История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Глава двадцать четвертая
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО
На следующий день наш разбойник благополучно возвратился домой.
Он шел по улице крадучись, прижимаясь к плетням и заборам, чтобы, упаси бог, никто его не увидел. Лицо пылало от стыда. Солдатский мешок уныло болтался за плечами. Не думал он, что все так кончится. Как не хотелось ему сейчас встретить кого-нибудь из земляков!
Но в тот самый момент, когда он уже было решил, что, проскочив через чужой огород, попадет незамеченным в свой дом, черт принес сюда любопытную соседку, которая, не вымолвив ни слова, подняла такой крик, что со всех сторон к ней бросились люди.
Увидев Шмаю, они оторопели:
— Что случилось, Шмая? Может быть, уже кончилась война?
— Говори скорее, не выматывай душу!
— А где же остальные?..
Шмая упорно молчал. Если б в эту минуту перед ним разверзлась земля, он охотно провалился бы сквозь нее. Поди расскажи им, что произошло с ним в районе, когда он никак и не рассчитывал на такое… Он махнул рукой, чтобы его оставили в покое, но люди не переставали донимать его, прося, требуя поскорее рассказать, что с ним стряслось.
Волей-неволей пришлось уступить, и огорченный Шмая стал подробно рассказывать о том, как вежливо его встретили в районе, как благодарили, а потом заявили, что все очень хорошо понимают его патриотические чувства, но пусть он возвращается домой, на фронт его не пошлют. Почему? По той причине, сказали в районе, что нет еще указания брать добровольцев, а его год не призывают, есть помоложе…
— Да, дожил… — с горечью произнес Шмая. — Не годен, сошел, значит, с мерки… Да разве я смогу спокойно сидеть здесь, когда такая война идет?.. Уж я там и по-хорошему говорил, и ругался, угрожал даже жаловаться начальству, ничего не помогло. Вот и вернулся несолоно хлебавши…
Пришибленный неудачей, шел кровельщик к своему дому, а за ним длинным хвостом тянулись соседи, расспрашивая, что слышно на белом свете, словно он возвратился не из района, а, по крайней мере, из Москвы…
Шмая отвечал им рассеянно, часто невпопад. Он вошел в садик, со злостью швырнул солдатский мешок на траву, сел на скамейку, закурил. Соседи смотрели на него кто с участием, а кто — с затаенной усмешкой.
— Эх, Шмая, Шмая, — проговорил старый кузнец Кива. — Вышло все-таки по-моему: кто красив, а я таки умен… Сразу тебе сказал, что человека, которому, не сглазить бы, около полусотни лет, никак на фронт не возьмут…
— Мы еще посмотрим, — перебил его Шмая. — Я человек упрямый, своего добьюсь… Если не сегодня, так завтра…
— Твоя жена родилась под счастливой звездой, — вздохнув, сказала молоденькая женщина, которая так горько плакала вчера, прощаясь со своим мужем. — Боже мой, как она обрадуется!.. Надо побежать к ней, сообщить радостную новость!
Но пока она собиралась пойти передать Рейзл добрую весть, та уже обо всем узнала и сломя голову примчалась сюда.
В ее глазах были и радость и тревога. Взглянув на усталого мужа, она сразу попросила соседей оставить его в покое, зайти к ним как-нибудь в другой раз, а сама побежала к колодцу за холодной водой. Надо ведь человеку после такой дороги умыться и отдохнуть.
Однако соседи были не из тех, которые легко соглашаются уйти. А кроме того, они прекрасно знали, что долго быть удрученным и мрачным не в характере Шмаи-разбойника. Еще немного, и он придет в себя, подобреет, настроение исправится, а тогда можно будет услышать от него что-нибудь утешительное.
И действительно, прошло немного времени, наш кровельщик умылся, перекусил и стал почти таким, как всегда.
— Вот это другое дело! — проговорил кто-то из соседей. — А то говоришь ему что-нибудь, а он тебя и не слышит…
— Ну как же! Побыл человек на фронте, понимать это надо!
— Да ведь кончилась служба у него…
— Братцы! Вы еще долго будете меня мучить? — повеселев, спросил Шмая. — Если бы врачебная комиссия меня забраковала, тогда плохо было бы, но ведь меня отправили домой, так как указаний нет… Это совсем другое дело. Значит, не все еще потеряно…
Утром, едва забрезжил рассвет, Шмая, сунув ноги в сандалии, направился к площади, послушать, что передают по радио. Хоть все можно было услышать и дома у репродуктора, но там, где много людей, всегда лучше. Услышишь комментарии к передаче, сам скажешь словечко, и не будет так трудно слушать плохие известия, как в одиночестве.
Хоть радио еще молчало, но люди уже стояли тихо, боясь что-нибудь пропустить. Ведь ждать, пока привезут газету, просто немыслимо. Всем очень хотелось думать, что сегодня будут передавать хорошие известия, что советские воины остановили на границе немецко-фашистские полчища, но вместо этого люди услышали сообщение о бомбежке, о жертвах, пожарах, об отступлении наших войск.
Горестные вести тяжелым камнем ложились на сердце, и все труднее становилось дышать. Люди стояли, понурив головы, будто они были виноваты в неудачах и поражениях на фронте…
В один из августовских вечеров со стороны тракта послышался необычный шум. Поднимая клубы пыли, тянулись на восток обозы. За возами, арбами, телегами и кибитками брели усталые, обессилевшие городские и сельские жители — мужчины, женщины, старики, дети. Гнали табуны лошадей, стада коров, отары овец. Казалось, не будет конца этому нескончаемому потоку.
Все это напоминало передвижение какого-то огромного цыганского табора. По всему видно было, что люди давно уже в пути и никто из них не знает, когда они прибудут на место.
Вся колония — стар и млад — побежала к тракту. Стояли у обочины дороги и скорбным взором следили за необычной процессией. Останавливали беженцев, расспрашивали, куда и откуда они идут, а те отвечали на ходу и смотрели таким же взглядом на колонистов, про себя думая, что скоро настанет и их черед бросить насиженные гнезда и двинуться в глубь страны…
Если до сих пор война кое-кому казалась далекой и неправдоподобной, то теперь она уже подходила к их дому. Это она, война, отражалась в глазах людей, бросивших свои дома и бредущих незнакомыми дорогами все дальше на восток.