История о Михаиле и Андронике Палеофагах

Пахимер Георгий

23. С того времени церковные дела пришли в совершенное расстройство; люди начали чуждаться друг друга и, между тем как один желал общения в божественных собраниях, другие говорили: «Не прикасайся, ниже осяжи», и отчуждение простирали до того, что не хотели ни из одной посуды пить, ни вместе разговаривать. Разделение увеличивалось с каждым днем, и с кем кто сходился вчера, от того отворачивался сегодня. Как больной желудком, подвергаясь сверх того какой-нибудь новой болезни, вдвойне страдает и чувствует, что первая болезнь, от столкновения с другою, еще более усиливается, особенно если они столь различны, что лекарство, служащее к облегчению первой, действует на другую противоположно и расслабляет больного: так точно было тогда и с Божиею церковью. Претерпевая довольно зла от раскола арсениан, она испытывала теперь еще другое зло, и притом так, что обе эти болезни, терзавшие великое и прежде здоровое тело церкви, когда бы стал ты рассматривать их отдельно, не только сами по себе — величайшее зло, но и не сродны одна с другою. Те самые люди, которые одинаково несогласны были со всякою другою партиею, разногласили еще и между собою, и способствовали умножению разделений — один так, другие иначе, одни просто, другие с большею ревностью. Кто может достойно оплакать тогдашнее состояние церкви, когда всякое беззаконие отступников считалось ни во что, и когда казалось гораздо выгоднее принять соглашение, нежели находиться в церковном общении? Впрочем, не все, чт'o делалось тогда дурного, было объявляемо: многое, совершавшееся втайне, оказывалось злом еще большим. Люди бедные были подкупаемы щедрыми подарками злонамеренных и, увлекаясь ими, молчали. Когда же говорившие были злонамеренны, а слушавшие — просты и необразованны; тогда толки говоривших казались достойными вероятия. Человеку необразованному благоразумие не позволяло рассматривать дело, но внушало спасаться, не вдаваясь в эти хлопоты. А кто, под предлогом утверждения себя в вере, тронул бы и поднял известный вопрос; тот — ох, какой получил бы насморк! Но если, напротив, начинали в чем-либо убеждать его самого, — он должен был слушать скромно, показывая вид, что далее лопаты, заступа, да насущного хлеба ничего не знает. Многие находили тогда многих и такими (ибо мое слово касается не всех), что они знали, в чем состоит разногласие церквей, знакомы были с историею, читали писания, понимали важность обвинений, которыми одна церковь преследует другую; и, однако ж, пользовались обстоятельствами не меньше умеренно, как и осторожно — это было хуже самого раскола. Может быть, надлежало бы им столько разногласить со своими, сколько в недавнем времени разногласили они с итальянцами; однако ж иные и тогда, по нужде, как говорили, имея с ними общение, отделялись от своих братьев, будто от заразы. Впрочем, довольно об этом. Вижу, что чувство увлекло мою речь далее надлежащего; тогда как мы взялись не обвинять, а повествовать. Будем же излагать одни голые факты и предоставим судить о них, кому угодно.

24. И так, когда Иосиф, как сказано, удалился на покой, — и церковь стала искать ему преемника, представляемы были на вид многие из монашествующих и из священников, пока, наконец, голоса не склонились в пользу Принкипса [110] , человека благородного, ведущего свой род от князей Пелопонесских. Пришедши с родины еще в юношестве, он, ради подвигов добродетели и совершеннейшей жизни, заключился сперва в одном из восточных монастырей Черной горы, где, как мы сказали, подвизался и патриарх Герман; потом, чрез несколько времени, пришел к царю и, получив сан архимандрита, сделан был настоятелем

