История нравов России
Шрифт:
Дворянская усадьба представляла собою сравнительно замкнутый цельный мирок, подвластный воле помещика, базирующийся на крепостном труде. Архитектурное, парковое, театральное, музыкальное, живописное творчество во многих усадьбах выражало прогрессивные тенденции культуры. Созданные здесь произведения искусства вошли в сокровищницу национальной и мировой культуры и продолжают давать эстетическое наслаждение, не отменяемое и не заменяемое творениями последующих мастеров. Именно в дворянской усадьбе с необычайной остротой обнаруживается основное противоречие культурно–исторического процесса эпохи (последняя треть XVIII — первая половина XIX века): складывание отечественной культуры в условиях начинающего разлагаться крепостничества и нарождающихся буржуазных отношений. Дворянская усадьба — социокультурный феномен, который выходит за рамки дворянской культуры и является одним из свидетельств и выражений процесса складывания национальной русской культуры.
В 30-х годах прошлого столетия А. Пушкин охватил это основное противоречие
В таком доме могли быть и помещения для «кабинетных упражнений», где хозяин работал и писал подобно тому, как были написаны знаменитые мемуары «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1793». В подобных домах бывали сочинения Ломоносова и Сумарокова, Хераскова и Карамзина, Вольтера и Дидро. Полки с книгами, гравюры на стенках, конторка, часы — все это свидетельствует о том, что хозяин является любителем «книжного просвещения» и знаком с западноевропейской культурой. «Могучее влияние печатного слова, — пишет А. Корнилова, — проникало в помещичьи усадьбы, и хорошие библиотеки становились не таким уж редким явлением в деревенском захолустье» (128, 32). Именно книги русских и западноевропейских писателей, труды французских мыслителей оказывали влияние на формирование подрастающего поколения дворян, что способствовало усилению их умственной деятельности, отодвигая на задний план помещичьи занятия и связанные с ними нравы. Появились просвещенные дворяне, чьи дети под влиянием тех же книг 14 декабря 1825 года выйдут на Сенатскую площадь.
И тем не менее образованных людей среди провинциального дворянства было немного, большинство из них отличалось полудикими нравами. В одном из писем Марты Виль–мот, датированном 14 июня 1806 года, говорится: «Баронессе Прайзер волею несчастных обстоятельств пришлось служить гувернанткой в двух или трех семьях. Только что она отказалась в одной из них от места из–за плохого обращения и из–за отвратительного поведения хозяев, чему ей приходилось быть свидетельницей (между прочим, эта семья пользуется чрезвычайным уважением в округе). Я не хочу портить этими сценами свой дневник; но вот один пример. В первый день, как приехала баронесса, хозяин дома, к ее ужасу, позвал горничную и развлекался тем, что приказал этой женщине ловить на нем блох, которых по воскресеньям ищут друг у друга в голове нищие ирландские дети, и эта картина часто потом повторялась. Баронессу считали капризной, потому что в подобных случаях она спешила уйти в свою комнату» (98, 394).
А разве это не относится к полудиким нравам, когда у многих помещиков была страсть к свиньям. С. Т.Аксаков в своей автобиографической повести «Детские годы Багрова–внука» вспоминает помещика Дурасова, который хвастался своими заведениями: «Да у меня и свиньи такие есть, каких здесь не видывали; я их привез в горнице на колесах из Англии. У них теперь особый дом… Я всякий день раза по два у них бываю».
В самом деле, в глухой стороне сада стоял красивый домик. В передней комнате жил скотник и скотница, а в двух больших комнатах жили две чудовищные свиньи, каждая величиной с небольшую корову. Хозяин ласкал их, называл какими–то именами. Он особенно обращал наше внимание на их уши, говоря: «Посмотрите на уши, точно печные заслоны!» (15, 251). И когда одна из свиней «сдохла», то барин сильно печалился, не обращая внимания на своих людей — свинья оказалась дороже человека! Нелишне заметить, что в фонвизиновском «Недоросле» люди по черным избам в тесноте да в грязи ютились, а у каждой свинки «хлевок особливый» имелся.
В XVIII столетии крепостной человек был ревизской душой, неполноправным государственным лицом, однако в глазах дворян и других сословий он был, по выражению князя М. Щербатова," рабом. Отсюда и хамские нравы в отношении помещиков к крепостным крестьянам, сохранившееся и в XIX веке. И дворяне же этого века (разумеется, некоторые из них) приходили к мысли о ненужности крепостного права, ведущего к величайшей испорченности нравов и помещиков, и крепостных. Так, в представлении братьев Николая и Сергея Тургеневых хамами являются те, кто ест выращенный крестьянами хлеб и попирает их же достоинство. В начале 1818 г. Николай писал Сергею: «Наш образ мыслей, основанный на любви к Отечеству, — на любви к справедливости и чистой совести, не может, конечно, нравиться хамам и хаменкам. Презрение, возможное их уничтожение может быть только нашим ответом. Все эти хамы, пресмыкаясь в подлости и потворстве, переменив тысячу раз свой образ мыслей, погрязнут, наконец, в пыли, прейдут заклейменные печатью отвержения от собратства людей честных, но истина останется истиною, патриотизм останется священным идеалом людей благородных» (229, 249). Тургеневское понимание хамства, весьма оригинальное для того времени, быстро было подхвачено в декабристских кругах, мечтавших установить в России республиканскую форму правления.
