздева… Р-р-р-азойтись! Ать-два! Ать-два!
— Погибель на твою голову! — разозлился Хацкель и потянул приятеля за полу. — Этот пес может так всю ночь горланить, а мы будем тут сидеть и слушать его? Пошли!
Шмая громко рассмеялся:
— Дурак ты! Ради одного этого знакомства нам стоило проделать такой путь!.. Вот она, царская империя! Вот это разговор? Давно такого не слыхал… Весело, ей-богу! Власть дай ему, и он порядок наведет… Дать бы ему подковой по башке, чтобы больше не встал!..
И Шмая поднялся с места.
— Да, очень все-таки интересно, — сказал он. — Есть правда на земле, если Гвоздев валяется на вокзале, как свинья… Ну, пошли, брат, искать свое счастье…
Куда девались золотые кресты и пузатые купола церквей, крутые подъемы и высокие дома, вскарабкавшиеся так высоко, что ты и не знаешь, на чем они держатся? Все потонуло в ночной мгле, и только желтый отсвет окон ложится на тротуары пустынных улиц. Изредка то тут, то там возникают фигуры прохожих. Но люди не идут, а бегут, проносятся вдоль стен, словно ожившие тени. Каждый с опаской смотрит на другого, очевидно считая, что тот только и думает о том, чтобы снять с него последнюю рубаху, ограбить, убить, зарезать. Время от времени по улице проносится фаэтон с пьяными офицерами, которые орут похабные песни, стреляют в воздух и отчаянно сквернословят: «Все равно жизнь пропащая, живи, пока живется, и пой, пока поется!..»
Наши путешественники идут по темным улицам незнакомого города, заглядывая в неосвещенные окна нижних этажей. Есть же счастливцы, которые имеют свой угол, свою постель, которые могут отдохнуть, согреться, выспаться! А им куда деваться, к кому обратиться за советом, за помощью?..
А мимо все мчатся фаэтоны с пьяными пассажирами. Визжат, хохочут девки, орут песни офицеры. Шум, крик стоит неимоверный…
— Сумасшедший дом… — произносит после долгой паузы Шмая. — Так веселиться можно, пожалуй, только перед своей смертью!
— Эх, Шмая-разбойник, — вздыхает Хацкель. — Случись мне сейчас такой фаэтончик с фонарями да с упитанными лошадками в яблоках, какой мы только что видели, я бы в этом столпотворении мешок денег нагреб! Большой дом купил бы, обзавелся бы таким хозяйством, что все завидовали бы мне, и тогда плевать я хотел на весь мир! На всех!.. В такой суматохе можно все достать за бесценок… Зажили бы не хуже, чем Гришка Распутин жил. Эх, иметь бы собственный выезд…
Шмая даже остановился и сурово посмотрел на балагулу:
— Ты что?.. Буржуям завидуешь? Что ж, тебя тоже выгнали бы из России, как всю буржуйскую свору?.. Этого тебе еще не хватает! Просто слушать противно! Где твоя совесть?
— А быть нищим, оборванным и голодным тебе не противно?!
— Я не хочу, Хацкель, быть ни богачом, ни нищим! — сердито оборвал его Шмая. — Хочу иметь крышу над головой и собственными руками заработанный кусок хлеба… И чтоб никто мной не помыкал, не напоминал мне каждую минуту о моем вероисповедании, о том, какому богу я молюсь… Все мы происходим от одного Адама и от одной Евы. И черт его знает, какой подлец разделил нас…
Шмая горячился, и балагула, смеясь, взял его за локоть:
— Не кричи так!.. Люди на нас оборачиваются… Чего ты меня уговариваешь? Я согласен с тобой. Но поди скажи все это правителям, а не мне.
— Да я могу повторить это перед самим господом богом! Не постесняюсь… Это говорили нам большевики, когда мы еще в окопах гнили… А теперь должен быть такой порядок, какой они обещали!..
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь, разбойник!
— Я хочу от тебя одного: раз мы связали в один узелок нашу судьбу, то нужно, чтобы совесть у тебя всегда была чиста, чтобы ты навсегда выбросил из своей дурацкой головы всякие глупости насчет того, как бы заграбастать чужое добро, нажиться на этой суматохе… Совесть надо иметь! Понимаешь, совесть! Мы можем своими руками честно на свою жизнь заработать… Понимаешь или еще растолковывать?..
— Ладно, не горячись… Пусть будет по-твоему, — немного успокоился балагула и уже молча смотрел на проносившиеся мимо роскошные фаэтоны.
Путники громко стучали коваными каблуками по тротуару, и со стороны могло показаться, что это идет по крайней мере рота солдат.
Вдруг, откуда ни возьмись, послышались выстрелы. Друзья прижались к каменной стене, всматриваясь в густую темень. Не одними разговорами и спорами жив человек. Надо было найти себе приют. Надо было разобраться, что происходит вокруг.
Подождав, пока утихнет стрельба, они двинулись дальше, к центру города.
Под ногами поскрипывал снег. Было скользко.
— Эх, разбойник мой дорогой, а ты мне дома говорил, что идем к Советской власти. Еще заставил сбрить бороду, — негромко сказал Хацкель. — А тут, как видишь, хозяйничают банды…
— Это так, но, кажется, недолго им осталось тут разгуливать… Видал, что на станции делается? А то, что они бесятся, это к лучшему. Издыхающий зверь всегда скалит зубы…
Незаметно они выбрались на главную улицу города. Здесь уже горели фонари, сверкали витрины, прогуливались люди.