монастыря Вседержителя; затем находился в посольстве к восточным тохарцам и там, сочетав браком побочную дочь царя с Апагою, удалился для уединенной жизни в келью Одигийской обители. Впоследствии Принкипс возведен на патриарший престол антиохийской церкви, а теперь жил на покое. И в это время, в его пользу, больше чем в чью-нибудь, оказалось голосов, избиравших его в сан константинопольского патриарха. Так и вышло бы, если бы некоторые из архиереев не склонились в пользу Векка, который был вместе и хартофилакс, и великий скевофилакс, и пользовался величайшею известностью. Когда эти мнения представлены были царю, — Векк показался ему более достойным, как по другим преимуществам, так и по его учености, влиянием которой, равно как долговременною опытностью и красноречием мог он уничтожить раскол в недре церкви. Поэтому архиереи, собравшись во святом и великом храме, его одного избрали по голосам и в первый и во второй и в третий раз. Таким образом в двадцать шестой день пианепсиона [111] , в праздник Святых отцов Никейских, Векк наречен был патриархом, а второго мемактириона [112] в следующее воскресенье, или в знаменитый Духов день получил дар Св. Духа и посвящен в архиерея. Поставив его на этот духовный пост, царь немного думал о церковном управлении, но заботился о делах светских; ибо знал, что Векк имеет довольно опытности и различных сведений, чтобы управлять церковью. Впрочем, он изъявил готовность помогать патриарху, в чем будет нужда, надеясь и сам пользоваться его помощью. Кроме того, царь дал ему право ходатайствовать за людей и обещал исполнять по его ходатайству все, что будет не противно справедливости. Лица, о которых надлежало просить царя, разделены были патриархом на два класса: во-первых, на лиц, нуждающихся в милости для счастливой жизни; во-вторых, на лиц, осуждаемых и требующих правосудия для избежания суда. К тем возбуждал он сострадание царя, олицетворяя в самом себе и мольбы их и морщины и косоглазость [113] , и с одной стороны свидетельствовал об их виновности, а с другой просил снисхождения к достойному наказания виновному: за этих напротив ходатайствовал пред державным смелее, доказывая, что они обижены, и требовал их оправдания. Не на докладчика опирался он, чтобы узнать обстоятельства просителя, а выслушивал сам: и от говорящего требовал только правды в том, что хотелось ему высказать; пред царем же, полученные показания разбирать по правилам судопроизводства предоставлял себе. И сообщаемы были царю дела, смотря по свойству их: для пользы просителей, доклады предварительно располагались так, что об одном представлялось прежде, о другом после, одно защищаемо было наперед, а другое затем. От этого иногда приходилось даже и переписывать докладную бумагу, чтобы известному делу дать второе, или третье, или последнее место, если оно по всей вероятности, должно раздражить царя; либо изложить его в самом начале, когда можно было надеяться, что царь легко выслушает его и примет с удовольствием. Потому на этого человека многие полагались с такою же уверенностью, как на самого царя, и этот патриарх особенно замечателен тем, что смело говорил в защиту своего духовенства, и слова его державному казались истинными. Чтобы видеть, до какой степени прославился он своим ходатайством в пользу людей, не худо представить здесь несколько примеров его дерзновения и заступления за правду. Однажды в знойное время лета, в самый полдень, державный, проснувшись от послеобеденного сна, сидел на террасе и прохлаждался. Недалеко оттуда, в стороне, сидел и патриарх, ожидая, пока он проснется, чтобы тотчас подойти к нему. Наконец подошел он и стал ходатайствовать за человека, который, как ему сделалось известно, обвинен был несправедливо. Но думая о том человеке нехорошо, царь не соглашался помиловать его. Настойчивость с той и другой стороны была такова, что могла смутить и стороннего слушателя. Между тем дело не оканчивалось: напротив, патриарх, как ходатай за правду, разгорался еще большею ревностью и все смелее приступал к царю с просьбою; а царь, в котором неприятное чувство к защищаемому обратилось уже на защищавшего, стал приходить в раздражение. Один просил, а другой не соглашался; тот настойчиво умолял, а этот тем более ожесточался; первый говорил, что обвиняемый незаконно потерпит наказание, а последний не обращал на это внимания. Наконец, патриарх объявил, что будет действовать решительно, если царь не послушает его; а царь отвечал, что никак не простит, чтобы он ни делал. Тогда иерей вскипел ревностью и сказал: «Что же это? Чем архиереи лучше поваров и конюхов, которые необходимо повинуются вам во всем, чего ни захотите? И сказав это бросил символ патриаршей власти — жезл, упавший прямо к ногам царя, а сам встал и со всех ног побежал вон. Видя, что это дело постыдное, царь встал молча; а патриарх, несмотря на то, что его удерживали, и что многие, одни за другими посланные царем просили возвратиться, уверяя, что царя очень огорчит это, — ничего не слушал, но пошел пешком и зашел в соседний монастырь, показав самым делом, как велика была ревность его и как не обращал он внимания на лицо, когда требовал угодного Богу. Вот и другой случай, о котором нужно сказать. Некогда патриарх просил за такого человека, который, по его мнению, имел право на снисхождение царя. О нем говорено было уже много раз; но патриарха не слушали, и тому человеку не оказывалось даже и поздней помощи. Наконец, ходатай хватается за случай: был праздник славного мученика Георгия, когда в Манганской обители бывает большое стечение народа. Патриарх совершал бескровную жертву, и царь присутствовал при Богослужении. По окончании возношения даров, царю нужно было, умывшись, приступить к принятию антидора и благословения от священнодействующего. Царские врата отворены, и патриарх, которому нужно было благословить царя, вышел. Царь подходит и протягивает руки с тем, чтобы взять часть священного хлеба; но иерей удерживает правую свою руку, в которой был священный хлеб. И вот, когда с одной стороны царские руки были протянуты, а с другой — рука иерея оставалась неподвижною, — в ту самую минуту язык произносит просьбу и требует свободы скорбящему. Посмотрел бы ты тогда на благородное предстательство души. Один просит разрешения, а другой откладывает, говоря, что разрешать теперь, не время; против чего тот опять, еще громче взывает, что, напротив, всего приличнее оказывать сострадание к человеку, когда принимаешь освящение от Бога. Наконец, царь упрашивает патриарха о получении антидора не для употребления, как говорил, а более для того, чтобы не было ему стыдно пред народом, если возвратится от патриарха с пустыми руками. Но патриарх не давал, говоря, что этот хлеб будет ему в осуждение, если скорбящий останется с пустыми надеждами на разрешение. Тогда спокойствие царя сменилось гневом, — и он, не дав никакого ответа патриарху, сказал только: «Мы не праздновали праздника», ушел в свои палаты.

