История одного Ангела
Шрифт:
– И куда ты собрался бежать?
Митьку только исполнилось 16, щуплый, худой, как и все, он с ужасом в глазах смотрел на солдата.
– Молчишь! – гаркнул солдат, как в последующем все мы узнали, это был командир роты. – Знаешь, что у нас делают с беглыми?
Митько замотал головой, в его глазах, помимо страха, теперь еще стояли и слезы.
– Убивают, – продолжил служивый. – Но так как вы все – новенькие, и солдатами как таковыми еще не являетесь, зеленые щенки, – уже отвернувшись от Митька, говорил командир, – то я забуду об этом происшествии, но усвойте все: захотите бежать – смерть, не будете подчиняться – смерть. Вам тут не в деревянных солдатиков играть, а воевать за великие цели нашей страны, нашего императора! – пафосно закончил он.
Я стоял среди таких же, как я, и в моей голове была одна мысль, одна единственная мысль, которая была наверно и у остальных: «Как я хочу домой!»
Нас накормили, все жадно хлебали похлебку, хоть она была безвкусной и неизвестно из чего приготовлена, но нам было все равно. Целый день не ев, мы приняли ее за роскошное угощение, затем нас уложили спать, расформировав по возрасту и каким-то там еще критериям и, естественно, не пожелав нам, ни «доброй ночи», ни «приятных снов», зато выставили дозор, чтобы мы не сбежали. Я лежал на тонком матрасе, пожалуй, даже не на матрасе, а почти на голой земле, мой желудок переваривал ту бурду, что я проглотил сегодня, но он требовал еды. Дождавшись, когда все мои соседи по палате начнут сопеть во сне, я открыл котомку и с жадностью начал есть припасы. Утолив голод, я спрятал поглубже оставшуюся еду, завязав котомку и положив ее под голову вместо подушки, и прикрыл глаза. Сон не шел, я все думал о том, что меня ждет, что ждет нас, что там. Я читал доступные книги о войне, обо всех сражениях, что в них описывались, но в отличие от других юношей моего возраста, я никогда не мечтал участвовать в битвах и что-то там завоевывать. Может, я неправильный парень? Хотя, может, это природная рациональность и рассудительность: зачем рисковать своей и чужой жизнью зря, если тебе это не нужно? Конкретно тебе это не нужно. Как и сейчас, мне этого не нужно, вы можете сколько угодно говорить, что это во благо страны, но я не соглашусь с вами. Разве плохо мне или моим сестрам, да вообще всей нашей губернии жилось без выхода в моря? Мы рыбачили в доступной нам реке, ходили в лес на охоту и на сборы, строили, мастерили, торговали вещами, выращивали и продавали урожай. Но, да, я естественно неправ. Неправ, потому что нет прогресса, нет движения вперед. Страна должна развивать, расширять свои границы, ресурсы, знания, но не такой же ценой. Но, с другой стороны, кто добровольно отдаст свой кусок земли? Разве я добровольно отдал бы свою землю, на которой стоит мой дом, мой огород, где живут мои сестры? Разумеется, нет, но если бы мне предложили участок в другом месте, более выгодный или что-то лучше, чем этот участок, то вполне можно было бы договориться мирно. То же и с этой многолетней войной, можно было бы договориться, но нам нечего предложить, вот в чем беда. Что мы имеем? Земли, много земли и людскую силу – не то чтобы рабский труд, но близко к этому. Феодалы, господа, бояре, как ни назови, они-то не работают на земле, они не вспахивают ее, они лишь руководят. Вот как и сейчас этот солдат будет руководить нами. Мы слишком глупы, чтобы понять политические замыслы нашего императора, нам не понять, чего он хочет на самом деле. Ведь, добыв проход к морю, надо начать торговлю, но чем мы будем торговать? Огородом? Посудой? Чем? У страны нет валового продукта, он очень низкий, он не подходит на продажу за границу. Так думал я в ту ночь, мои мысли отчасти были неверными, но, в общих чертах, я думаю, вы поняли. Я просто боялся будущего, грядущего, я убеждал себя в том, что все это абсурдно и не имеет смысла, потому что у страны нет валового продукта, на самом деле я даже не знал, что это такое. Где-то вычитал это, и в панике мой мозг воспроизвел это словосочетание.
