История одного филина

Фекете Иштван

А у печки, в закутке, сидят три птенца, и три пары глаз одинаково безучастно отражают окно, а за окном — солнечное небо в редких облачках, и в потаенных мыслях птенцов или, вернее, в мире их смутных чувств живут утраченный дом — пещера, простор и время спокойного чередования дня и ночи.

Меж тем утро вступило в свои права, едва ли можно было почувствовать, что вокруг хижины на окраине села, реки и скалы что-то изменилось. Над лесом в высоте проносились галки, лодка спокойно уткнулась в берег, будто стоит она так, без движения, уже

много дней, и волна на реке с ленивым плеском то вбирала в себя, то отбрасывала к берегу плоский луч утреннего солнца; и теперь уж из росистых теней, обсыхая в матово-серую зелень, накатывался знойный день.

Только разверстый зев пещеры на середине обрыва оставался черным, совсем пустым и совсем безмолвным, а ведь именно здесь в предрассветной тишине раздался мучительный крик, от которого замерли все пернатые обитатели скалы, так как их сердца охватили неописуемые ужас и сострадание.

— Человек! — ухнула самка. — Мои детеныши!

Старый филин-отец сидел безмолвно и неподвижно, и лишь глаза его, в который раз, обшаривали всю пещеру — неправдоподобно, необъяснимо опустошенную.

— Вылетели? Ведь они уже немного умели летать… — и взгляд филина снова замер на растерзанных остатках принесенной им вчера дикой утки.

Глаза огромной самки блеснули.

— Человек! Я видела…

Самец взъерошил перья и молча нахохлился. Самка была гораздо крупнее и сильнее его… с такой не поспоришь — в слепой ярости она способна разорвать на клочки даже собственного супруга.

В глубине пещеры стыл забытый зайчонок; старый филин уперся в него взглядом, затем перевел глаза на подругу, как бы говоря:

— Поешь! Еда всегда помогает…

Самка, не взглянув на добычу, проковыляла на выступ и вновь принялась призывно ухать, и от этих ее тоскливых криков будто тенью заволокло пробуждающийся лик скалы.

Дрогнул листвою куст шиповника, смолкли ласточки-береговушки, и лишь старая ворона на вершине скалы прокаркала свое: караул, кр-ража, разве не жалко филинов, да только ведь могли бы еще пожить и дикая утка, и тот козленок, чьи кости до сих пор белеют у входа в пещеру…

Огромная самка проковыляла обратно вглубь пещеры, и, казалось, она услышала дерзость вороны: глаза ее еще более округлились и потемнели от ненависти, она вопросительно взглянула на филина-отца.

— Где гнездо этой Кра?

Филин поправил перья, что на сей раз у него означало неуверенность.

— Там же, где и остальные… да кто знает, какое из многих гнезд — её?

Долину с рекой и скалы все щедрее пригревало солнцем, поднялся рассветный ветер и разметал последние головешки ночи. На гребнях волн неторопливо плыло время; к дикой розе слетелись первые пчелы, и за тихим жужжанием этих маленьких сборщиков меда почти забылся отчаянный предрассветный крик филинов.

Филин-отец уже погрузился в дрему, а самка рванула к себе голову утки и, оторвав ее вместе с шеей, стала жадно глотать.

— И правда, в таких случаях не мешает

поесть, — наверно, подумала она и через реку стала всматриваться в противоположный берег, где во дворе своего дома Янчи как раз в это время запрягал лошадей, а затем вместе с отцом поставил на телегу какой-то большой ящик.

— Человек! — подумала старая самка, и гневный страх рос в ее сердце, хотя сейчас ей нечего было бояться этих людей, а о том, что в ящике находятся ее детеныши, она, конечно, не знала.

На Яноше Киш-Мадьяре по случаю выезда были новые сапоги, а на голове Янчи красовалась шляпа, которую он надевал лишь в исключительных случаях. Шляпу украшало фазанье перо, что свидетельствовало о привязанности мальчика ко всему, что родственно лесу: к рыбам, зверям и птицам.

— Брось-ка охапку сена поверх ящика, чтобы люди не любопытствовали попусту…

— Поедем задами, за огородами, — предложил Янчи.

— Конечно!.. А колодезник не проболтается.

Янчи прикрыл ящик сеном и уселся рядом с отцом.

— Можно трогать! — весело крикнул он.

— Слушаюсь, ваша милость! Как прикажете, — шутливо ответил отец, — но смотри у меня: в торгах не продешеви. Три сотенных! Понятно?

— Как не понять! Только примите к сведению, ваш сын — смышленый охотник. Да и аптекарь — не пустой человек. Он свое слово держит.

Телега, негромко поскрипывая в утренней тишине, свернула со двора и, прокатив задворками, остановилась у дома аптекаря. Однако о том, чтобы вступать в торги, не было и речи.

— Выпустите их в сарай, — распорядился аптекарь. — Да хороши ли филины?

— Их трое. Совсем оперились, скоро бы им становиться на крыло.

— Вот и славно, друг Янчи! Выпускайте их, — и аптекарь ударил по рукам со старшим Киш-Мадьяром. — Ну, а вам какой поднести, старый плут?

— Прошлогодней, коли будет на то ваша милость. Той лечебной — на тмине…

— Ладно. Три птицы — значит, и стаканчиков тоже три… Ну и молодец же ты, Янчи!

Аптекарь ненадолго оставил гостей, чтобы принести палинку, а когда вернулся, филины уже сидели в темном, пустом сарае. Они забились в угол, прижавшись друг и дружке, и слепо захлопали глазами, когда аптекарь осветил их карманным фонариком.

— Хороши! — похвалил аптекарь и посмотрел на Янчи, затем перевел взгляд на отца. — А ведь мальчик-то вырос! Как, веревка еще выдерживает?

Янош Киш-Мадьяр опустил глаза, потом взглянул на аптекаря.

— Сегодня поклялся, что это в последний раз. Старая веревка перетерлась о какой-то камень… Я думал, ума решусь со страху…

— Господи, боже правый!

— Истинно говорю, господин аптекарь, в последний раз пошел на такое, хоть я человек и бедный.

— Мне бы и ни к чему их покупать, понимаете… но я прочел в охотничьей газете, что такие филины сейчас идут у любителей по сто двадцать пенгё за штуку, ну и я по столько же заплачу. А теперь выпьем!

— После дела не грех и выпить!