110

Это был тот самый Принкипс, которого Палеолог посылал с незаконнорожденною своею дочерью к тохарскому правителю Халаву (кн. 3. гл. 3.) и который в сане архимандрита, а потом антиохийского патриарха, назывался Феодосием (кн. 6. гл. 5). Имя Принкипса было без сомнения не собственным, а родовым его именем, и происходило от управлявшей Пелопоннесом княжеской фамилии (Princeps). Собственное же имя, которым назывался Принкипс, по Георгию Акрополиту (Histor. с. 48), было Виллардуин.

111

Пианепсион у Пахимера соответствует месяцу маю, — и это не подлежит сомнению; потому что праздник Пятидесятницы, о котором здесь говорится, всегда бывает в мае. В другом месте (кн. IV. гл. 8) пианепсион, может быть, по ошибке переписчика, называется , в афинском же календаре — ’.

112

Мемактирион у Пахимера соответствует месяцу июню; в афинском календаре июнь называется .

113

Историк выражается здесь словами Гомера:

’ .

Поэтому странно было бы исчисляемые здесь физические недостатки приписывать Векку. Пахимер хотел сказать только то, что патриарх всячески старался изобразить бедственное состояние его клиентов, чтобы разжалобить царя.

25. Испугавшись такой настойчивости этого человека, царь старался теперь отыскать случай к ослаблению его непоколебимости и, оправдываясь пред окружающими, говорил, что патриарх часто бывает упорен, не верит никакому посреднику и, по своей недоверчивости, требует непрестанного свидания с ним, что п'oходя обеспокоиваемый его докуками, я чувствую то же, что чувствуют сытые люди, когда предлагают им множество блюд. Как эти досадуют, когда не могут отделаться от предлагаемого: так досадно и мне, когда патриарх ежедневно докладывает о множестве дел, и притом не на бумаге, а лично; так что по всякому предмету приходится заводить с ним спор и с неудовольствием оскорблять его достоинство отказами; а между тем дела наплывают и с других сторон и развлекают внимание ума царского. Чтобы избегнуть такого затруднения царю внушили избрать из семи дней один и назначить его для сношений с патриархом. Посему избран был день третий, и положено, чтобы патриарх именно в этот один день сносился с царем по делам известных ему людей; для чего определен и особый грамматик Михаил Ксифилин, который на доклады этого рода должен был писать решения. Таким образом, Богу, милости и утешению посвящен был день третий. А чтобы он не пропадал и тогда, когда бы царю необходимо было в это время заняться другими, не терпящими отлагательства делами, — местом отдыха для патриарха назначен соседний монастырь, в котором патриарх мог бы побыть, если бы что необходимое иногда помешало царю окончательно рассмотреть его дела, пока он не кончит остальное, по крайней мере, вечером, или даже позднею ночью. И сколько добра получали люди от такой заботливости патриарха! Но об этом довольно. Все приведенные нами разновременные факты мы, при помощи памяти, собрали в своей речи в один порядок.

26. Между тем царь опять снаряжает и отправляет послов к папе, чтобы узнать об исходе дела касательно соединения, равно как и о том, что делает Карл — оставил ли он прежнее свое стремление и сделался ли смирнее? Прибыв в Рим, послы предложили мир и были приняты благосклонно. Встретили они там и Карла и узнали, что он дышал угрозами и сильно домогался, чтобы папа позволил ему напасть на город. Видели они также, как этот король ежедневно валялся у ног папы и иногда приходил в такое бешенство, что кусал зубами скипетр, который, по обычаю итальянских вельмож, держал в своих руках. Все это делал он, умоляя папу позволить ему привести дело к концу и представляя на то свои права. Но папа никак не убеждался, был глух к его словам и со своей стороны противопоставлял ему права греков, по которым греческая столица должна остаться за теми, кому она принадлежала. Он утверждал, что хотя, по законам человеческим, и города и деньги суть дары войны, однако греки выше этого закона, — они сыны церкви и христиане: а на христиан не должны нападать христиане; иначе мы возбудим против себя гнев Божий.