И эту ночь я толком не спал, я впадал в тревожные, короткие сны, а утром, с первой зарей нас подняли, накормили и начали дрессировать, как собак. Заставляли бегать, отжиматься, стрелять, хотя в чем, в чем, а в этом мы преуспели. Почти все из нашей деревни умели держать ружье, это было необходимо, так что учить нас стрелять командиру не было нужды. Так прошел день, в тренировках и еще раз в тренировках. К вечеру мы все валились с ног, наши и так исхудавшие тела еле-еле двигались, а тут еще и такая нагрузка. Все повалились после ужина на свои «матрасы» и тут же захрапели, я тоже уснул крепким сном, без сновидений. В таком темпе прошла неделя или две, я сбился со счета, да и какое это имело значение, если раньше я думал, даже надеялся, что вернусь домой, то сейчас я был уверен, что, точно – нет. Был я уверен, не потому что меня убьют сразу – на это я не рассчитывал, я услышал разговор нашего командира с кем-то выше него. Речь шла о нас, потому что «зеленые щенки» – это были мы. Я прогуливался, выразимся так, по лагерю, до ужина было еще полчаса, тренировки закончились, и это время нужно было куда-то деть. Думать о плохом мне не хотелось, да и зачем? А надеяться на лучшее я предоставил своим односельчанам. Я просто трезво смотрел на жизнь, хотя в душе лелеял надежду на возвращение домой… И вот, зайдя на окраину лагеря, почти около мертвого леса, я услышал разговор, что шел из палатки.
– Как новобранцы? – спросил кто-то.
– Эти зеленые щенки хуже, чем я думал, – ответил наш командир, – слабые, сопливые, размазня, да и только.
– Но это и не удивительно, разве ты не был зеленым и слабым в их возрасте?
– Нет. Я боролся за свою жизнь, а эти даже друг друга ударить не могут как следует, все в драку превращают. Ничего не усваивают, ни одного приема, ни одной тактики, – возразил командир. – Если их сейчас выпустить на поле битвы, их убьют в считанные секунды, потому что они либо побегут с поля, либо остолбенеют от страха, либо их убьет случайная пуля.
– Мы не можем больше тянуть, – сказал кто-то, и голос его сразу стал ледяным. – Надо удержать завоеванные позиции, люди умирают, защищать некому, бороться некому, нужно действовать, иначе мы потеряем то, что так долго завоевывали.
– Но они еще не готовы, – сдержанно ответил командир.
Последовало молчание, затем голос ответил:
– Если к концу этой недели они не научатся как следует драться, то пусть будут пушечным мясом, что поделать: великой стране иногда нужно совершать не великие поступки ради великих целей.
Дальше я не слушал, что ответил командир, потому что, во-первых, нас позвали на ужин, а во-вторых, что я мог бы услышать? «Да» или «как скажете», все одно, нас будут дрессировать дальше, чтобы потом выставить на смерть.
