История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Ладно уж… Еще раз туда пойду! — неохотно поднялся с места Азриель и, взяв с собой нескольких добровольцев, снова отправился на дипломатические переговоры.
Овруцкий смотрел им вслед и улыбался. Затем, повернувшись к Шмае, сказал:
— Что поделаешь, когда всем и во всем нужна нянька… Всякими мелочами приходится заниматься. Кулачье наше совсем распоясалось, а мы иной раз бываем так вежливы, что самим противно!.. Как хорошо, что ты пришел! — похлопал он Шмаю по плечу. — Ну-ка, садись поближе… Мы вот ломаем себе голову,
Шмая с минуту просматривал список, и на лице его появилась добродушная улыбка. Он разгладил усы, сдвинул фуражку на затылок и сказал:
— Да-а… Тут и Соломон мудрый, пожалуй, ничего не придумает. Сложная арифметика… По этой части я не больно силен. Рассказывают, однако, такую историю…
Но наш разбойник не успел начать свой рассказ, как в комнату вбежал запыхавшийся Азриель. Он раскрыл рот, но не мог произнести ни слова. На нем лица не было. Люди испуганно смотрели на него, а он только размахивал руками.
— Ну, короче, Азриель! Что случилось?! — разозлился Овруцкий. — Говори толком!..
— Ой, не спрашивайте! Там бьют, режут!..
— Где бьют? Кого режут?
Овруцкий взял костыли, вышел из-за стола:
— Ну, что случилось?
— Авром-Эзра… его зятек… и целая орава налетели, как саранча, на поле. Там творится что-то ужасное… Старому Гдалье уже голову проломили…
— А милиция куда смотрела?
— Какая уж милиция! Один с ружьем, а трое безоружных… Тоже мне милиция! Курам на смех!
— Пошли, товарищи, — отрывисто сказал Овруцкий и вышел на улицу. За ним бросились все, хватая на ходу, что попадалось под руку: поленья, камни, доски.
Посреди поля, возле разбросанных мешков с семенами, стоял, широко расставив ноги, с оглоблей в руках Авром-Эзра. С головы его свалилась фуражка, и на макушке торчала черная атласная ермолка. Глаза его горели, лицо налилось кровью. Длинная всклокоченная борода развевалась по ветру. Он был страшен в своей ярости, и, казалось, никто не осмелится подойти к нему.
Рядом с ним стоял Хацкель, а за его спиной виднелось несколько подвыпивших молодчиков с дубинками.
Заметив колонистов, спешивших сюда, они застыли в настороженном ожидании и молча смотрели на приближавшуюся толпу, на Овруцкого, который подпрыгивал на своих костылях, стараясь не отстать от остальных.
Овруцкий подошел к лежавшему на вспаханной земле изувеченному Гдалье и, опершись на костыли, смотрел на безжизненное лицо старого колониста, на женщин, которые перевязывали его. Он побагровел от злости и с трудом сдерживался, чтобы не выместить сейчас же весь свой гнев на бородаче в ермолке.
Все молчали, стиснув зубы.
И тут из толпы вышел Шмая-разбойник. Окинув ненавидящим взглядом разъяренного, но все же растерявшегося Цейтлина, он сказал, стараясь сохранить спокойствие:
— Вы, господин Цейтлин, кажется, недавно говорили, что надо жить в мире и согласии… Люби, мол, ближнего и так далее. В священном писании будто так написано… Злодей в ермолке! — не сдержался кровельщик и плюнул в его сторону.
— Надоели! Надоели вы мне хуже горькой редьки, голодранцы! — рявкнул Авром-Эзра. — Я вас своим хлебом и картошкой все годы кормлю. Я для вас ничего не жалею. Кто приходит с протянутой рукой, тому и даю… А вы меня разоряете! Знайте, — кивнул он в сторону лежавшего на земле старика, — так будет со всеми, кто тронет мою землю, мое добро!
— Все у тебя награбленное! Все это — наш пот и наша кровь! — послышались возгласы в толпе.
— Искалечил человека! А за что?
— Убить его мало!
— В тюрьму убийцу! — раздались гневные голоса, и уже трудно было сдержать колонистов, бросившихся к Цейтлину.
— Стойте, люди! — преградил им дорогу Овруцкий. — Судить его надо, а не пачкать об него руки…
— Я никого не боюсь, Овруцкий! И не стращай меня! — крикнул срывающимся голосом Авром-Эзра. — Никому не отдам свое добро! Только через мой труп!.. Но и мертвый я не отдам вам ничего, запомните это навсегда! Убью, своими руками убью!
Овруцкий сделал несколько шагов по направлению к взбешенному старику и негромко сказал:
— Все это мы уже слыхали! Ваш крик никого не испугает. Мы уже пуганные… Кстати, может быть, вы на минутку бросите свою тросточку? — кивнул он на оглоблю, которую Авром-Эзра не выпускал из своих крепких рук. — Бросьте ее, говорю! Кого запугать собираетесь? Весь народ? — показал он на возмущенную толпу, которая готова была растерзать Цейтлина, его зятька и прятавшихся за спиной Хацкеля подвыпивших молодчиков.
Овруцкий так посмотрел на своего бывшего хозяина, что тот, не выдержав его взгляда, отшвырнул в сторону оглоблю.
И тут произошло неожиданное. Авром-Эзра весь съежился, заплакал и стал бить себя кулаком в грудь:
— Разбойники! Грабители! Откуда вы взялись на мою голову? Если б эти голодранцы пришли к тебе, Овруцкий, отнимать твою землю, твое добро, ты бы молчал? Если б сеяли твоим зерном, пахали твоими волами, ты молчал бы, скажи? А я должен молчать? Знай, кровь прольется!..
— Уж мы на своем веку видали, как льется кровь, — прервал его Овруцкий, — и сами немало крови своей пролили… А вот вы только пили нашу кровь! — И, замахнувшись на него костылем, крикнул: — Убирайтесь вы к чертовой матери, чтобы и духу вашего здесь не было!..
— Вон с нашего поля! — загалдела толпа.
Первыми побежали пьяные наемники, побросав дубинки и железные палки. За ними двинулись Авром-Эзра и Хацкель.
Люди с презрением смотрели им вслед, бросая вдогонку крепкие словечки.