27. Когда Карл таким образом был укрощен, царь, освободившись от возбуждаемых им забот, предался ближайшим своим занятиям. В это время принял он к себе Икария, человека весьма опытного в воинских делах и владевшего одним большим островом, который у тамошних жителей назывался Анемопилами [114] . По каким-то случайностям этот Икарий убежал оттуда и, передав свою власть над островом царю, сам зачислен был в придворный царский штат. Кстати незадолго пред тем царь лишился севастократора и деспота — родных своих братьев, а еще прежде их лишился и другого севастократора, и кесаря, и протовестиария, и великого дукса, словом сказать, — многих высших сановников, а потому поставлен был в необходимость заместить их новыми лицами. Впрочем, этого Икария держал он пока еще в числе людей частных и, посадив на корабли с сухопутными войсками, отправил его в Еврип сразиться с великим Господином Иоанном. Когда Икарий высадил войско с кораблей около Сореев, — о его нашествии сведал Иоанн и, хотя болен был подагрою, однако ж, не отказался вступить в сражение и тотчас же, выстроив латинян в боевой порядок и держа их в готовности, вывел в поле. Произошло жестокое сражение, в котором великий Господин был ранен стрелою и упал; ибо больными ногами не мог крепко держаться в стременах [115] седла, и потому раненый был взят в плен. Вместе с ним задержаны были и многие другие, и в том числе родной брат Икария. В то же время действовало и войско сухопутное под командою стратопедарха Синадина Иоанна и великого коноставла Каваллария Михаила. Эти вожди устремились на крепость Фарсалу, которая некогда называлась Фойею, в намерении запастись там съестными припасами; но вдруг встретились с незаконнорожденным Иоанном. Завязав с ними бой и сражаясь мужественно, Иоанн берет великого стратопедарха Синодина; а великого коноставла итальянцы, — сколько ни преследовали, поймать не могли, потому что он ударился бежать изо всех сил и ушел далеко от преследователей, хотя, что ни делал, не мог уйти от своей судьбы. Гоня своего коня опрометью и часто озираясь назад в той мысли, как бы уйти, он на всем скаку наткнулся на дерево и разбил себе грудь. Случившиеся там люди с трудом остановили его коня (ибо ему самому пришлось думать уже не о коне, а о ране и смерти) и, сняв с него полумертвого всадника, отнесли его в Фессалонику, где он умер и погребен. Между тем Иоанн и его воины необузданно совершали убийства и собрали огромную добычу. Тогда-то узнали оставшиеся от побоища римляне, что за человек был этот Иоанн. Он делал нападения не из открытых мест, но выскакивал из засады, ему одному известной, поражал при первом взгляде и мужественным ударом, которого вовсе не ожидали, побеждая народ отличный и достаточно опытный в войне, приобретал себе величайшую славу. Корабельное же войско, сколько сохранилось его от боевых потерь, ведя с собою военную добычу в лице великого Господина Иоанна и окружавших его вождей, весело возвращалось к державному. Люди, приведенные с великим Господином, скованы были и посажены в темницы; а Икарий, в награду за его подвиги, почтен достоинством великого коноставла. Народ фивский, вместо Иоанна, великим Господином наименовал брата его Вильгельма. Сам же, Иоанн окруженный почетом со стороны царя, обещал ему, что сделается его зятем, и запечатлев свое обещание клятвою, был отпущен восвояси. Но этот брачный союз только и сохранился, что в обещании; потому что нареченный зять, едва успел прибыть в отечество, как заболел и умер. Тогда брат его Вильгельм, которого история называет зятем Иоанна незаконнорожденного, вполне уже принял власть умершего, и потому постоянно враждовал против римлян. Римский флот, правда, ежегодно приставал к берегам его владений и, находясь под управлением Икария, возведенного уже в достоинство великого дукса, причинял ему много зла; но решительных успехов не было

114

Это название острова не было общеупотребительным, и потому география не знает его. Некоторые ученые догадываются, что Анемопилами здесь называется Липара, или группа Липарских островов, из которых один только был населен, и которые лежат близ Эолии.

115

Стремена Пахимер называет — подножными скамейками или лестницами, которые, до изобретения стремян, в древности привешивались к обеим сторонам седла. Позднее у греков назывались , что, впрочем, означает почти то же самое.