Только почему-то этот разговор не был для меня открытием, я с самого начал уже знал, что нас собрали ради одной цели – умереть достойно как защитник, как завоеватель, просто как пушечное мясо. Нам не дадут прожить долгую и красивую жизнь, встретить девушку, ухаживать за ней, жениться на ней, целовать ее, родить детей, воспитывать их, радоваться новому дню, иметь друзей, иметь свой дом, иметь что-то свое. Нам этого не дадут, мы не были рождены для этого в этом веке, видно, не судьба… Поев без всякого энтузиазма, я сразу лег спать, говорить с кем-либо не было желания, да мне вообще ничего не хотелось. О чем говорить? Но сон не шел, как ни уговаривал я себя не думать об услышанном, мысли все равно возвращались к этой, до банальности простой фразы: «…к концу этой недели они не научатся как следует драться, то пусть будут пушечным мясом, что поделать: великой стране иногда нужно совершать не великие поступки, ради великих целей». Естественно, мне не захотелось умирать. Значит, думал я тогда, надо научиться приемам атаки и защиты. Хотя, если брать конкретно меня, то этому всему я уже обучился за две недели, но вот мои односельчане – нет. Я не знал почему, да и не узнаю уже… Настало утро, нас, как обычно, подняли, накормили, заставили тренироваться, все как всегда. И конечно, наш отряд ни на грамм не продвинулся в успехах атаки и защиты, все превращалось в потасовку и катание по земле. Я не хотел говорить им правду, что в любом случае мы умрем. Я твердо решил для себя выжить в этой, совершенно ненужной мне войне. Да, именно мне, может, я эгоист, но я не хотел умирать. Ради кого? Ради чего? Я хотел жить и поклялся себе, что не умру в первом же бою, я выживу, и я вернусь домой… Но как же я ошибался, когда это время пришло… Неделя пролетела незаметно, я тренировался с удвоенной силой, вот только питался не удвоенными порциями, к сожалению, и вот осенним октябрьским утром командир роты сообщил, что сегодня мы идем сражаться. Все притихли, сжались в комок и часто задышали, мне казалось, что я слышу тревожное биение их сердец. Хотя это мое сердце истерически билось в груди, отдаваясь в ушах и застилая глаза пеленой от напряжения и страха. Мы молчали, мы все молчали, лишь один из нас, самый маленький и еще совсем ребенок, хоть и было ему 16, всхлипнул и начал читать молитву, бормоча слова Господу. Да и мог ли нам тогда помочь Господь избежать смерти, избежать такой судьбы? Было ли ему дело до таких, как мы? Был ли Он на самом деле? Я не был ни атеистом, ни сильно верующим. Хоть у меня и была ранимая и добрая душа, но я знал, что если только молиться, то мускулов и сноровки в драке за выживание ты никак не приобретешь. Так что в каком-то смысле я не верил в Его существование.
– На сборы пять минут, собираемся в центре лагеря, – скомандовал наш провожатый. В утренней тишине его голос разнесся раскатом по лагерю. Только облачка от дыхания выпускали наши носы и рты. – И если кто попытается убежать, то вы знаете, что вас ждет.
И вот зря он это сказал.
– Смерть! – выкрикнул Васько. – Какая разница, мы и так умрем! – этот крик в тишине прогремел и дал эффект разрядной бомбы, все вдруг заголосили, начали подтверждать слова Васька, и только я понимал, что будет дальше.
– Дезертирами хотите быть?! – взвыл командир. – Тогда начнем с тебя, – продолжил он, указывая, пальцем в строну Васька. – Смерти боишься? А ты не бойся, за страну сражаешься, а, не поджав хвост, щенок, убегаешь.
Но разве могли его слова вдохновить нас? Мог ли они перечеркнуть эту панику в душе и понимание, что на войне – как повезет. А если не повезет? Только сейчас до них дошло то, что дошло до меня давным-давно, это ощущение безвыходности и безысходности. Что нам оставалось? Покориться? Кому? Нашему командиру. Отдать нашу жизнь за кого? За страну. Ради чего? Ради прогресса, ради доступа к морю и присоединения земель? Так или иначе мы собрались, и нас повели, как я в шутку говорю, хотя это совсем не смешно – умирать. Бои велись восточнее нашего лагеря, поэтому грохот до нас не доходил. Но вот вскоре мы услышали этот шум и ощутили сотрясение под ногами. Нервная дрожь прошлась по нашему отряду, Васько больше не говорил и не кричал, он молча шел следом за командиром. Мы все молча шли за ним, как овцы на бойню или как коровы на водопой. А мы и были стадом, безропотным и тупым.
