История одного Ангела
Шрифт:
Глава 3
И вот настала зима, холодная, с колючим снегом, что сыплет в лицо, забивается в голенища сапог, и морозами, что сковывают как реки, так и сосуды в теле. Мы все дальше двигалась по чужой территории, оставляя за собой кровавый след, который замел со временем снег. Я повзрослел еще больше. Я за эти несколько месяцев, кажется, убил столько людей, сколько не убивал зверей в лесу ради пищи, ради меха за всю свою недолгую жизнь, с тех лет, когда отец занялся моим воспитанием. Но ради чего убивал я этих людей, которых, наверно тоже посылали, как пушечное мясо, на бойню их командиры, а командиров заставляли вышестоящие начальники. Мне было противно смотреть на свои руки, на оружие, на радостные лица, когда наши войска сломили сопротивление врага. «Чему вы радуетесь? – думал я тогда. – Чему? Люди! Ау! Вы что, не понимаете, что те, кого вы убиваете, совершенно невинны, как и вы, они такие же овцы, идущие на бойню». И они не понимали, они были охвачены этим чувством, азартом, они не осознавали этого или не хотели осознать. Они слишком боялись сначала умереть, что позабыли, что они люди, а потом, когда страх прошел, их охватила эта людская неповторимая жестокость – истреблять все на своем пути и всех, чтобы другие не уничтожили их. А я все мучился по ночам – я не плакал, о, нет, я не плакал с тех давних пор, когда был еще совсем младенцем и неразумным ребенком, – кошмарами, которые смешивались с предрассветными сумерками или вечерними.
Меня удивляло лишь то, что я был еще жив, в то время как Васько, тот самый, был убит в пятом бою после первого нашего совместного сражения… Но так как я говорил уже, что на дворе была зима, а наша одежда изрядно поизносилась, как и наши ряды, наш командир вновь отправился в деревни, что были на границах нашей территории и прежде чужой, но теперь благополучно завоеванной нами, за новыми «зелеными щенками» и одеждой. Мы вступили в деревню, уже не помню, какую и где, да и не имело это значения, я знал только одно, что вот он выйдет сейчас и начнет говорить то же, что он произносил в нашей губернии. Не то, чтоб я ненавидел его или еще что-то питал к нашему командиру. Я просто понял одну истину: он руководит нами, а кто-то еще руководит им. Он имеет чуть больше власти над нами, «зелеными щенками», а тот, кто руководит им, имеет власть намного больше, чем все командиры вместе взятые, вот и все. Так оно и было, он произнес свою «патриотическую» речь, его все «радостно» послушали, вот только не похлопали. В этой деревне мы и решили переночевать. В нашем отряде осталось всего пять человек. Но дружнее и ближе мы от этого не стали, как ни странно, возможно все из-за разницы в возрасте, характере и взглядах на жизнь. Я был средним, между 16-летками и 20-летками. Вечером немногочисленный народ этой деревни устроил прощальный праздник. Хоть на дворе и стоял мороз, но девчонки нарядились, заплели косы. Тощие, худые, они нарумянили щеки, надели сарафаны, валенки, полушубки. Разведя костер, кружились вокруг него со своими юношами, которых завтра заберут, возможно, навсегда из их деревни и их жизней. Наш немногочисленный отряд с командиром тоже поучаствовал в этом прощальном вечере. Мне сразу вспомнилась моя губерния, как наши девушки кружились вокруг костра, как мы, смеясь, бегали за ними, как плели венки и бросали их в костер, как перепрыгивали через него. Я углубился в свои воспоминания: о доме, о сестрах, о детстве, и не сразу понял, что кто-то дергает меня за рукав. Сфокусировав взгляд, я увидел перед собой девушку, почти девочку, она дергала меня за рукав и говорила:
– Пойдем, солдатик, покружимся вокруг костра, а то ты скоро в сосульку превратишься.
Ее голубые глаза напомнили мне о Пауле, о средней сестренке, я решил: «А почему бы и нет?» Ведь завтра – вновь сражение, вновь убийства, кровь и смерть, так почему ж я не могу пожить эти три секунды своей жизни?
– А пойдем, – ответил я, вставая и беря крохотную ручку в свои, мы закружились в общем хороводе, вокруг костра. И вот эта мучительная пустота, что постепенно разрасталась во мне, на время заполнилась смехом этой маленькой девочки и улыбками уставших от войны и голода людей. Я смеялся в тот вечер, так много и искренне, что сам удивился тому, что я еще умею это делать. Девчушка держала меня за руку и смеялась вместе со мной. Вот на смену ей пришла девушка с разрумяненными щеками и красным носом, она, игриво посмотрев на меня, запустила в меня снежок. Я не сразу сообразил, что произошло, а тем временем девушка уже смеялась и кричала мне:
– Ну, же отбивайся! – и запустила еще один снежок в мою сторону.