28. Тогда как Иосиф жил в Анаплском монастыре, патриаршествовавший Иоанн, т. е. прежний хартофилакс Векк впал в тяжкую болезнь. Однако ж, наконец, после долгих страданий, ему стало легче, и врачи нашли нужным перевезти больного в место более спокойное, где мог бы он лечиться отдыхом и где недосуг не способствовал бы развитию болезни; потому что, несмотря на облегчение, ему надлежало употреблять чистительные средства. Удобным для того местом была избрана Лавра. По этому случаю царь захотел переместить Иосифа, так как почитал неприличным, чтобы в одном и том же месте жили — и патриарх, посланный на покой, и тот, который после него патриаршествует. Но Иоанн знал приятный характер Иосифа, и то, что недавно еще подавал он голос, по которому сам принял кормило церкви; ибо, когда державный желал слышать, кого Иосиф укажет на свое место, и спрашивал его об этом, — тот, преимущественно пред многими, указал на Иоанна, как на человека ученого и в делах опытного. Так вот поэтому, и вместе потому, что верил в миролюбивое расположение Иосифа, патриарх воспротивился его перемещению и поселился с ним в одной обители. Прибыв

туда, он послал приветствовать Иосифа от своего лица и получил от него ответное приветствие в выражениях дружбы и искренней признательности; потому что Иосиф был человек действительно миролюбивый и приятный, и держался столь далеко от дел церковных, что, по собственному его признанию, одна только клятва мешала ему принять настоящий порядок вещей, который не может уже идти далее того, до чего он доведен. Живя в Анапле Иоанн имел в руках много сочинений, написанных раскольниками, которые доказывали, что нынешние дела опасны и удаляют христиан от Бога, и что причина нынешних ересей — не только скрываемых и поддерживаемых сомнением, но и гласных, очевидных, заключается в итальянцах. Приводили они доказательства и из писаний, на которых опирались непрестанно, — ссылались и на изречения святых, если они благоприятствовали их учению и покровительствовали собственно им. Надобно стараться и о мире, говорили они, но так, чтобы не оскорбить Бога; а если настоит опасность оскорбить Бога, то нужно бороться. Всему своему учению давали они, таким образом, вид совершенного православия и, наполняя свои сочинения множеством других таких же мыслей, представляли дело весьма опасным.

Пересматривая все это, Иоанн видел, что для оправдания себя по каждому пункту их обвинения, необходимо писать и самому: но он понимал, что борьба слов против слов должна произвести соблазн, и что пишущему нельзя избежать действительного или мнимого нарекания в неправильном суждении о многом, и потому молчал. Обещание не писать ничего состязательного, дал он даже Ксифилину, человеку почтенному и великому эконому церкви: «Чтобы не показалось кому, говорил, будто мы, что ни сказали бы, налагаем руки на неизменные постановления. Ведь им, во всяком случае, представляется нововведением попытка — как опускать нечто в церковных делах, так и держать. Говорят ли только что-нибудь, или явно, самым делом восстают на неизменные догматы, — у них одно оправдание: отклонить им нетрудно. Напротив, для нас, хотя бы наши речи были яснее дня, хорошо будет и то уже, если мы удостоимся внимания и избегнем укоризны в извращении догматов». Так говорил Иоанн, когда брал в руки сочинения раскольников; но находя в них много положений вздорных, захотел он написать опровержение, и сколько ни удерживался, наконец, не мог не сделать опыта, чрез что навлек на себя множество неприятностей. Между тем, живя в лавре, он совершенно выздоровел и, дружелюбно простившись с Иосифом, возвратился в Константинополь.

29. Между тем некоторые люди столь далеки были от мира, что Иосифу, живущему и на покое, не давали покоя. Они ежедневно приходили докучать этому человеку, непрестанно занимали его, и тогда как он, по простоте своего нрава, мало-помалу охладевал, возжигали в нем рвение. Иосиф был такого уступчивого и умеренного характера, что из лиц, находившихся в общении с церковью, кто ни пожелал бы посетить его для принятия благословения, всякому стоило только припасть к нему и испросить благословение, — тотчас делался он причастником даров св. Духа. Это было невыносимо, как для тех, которые окружали его, так и для других. От того ежедневные его посетители получали все больше дерзновения, так что, наконец, совершенно отделялись от церкви. Слыша об этом, державный лишил его своей доверенности и обвинял в том, что он не с добрым намерением допускает к себе многих и оказывается несправедливым к царю; ибо тогда, как царь радовался, что доставил ему спокойствие, он отечески и дружелюбно принимает к себе людей, далеко не согласных с ним в мнениях, и таким образом раздирает тело церкви. Им бы надлежало следовать за Иосифом, а не Иосифу за теми, которые стали отъявленными врагами и сильно разногласят с церковью. Питая эти мысли, царь послал к нему запрещение, принимать подобных людей, если только он дорожит своим покоем. Но Иосиф отвечал, что если державному угодно будет сослать в изгнание как его, так и лиц его окружающих, то он уже по необходимости не станет принимать приходящих к себе людей: а до тех пор за прием посетителей обвинять его нехорошо; ибо и для нашего утешения нужно, чтобы посещали нас многие не только знакомые, но и незнакомые. И так пусть царь или сошлет нас в изгнание, если хочет; или без причины не делает нам упреков, пока мы на свободе. Так отвечал Иосиф не для того, чтобы настоящие свои обстоятельства хотел привесть в худшее состояние, а потому, что верил в расположение к себе царя: надеясь на это, он даже примешивал к своим словам выражения несколько резкие; говорил, например, что царь, лишив меня чести, хочет лишить еще и утешения видеть вокруг себя людей. Но державный, схватив в этих словах, что было по его мыслям, вздумал послушаться Иосифа и сделать то, чего сам он хочет, и чего из уважения к нему, может быть, не сделал бы; то есть, под этим благовидным предлогом назначил ему изгнание, о котором он первый напомнил, и чрез посланных выведши его из лавры, удалил в Хилу (это островская крепость у берегов Эвксинского моря), где весною жить весело, но чрезвычайно тяжело зимовать; так как тот остров открыт для северного ветра, который дышит жестоким холодом. Некоторых же, преданных Иосифу монахов, расселил он, в качестве ссыльных, по разным островам Эгейского моря; а монаха Иасита Иова послал под крепкою стражею в Кавею — крепость, лежащую при реке Сангаре.