– Заходим с левого фланга, – сказал командир, когда мы подошли так близко к военным действиям, что до нас долетали искры орудий, запах пороха и крови. И мы пошли на левый фланг. И тут-то мы увидели войну во всей красе: грохот орудий оглушил нас, запах пота, крови и пороха задушил легкие. Сами военные действия напугали нас. Стоя дрожащей, как листья на ветру, кучкой, мы озирались по сторонам. Вокруг нас бегали солдаты, тащили ядра к пушкам, пули к ружьям, а мы все стояли. Но вот один голос крикнул:
– Поберегись!
И мы увидели, как куча таких же солдат, но только в другой одежде и с перекошенными лицами, несется на нас, наставив пики ружей. Кто-то из нас заорал, инстинктивно выстрелил в солдатика и не промахнулся, тот упал. Его примеру последовали другие, послышался грохот орудий, вот разряд и полетело пушечное ядро. А я стоял и смотрел на то, что только что вон там, в 500 метрах от меня, были люди. Секунду назад они еще бежали на меня, а сейчас там – месиво из огня, земли, подпаленной плоти и моря крови… и эти стоны, оглушительные стоны. Я не мог на это смотреть, все мои односельчане давно уже бросились в атаку, а я все стоял и не мог поднять руки с оружием. Я не мог стрелять. «Они же ничего мне не сделали, – думал я тогда. – Зачем мне их убивать? Они меня даже не знают, а я не знаю их». Но стадное чувство охватило всех, уже всем было все равно, кто тот, кто несется на тебя на коне или пешком – враг, друг или никто. Раз на нем другая форма, значит не свой, значит надо убить, иначе он убьет тебя. Из этого состояния меня вывел крик несущегося на меня всадника. Он несся прямо на меня, я это понимал, и вот меня охватил то ли страх, то ли сработал инстинкт самозащиты. Я поднял руки, не прицеливаясь. Я убил его, попав точно в глаз, как на охоте на белок надо точно попасть в глаз белке, чтобы мех не испортить. Ведь белки, такие маленькие, пушистые зверьки, но у них острые и крепкие зубы в их маленьком ротике и длинные когти на лапках. Всадник свалился с лошади, а бедное животное неслось на меня в том же испуге, что и я, оно не понимало, куда бежит. Схватив лошадь под узды, я вскочил на ее спину, в седло, развернув ее в обратную сторону, откуда она пришла, я почувствовал тот азарт, как в играх, которых в XXI веке, в Интернете хоть завались. Но поверьте мне, вы никогда в жизни не испытали в этих своих войнушках того чувства, что испытывал тогда я. Это был и азарт, и страх, и безумие, смешанное с везением. Потому что в меня в любую секунду могли бы попасть шальной или нацеленной пулей или пропороть мне бок штыком, но я избежал этого в первом своем бою. Я понесся через толпу, не разбирая, кто «враг», кто друг, я пустил лошадь галопом, а сам попутно стрелял из оружия, калеча и убивая людей, мной овладел безумный восторг. Не помню, что произошло, но я все несся, как вдруг оказался на земле, а лошадь, на которой я скакал, придавливала меня своим весом. Видно, в бедное животное выстрелили, и оно сбросило меня и само упало подле. Это отрезвило меня. Мне еще чертовски тогда повезло, что я упал в кусты, а лошадь прикрыла от чужих глаз. Не помню, как я выбрался из этой мясорубки, помню одно, что когда не то мы, не то наш противник отступал, нас осталось из 20 только 15. Среди погибших был тот самый мальчик, что читал молитву себе под нос… Не буду говорить, в скольких сражениях я еще участвовал, сколько из моей деревни погибло народу, но могу сказать, что с каждым боем нас становилась на одного, двоих, а иногда и на троих меньше. Командир не щадил нас, да и имел ли он право нас жалеть? Ведь у него был приказ свыше, а мы – всего лишь пушечное мясо, игрушки, фишки на поле, «оловянные солдатики», которые выполняют чужую волю.