Я рассмеялся и ответил на ее снаряд своим снарядом. Вечер прошел незаметно, наступила ночь, жители деревни потушили костер и разошлись по домам, мы ночевали у старушки, которая жила одна в своей маленькой хате. В эту ночь я спал без кошмаров и сновидений, в эту ночь меня не мучили вопросы и совесть, та пустота в душе на время затянулась. Но я не знал, что когда она вновь откроется, как она будет болеть и кровоточить, этого я тогда не ведал. Я и не знал, из-за чего она откроется, и лучше б мне не знать этого никогда, но, видно, такова судьба моя… Мы проснулись от шума, что услышали на улице. Вскочив и быстро одевшись, схватив оружие, я выбежал следом за командиром и остальными. Дома горели, люди бегали, туша огонь, животные кричали и разбегались, все были в суматохе.
– Что случилось?! – прокричал командир, хватая мальчишку за плечо.
– Партизаны напали! – крикнул он и продолжил бежать с ведром к колодцу.
Нам повезло, что вода на дне колодца не замерзла. Я бросился в дом, в сенях увидел ведро, схватив его, я побежал помогать. Пожар затушили быстро, после этой утренней пробежки мы позавтракали и, взяв новобранцев, отправились дальше. Как и в нашей деревне, люди молча провожали взглядом уезжающих, возможно, навсегда молодых парней.
Мы молча шли через лес, когда на нас напали партизаны, те же или другие, они начали стрельбу. Наш командир прокричал: «В укрытие!», и мы бросились врассыпную. Молодые юнцы, которых только что забрали из родной деревни, растерялись, слава богу, им хватило ума упасть на землю и скатиться в кусты. Я, перевернувшись на живот и нацелив оружие, начал всматриваться в кусты напротив. После минутной стрельбы все замерло. В глухой тишине леса любое громкое дыхание было слышно за километр. Вот куст зашевелился, я не знал, кто там: наш или чужой? Шевеление продолжилось, вот из кустов показалась сначала ладонь в варежках, затем рукав полушубка, замызганного и местами рваного. Все это появление сопровождалось пыхтением и сопением. И вот появился обладатель этой руки, это была девочка, та самая, с которой мы вчера плясали вокруг костра, она тащила связку сухих веток, местами подмерзших и покрытых ледяными корками. Она выпрямилась, тяжело вздохнув, подтащила к себе вязанку. Шестым чувством я знал, что девочка в опасности, ведь нападающие никуда не делись. Не ведая, что я делаю, поддавшись чувствам и инстинкту, я вскочил на ноги и бросился прыжком на девочку из своего укрытия. Повалив ее на землю, за секунду до выстрела, я укрыл ее от пуль. И все в один миг поменялось, воздух наполнился грохотом от выстрелов, запахом пороха, криками. Партизаны вышли из своих укрытий, наш отряд ответил на их вызов. Я, схватив девочку в охапку вместе с ее связкой, перекатываясь по земле, отполз в кусты. И слава богу, что там никого не было. Осмотрев окрестности, я наконец поглядел на девочку, та с ужасом в глазах взирала на меня. Приложив палец к своим губам, я призывал сохранять молчание. Она инстинктивно зажала рот рукой.
– Не бойся, – шепнул я. – Сейчас ты тихо перевернешься и поползешь по направлению к дому. Ты помнишь, в какой он стороне? – голубые глаза смотрели на меня, наконец в них появилась осмысленность, и девочка кивнула. – Хорошо. Теперь перевернись на живот и ползи, – так же шепотом сказал я.
Девочка убрала руку ото рта и, поманила меня к себе. Я наклонился к ней, она чмокнула меня в щеку и шепнула в самые уши:
– Спасибо, солдатик.
Посмотрев в ее голубые глаза, я вновь вспомнил о своих сестрах и, тепло улыбнувшись ей, ответил:
– Обязательно выживи в этой войне.
Но вот, передышка закончилась, в кустах позади нас кто-то появился, я вскочил на ноги, прикрывая девчушку, которая уже уползала прочь. Наставив оружие на кусты, я приготовился стрелять. Вот из кустов вышел перепуганный юноша, безумным взглядом он смотрел на все кругом, завидев меня, он упал на колени и, подняв руки, тихим от страха голосом зашептал:
– Не убивай!
Я и не думал его убивать, он был из нашего отряда. Но позади него шел чужак, который уже прицелился в его голову, подняв ружье на плечо и прицелившись, я спустил курок, юноша вскрикнул и инстинктивно пригнулся. Тот, что шел его убить, упал подле него на землю и больше не шевелился. Юноша обернулся и, увидев труп, попятился от него, наткнувшись на мои ноги, он повернулся и со страхом и слезами что-то бормотал в знак благодарности. Протянув ему руку, я поднял его с земли. Снег подле нас окрасился в красный цвет, пропитавшись кровью павшего солдата. Вернувшись к своим, я выслушал ругательства командира, что «если бы ты не бросился, то может быть, мы обошлись бы без жертв. Видите ли, он девчонку спасти решил! Ничего, их дело бабское рожать, еще родят, а солдаты нам сейчас нужны!» – говорил он и так далее, а я слушал и смотрел на него, на его красное от гнева и холода лицо, и думал: «Когда это все закончится?».