30. В то время царь собирался предпринять поход в Орестиаду, чтобы смирить до наглости беспокойных генуэзцев. Прежде гораздо сильнее их были венециане, правительство которых отличалось и богатством и оружием и другими снаряжениями; так как они владели морем более чем генуэзцы, и на длинных своих кораблях переплывая морские пути, получали больше добычи, чем сколько случалось приобретать выгод генуэзцам, посредством торговли и перевозки товаров. Но с того времени, как генуэзцы получили от царя право свободно и беспошлинно владеть Эвксинским морем, по которому они осмеливались плавать даже среди зимы на укороченных кораблях, называемых таритами, — не только для римлян заперты были ими все пути морской торговли, но и для самых венециан. Богатство их и снаряжения сделались предметом зависти. От этого стали они гордиться не только пред единоплеменниками, но и пред самыми римлянами. Притом надобно сказать, что царь особенно почтил одного благородного генуэзца, по имени Мануила Захариева, подарив ему в восточной Фокее богатые приисками алюминия [116] горные высоты, на которых поселившись, он и работал со своим народом. Но получая от этой работы большие выгоды, Мануил захотел еще больших и, надеясь на милостивое расположение к себе царя, обратился к нему с просьбою. Он просил запретить генуэзцам провоз алюминия из верхних стран чрез Эвксинское море; а между тем известно было, что этого металла много требуют люди, занимающиеся окрашиванием шерстяных тканей в разные цвета. Когда царь согласился на такое запрещение, тогда одни из живших в городе генуэзцев, частью по уважению к воле державного, а частью и потому, что город был последним их убежищем, решились строго исполнять царское предписание; другие же напротив, не обращая на это никакого внимания, построили большой круглый транспорт и, выплыв из своего порта, направились к Фракийскому Босфору, переплыли узкие проходы Понта и нисколько не стеснялись ни царским указом, ни своими обычаями, которые требовали, чтобы ни один генуэзский корабль не проходил куда бы то ни было, не сделав приличного салюта живущему в Влахерне царю и не отдав ему поклона. И так, не обратив внимания ни на какие условия и пользуясь благоприятным южным ветром, генуэзцы смело отчалили и, миновав устье Понта, направились к северным берегам моря, где, занимаясь пиратством, прожили довольно долго. Наконец, собрав много добычи, которой значительную часть составлял алюминий, и нагрузив ею транспортное судно, они смело поплыли назад. Между тем царь, узнав об их отплытии, сильно оскорбился неуважением их к своей особе и стал думать, каким бы образом этих презрителей забрать в свои руки. Такое намерение царя не неизвестно было и им. Посему стали они теперь заботиться особенно о том, как бы счастливо совершить плавание необыкновенным способом, и чрез то избежать угрожавшей им, как они знали, от царя опасности. Когда перед этими пловцами открылись уже восточные горы, — ветер для них был то попутный, то боковой, как бы только скользивший по парусам, и пловцы находили его достаточным, для благополучного плавания удовлетворительным: но приблизившись к Фаросу, они рассчитали, что единственно северный ветер будет для них полезен, лишь бы дул он не слабо и лениво, будто при безветренном состоянии воздуха, когда паруса только что зыблются, а так, как дует ветер, называемый у моряков Танаитским [117] . И на этот-то один ветер надеялись они, отчаиваясь во всем другом; ибо знали, что царская засада караулит их. Наконец, чрез несколько дней ожидаемый ветер, к их радости, подул и сильно погнал их корабль. Оживленные надеждою на него, генуэзцы и сами ободрились и, распустив все паруса, понеслись по течению. Но полагаясь на силу ветра, они не забыли, однако ж, бока корабля завесить бычачьими кожами и вооружиться — с намереньем достаточно противустать огню и всякому другому разрушительному действию на корабль, даже и самим сразиться, если б напали на них посланные царем. Узнав об этом, царь приказал жившим в Пере генуэзцам послать людей и остановить плывущих. Те действительно послали много народу, чтобы преградить им путь; но посланные не могли остановить их. Тогда генуэзцы, не сочувствуя их упорству и предохраняя самих себя, известили царя обо всем, и вину сложили на этих единоплеменников. Царь, поняв это, как выражение крайнего к себе презрения, и думая, что ему будет стыдно, если корабль