Однако мечты оставались мечтами, а в николаевской России господствовали отвратительные нравы провинциального дворянства в виде телесных наказаний (крестьян и дворовых секли на конюшнях), всякого рода насилий и бесконечных надругательств. А. де Кюстин писал: «Русские помещики — владыки, и владыки, увы, чересчур самодержавные в своих имениях. Но, в сущности, эти деревенские самодержцы представляют собой пустое место в государстве. Они не имеют политической силы. У себя дома помещики позволяют себе всевозможные злоупотребления и смеются над правительством, потому что всеобщее взяточничество сводит на нет местные власти, но государством они не правят» (144, 268). Барыня читала чувствительный роман или молилась в церкви, а на конюшне по ее приказу нещадно драли «мужиков, баб и девок». Что же касается барина, то его отношения к насилию великолепно выражено А. Некрасовым в словах помещика Оболдо — Оболдуева:
«Кулак — моя полиция! Удар искросыпительный, Удар зубодробительный, Удар — скуловорррот!..»И верно пишет В. Купер в своей книге «История розги», что «этот паривший некогда кулак пережил и до настоящего времени, позорное наследие перешло и к нам, и долго еще русскому обществу и народу бороться с последствиями рабства и былых насилий» (109, 153). Такого рода нравы пережили крушение крепостного права, преодолеть их оказалось очень трудно. О насилии и взяточничестве в провинции сообщает и А. И.Кошлев, бывший в 40-х годах прошлого века предводителем уездного дворянства. Он рассказывает о весьма богатом старике–помещике, который в течение 18 лет был уездным предводителем дворянства и прославился своим самоуправством и плохим обхождением с крестьянами и дворовыми людьми. «Он был несколько раз под судом: но по милости денег всегда выходил чистым из самых ужасных дел. Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой–то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела» (234, 79). И самое интересное, что этот помещик был очень набожен, не пропускал ни обеден, ни заутрень и строго соблюдал все посты, а людей приказывал сечь между заутреней и обедней по праздникам (не следует забывать, что в императорской России на долю религиозных праздников приходилось 160 дней в году). Более того, ему вздумалось получить пряжку за 35-летнюю беспорочную службу, однако неблагоприятные для этого отметки в его служебном формуляре служили, казалось, неустранимым препятствием. Но деньги всемогущи — всего–навсего 20–30 тысяч рублей, и в царствование Николая I грудь самодура украсила желанная пряжка за беспорочную службу.
В качестве другого примера А. И.Кошелев приводит деяния помещика Ч., бывшего майора, пользовавшегося уважением среди дворян, но жестокого в обращении с крестьянами и дворовыми. Сам по себе он не был злым человеком, его жестокость проистекает от стремления научить своих крепостных порядочной жизни, это он считал своим священным долгом. «Майор Ч., как старый военный служака, особенно любил военную выправку, и у него крестьяне и дворовые люди являлись все с солдатскими манерами. Жаловаться на помещика никто не смел, и житье людям было ужасное. Так, при земляных работах, чтобы работники не могли ложиться для отдыха, Ч-ов надевал на них особого устройства рогатки, в которых они и работали. За неисправности сажал людей в башню и кормил их селедками, не давая им при этом пить. Если кто из людей бежал, то пойманного приковывал цепью к столбу… Брань, ругательства и сечение крестьян производилось ежедневно» (234, 81). Такие случаи отнюдь не были единичными в данном уезде, они типичны для всего провинциального дворянства и весьма ярко характеризуют его жестокие нравы, что потом и откликнулось в еще большей жестокости крестьян по отношению к дворянам в революцию 1917 года.
Провинциальный дворянин, привыкший жить на всем готовом, оказался не подготовленным к обострившейся экономической борьбе, которая развернулась в России после отмены крепостного права. Многие дворяне были выбиты из наезженной колеи привычного образа жизни; чтобы выжить в новых условиях, они хлынули в Петербург и заняли все возможные места в его структуре. С. Чериковер в своей интересной книге «Петербург» пишет: «Они теперь накинулись на канцелярии, департаменты, на всякие должности в главных управлениях, в банках, и акционерных обществах… Мало–помалу они обосновались здесь… и живут, всюду бросаясь в глаза, составляя значительную часть населения Петербурга (8,9 %)… Из их среды выбираются члены Государственного Совета, министры, главноначальствующие, директора департаментов; ими заняты все выдающиеся должности при Дворе, они поставляют дипломатов за границу и высших чиновников в провинцию; их представители наполняют гвардейские полки, флот и привилегированные высшие и средние учебные заведения Петербурга» (305, 90–91). Одни из них тянулись ко двору императора, им был присущ снобизм и замыкание в своем узком кругу, другие постепенно освобождались от сословных предрассудков и порочных нравов, общались с неродовитой интеллигенцией, в общении с представителями других слоев и классов были просты, деликатны и безыскусственны.