***
Прошел год с тех пор, как я ушел из своей деревни, из наших новобранцев живым остался только я, все остальные погибли. Я удивлялся тому, что еще не погиб, провидение или мой Ангел-хранитель меня берегли от погибели, но ради чего? Ради какой цели я все еще жив? Я уже сбился со счета, в скольких боях я был на грани смерти, скольких я уже убил и сколько еще умрут от моей руки. Я так и не мог найти ответа на тот вопрос, что задал еще год назад: «Что я здесь забыл? Что я забыл в этом мире?» Был жаркий сентябрь, вообще на Кавказе всегда жаркие осенние дни, осень тут всегда теплая и приятная на ощупь. Мы все ближе подходили к морю, хотя его не было видно, но речь только о нем и шла в последние недели наших бесчисленных боев. Завтра намечался бой на Предкавказской равнине, поэтому сегодня мы все отдыхали. Наш отряд сменил многих участников, но кто был неизменен, это я и наш командир, кто-то предложил сходить в соседнюю деревушку – поразвлекаться с девочками. Я, конечно, все понимал, все мы были на войне и давно не были с прекрасным полом, но справлять, грубо говоря, свою нужду с первой попавшейся девахой, без ее согласия, мне казалось низко, мерзко, гадко. Но разве мог я возразить им? Ведь они были людьми, и еще живыми. Это единственное, что они могли себе позволить, это единственное, что нам осталось. Я пошел вместе с ними, хотя совсем не горел желанием и потребностью, я вообще оказался в этом плане немного странным и вообще был странным по жизни. Помню единственный раз, когда я целовался с девушкой на каком-то празднике, да и то, потому что перебрал дозу самогонки, но до постельных дел, как я помнил, так и не дошло. Конечно, об этом никто не знал, я и не говорил никому. Я был почти святым в этом плане, в свои 19 лет я был невинен.
В мирное время в этом возрасте я был бы женат, имел бы как минимум одного ребенка, свой дом и хозяйство. Сейчас же я не имел ничего, кроме того, что было на мне и в моей котомке. Все, что я имел – я сам со своими мыслями, переживаниями, совестью и одиночеством, таким же, как безмерная усталость в моем теле, и угасшим светом веры в добро и лучшее – в душе. Придя в деревушку, наш «отряд» пошел тыкаться во все двери, ища подходящих кандидаток. Солдаты вели себя отвратительно, хуже, чем партизаны, те хоть убивали, потому что защищали свои земли. Я шел самым последним и отставал по мере возможности от своего отряда, я не хотел видеть того, что они творят. Не осуждайте меня, что я мог сделать один против них? Что сказать, как это плохо насиловать невинных, и так загнанных в угол, девушек? Я думал, что этот вечер переживу, как страшный сон, а завтра вновь пойду сражаться за ничего не имеющее для меня дело. Но, я ошибся в себе… Я шел по дороге, осенние листья еще не опали с деревьев и были необычайно красивы, вот только люди не особо радовались этой красоте, им было не до нее. Я шел и уговаривал себя, что я не вправе вмешиваться в это все. Я знал, что будет дальше, меня всего воротило от этих мыслей, я презирал себя за то, что я не останавливаю их, но мой рациональный ум удерживал меня от глупостей.
И вот, я услышал из дома, который находился в 500 метрах от меня, пронзительный женский крик. Внутри у меня все сжалось и что-то оборвалось, как тогда впервые, когда я застрелил животное на охоте, как тогда впервые на поле битвы, когда я убил человека, вот и сейчас это чувство вновь охватило меня. Моя истерзанная душа и сердце вновь закапали кровью, тот покой, что я обрел тогда, в той деревушке, когда смеялся с теми девушками, улетучился. Не выдержав этих мучений, я бросился к дому, откуда вылетел крик. Открыв дверь, – она была, естественно, не заперта, – я попал в сени, женский крик повторился, я рванулся в комнату. Как и я ожидал, там был один из нашего отряда, задрав подол старого, выцветавшего сарафана, оголяя девичьи ноги, он повалил на старый матрас и удерживал сопротивляющуюся девушку за длинную косу, намотав ее на кулак. От этой картины у меня кровь ударила в виски, я не задумываясь, полез с кулаками на него. Оттащив его от бедной, испуганной девушки, я вдвинул ему по челюсти. Я не видел лица, я просто бил его.