не задержат, и генуэзцы уйдут, — собрал все грузовые суда, какие только стояли у города, и расположив их, будто охотник — собак, выше Гасмулийской части столицы, поставил начальником над ними вестиария, Алексея Алвата: потом с бывшими при нем людьми сам переправился чрез Босфор, и своими приказаниями производил ужасы. Если вестиарий не одолеет генуэзцев, говорил он, то лишен будет власти. И вот одни из римлян расположились на кораблях, а другие выстроились на морском берегу, и готовились принять грузовое генуэзское судно. Римляне напали и, окружив генуэзцев, выполняли дело солдат, но не имели никакого успеха; потому что сильный попутный ветер и высокая палуба корабля весьма много помогали генуэзцам, так что все усилия нападающих остались напрасными. Одни бросались, чтобы удержать корабль; а другие, бывшие на кораблях, даже и не беспокоились, зная, что это будет безуспешно. Стрелки пускали множество стрел и дырявили паруса; но сильный ветер ослаблял их полет, и больше помогал ходу корабля, чем сколько задерживали его нападающие; так что, проскальзывая между окружавшими его, он — один мало-помалу убегал от многих. Царь сидел где-то в стороне и, видя, что одни нападают, а другие убегают, находился в сильном волнении и непрестанно посылал одних воодушевлять, другим приказывать, а иным грозить. Но усилия оставались напрасными, и корабль, несомый попутным ветром, уходил из рук преследователей. Когда эти последние не знали, наконец, что делать, — душа царя сильно возмутилась; он видел в себе предмет поношения и смеха. В это время кто-то из приближенных дал ему такой совет, который, по-видимому, обещал успех. Он состоял в том, чтобы царь воспользовался на этот раз каталонским кораблем, который был больше других. На этот корабль надобно послать достаточное число солдат и, распустив на нем паруса, поставить его так, чтобы он первый принимал на себя удары ветра: тогда сила его приражения на корабль убегающий ослабеет; он будет загражден от дуновения как бы стеною, и потому с другого корабля останется только сделать на него нападение. Этот совет тотчас приведен в исполнение. Войско быстро взошло на каталонский корабль и стянуло его корму. К счастью, стоял он недалеко;— и царь был рад употребить его в дело. Как скоро поместился он взади генуэзского корабля, — удары ветра на второй корабль стали падать на первый, и сильно надутые его паруса сделали то, что корабль неприятельский скоро остановился. Тогда можно было уже вскакивать с одного корабля на другой; причем помогали люди на кораблях и с низкими палубами, и нападали на генуэзцев с жаром. Таким образом на генуэзский корабль, при возбуждении со стороны царя, из числа одних всходили одни, из числа других — другие, и после сильного сражения на море, взяли его. Тогда корабль этот приведен был в царскую гавань, а бывшие на нем понесли должные казни: многим из них, в наказание за презрение к царю, выколоты были глаза случайно попавшимися гвоздями. Подобного рода обвинение падало и вообще на генуэзцев; ибо, когда один из них стал величаться пред проселоном и сказал ему, что город снова достанется нашим, — этот, движимый ревностью, ударил его по щеке и вышиб латинянину глаз, а латинянин вдруг схватил кинжал и лишил его жизни. Узнав об этом, царь наделал ужасов; но своего гребца не отыскал. А так как его не возвращали (да он уже и не существовал), то царь до того разгневался на генуэзцев, что приказал Мануилу Музалону тотчас истребить все это племя. Музалон немедленно собрал войско, сколько было его в городе и по окрестностям. Оно — страшное и вообще, казалось еще страшнее, когда окружило все генуэзские домы и, готовое рубить, ожидало только приказания от царя. Генуэзцы объяты были ужасом и, обуздав, сколько могли свою гордость, отвратили от себя гибель: пришедши, по возможности к лучшему расположению и приняв смиренный вид, они обратились к просьбам и, представляя повинные головы в полную волю царя, что ни захотел бы он сделать с ними, стали умолять его, совершенно подчинились царской его власти и давали обещание охотно исполнять все его приказания; потому что не имели другого убежища, кроме царской милости. Обузданные таким страхом, они от имени всего общества приняли царский указ и, обязавшись заплатить большой штраф золотом, едва смягчили царский гнев. Тут только стало для них ясно, что царское слово гораздо сильнее их глупости. Так это было.

116

Здесь, видимо, напутано с переводом. Алюминий был открыт в 1827 г. (см., например, Г. Т. Сиборг, Э. Г. Вэленс, «Элементы Вселенной», М., 1962 г.). Трудно представить, чтобы греки в XIII веке использовали алюминий в чистом виде. «Словарь иностранных слов» указывает, что название химического элемента «алюминий» произошло от латинского слова alumen (aluminis), что значит квасцы. Из квасцов и был в XIX веке получен металлический алюминий. Скорее всего, в книге Пахимера в этом месте (и немного дальше) именно о квасцах и идет речь. Квасцы, как известно, и в древности и сейчас широко использовались и используются в кожевенной и текстильной промышленности. — Ю. Ш.

117

О ветре Танаитском упоминает Прокопий (L. 4. с. 4): … , . Стало быть, ветром Танаитским называется тот, который дует в проливе, соединяющем Азовское море с Черным; так как этот пролив в древности, нераздельно с рекою Доном , носил имя Танаиса.

КНИГА ШЕСТАЯ

1. Между тем царя стали снова озабочивать движения на Гемусе; ибо условия союза с Константином и договоры по случаю его брака были уже нарушены, и Мария возбуждала в своем муже вражду против римлян; так как Михаил, несмотря на то, что рождались у них дети, все еще оттягивал дело о Месемврии; да и явно было, что он только выдумывал предлоги, почему не отдает этого города, в самом же деле не хотел отдать его. Притом ненависть Марии против царя раздуваема была также и презрением к ее матери Евлогии. А причиною презрения к ней оказалось разномыслие, произведенное событиями церковными; потому что державный предполагал в Евлогии враждебное к себе чувство, когда она не только сама прервала общение с церковью, но еще окружила себя многими раскольниками и покровительствовала им. Все это узнавала Мария от лиц, ежедневно к ней приходивших (между ними немало было и монахов, домогавшихся от ней подаяния) и замышляла против дяди страшные вещи, говоря просителям-монахам, что она с отвращением смотрит и на поступок царя, почитая его ужасным, и на враждебное чувство Михаила к ее матери. Поэтому и сама старалась сделать ему столько же, или еще больше зла, чем сколько можно было ожидать от женщины. Она отправляет посольство в Палестину и, чрез избранного для этой цели Иосифа, называемого также Кафаром, в сопровождении других, с одной стороны открывает Элийскому патриарху все, что сделал царь, с другой — располагает султана к восстанию на царя; так чтоб султану оттуда, а болгарам отсюда сойтись в его землях и разорить их; ибо царь, как нарушитель данной Богом веры, ненавистен Ему, и ничто столько не привлекает на людей Его гнева, как нарушение древле откровенного Им учения. Патриарх эти рассказы послов Марииных почитал очень вероятными; потому что подобные слухи доходили до него и от других. Стало быть, посольство это, если не смотреть на преувеличение дела, представлялось ему говорившим правду; и он уже не входил в намерения того, от кого оно прислано; даже со своей стороны удостоверил послов, что если бы Александрийский Афанасий и Антиохийский Евфимий пришли к единомыслию с царем, — он будет действовать и один. А что касается султана, то для него болгарское посольство было явлением вовсе неожиданным; да и предшествовавшие ему правители Египта не видывали подобного. Притом народ болгарский не пользовался такою славою, чтобы можно было возводить его на степень государства. Поэтому послы для султана казались подозрительными, и султан отпустил их молча. Между тем мнение Элийского патриарха Григория о несогласии прочих патриархов оказалось действительно справедливым. Вот прибыл в Константинополь патриарх Антиохийский, едва избавившийся от рук царя Армянского. Последний, питая к нему ненависть, хотел отделаться от него и, имея его в своих руках, приказал отвесть туда, где он должен был непременно погибнуть. Лица, которым это дело было поручено, отвели его на окруженную морем скалу, где не встречалось ни одного жителя, и не от кого было получить утешение. Однако ж, сосланный, по предстательству чудотворца Николая, как говорил он, избавился от погибели и, привезенный в город, явился к царю. Патриарх же Александрийский, взошедший на престол уже после описанных выше событий, не хотел пересматривать то, что состоялось прежде, и, почитая это дело к себе не относящимся, был спокоен. Спрашивать его — не спрашивали; а сам он извинял себя тем, что, живя между безбожниками и перенося много оскорблений, прибегал к царю, будто в пристань, и потому, узнав о новых постановлениях церкви, считал нужным молчать. Правда, от содействования ему он решительно уклонялся; однако ж, и восстановлять нарушенный порядок находил тоже неблаговременным.