История одного филина
Шрифт:
Едва повозка с филинами вкатила во двор, как подоспели и агроном вместе с Ферко.
— Ну взялись, ребята! — скомандовал агроном, и все четверо, ухватившись за углы громоздкого ящика, понесли филинов к камышовой хижине. — Можете идти, Помози, — распорядился агроном, а когда он остались вдвоем с Ферко, услал из хижины и его. — Затвори дверь.
И только когда они остались одни, агроном снял замок и распахнул дверцу ящика.
— Оставим их, пусть освоятся, — сказал агроном, выйдя из хижины, — а из клетки они сами выберутся.
— Не дать ли какой еды?
— Нет, Ферко. Голод — лучший укротитель. И надо, чтобы филины запомнили, от кого они получают пищу.
Таким образом филины оказались предоставленными самим себе; все трое сидели в ящике, дверца которого была распахнута настежь. Но птенцы не покидали убежища, ибо мудрый инстинкт всего древнего рода диктовал им:
— Ждать! Всегда прежде следует затаиться, выждать время, подкараулить момент, когда можно сорваться с места, броситься на добычу, растерзать ее и утолить голод.
Вокруг стояла тишина. Далекие, приглушенные расстоянием звуки деревни не внушали опасений, а дверца клетки была раскрыта и манила филинов крохотным клочком свободы. Время и пространство кругом успокоились. После длительного путешествия филины, наконец, ощутили под собой твердую землю, ничто не внушало им страха, ничто не было чуждо. Со двора доносилось чириканье воробьев, изредка кукарекал петух и крякали утки, но все это были звуки знакомые, птенцы слышали их и в родной пещере, правда, лишь издалека…
Обе самочки, нахохлившись, сидели друг подле друга, а самец подошел ближе к дверце и поправил перья. Изредка он моргал или широко округлял глаза, словно и ими тоже прислушивался.
Все трое птенцов были одинаково голодны.
Наконец, филин стронулся с места и проковылял из клетки на пол хижины, после чего поднялись и обе его сестры: а вдруг там, в хижине, сыщется какая-нибудь еда…
В ответ ничего не произошло.
Самец огляделся и вновь стал почесываться: это действовало успокоительно. Да и от самой хижины веяло покоем, надежностью. Была она просторной, а кроме того птицы увидели воду. Наконец, и обе самочки тоже вышли из ящика. Нигде никакой опасности.
Правда, ящик снаружи казался пугающе чужим, но не менее чужим выглядело и все остальное вокруг, хотя в то же время и было чем-то знакомо. Возле дерева виднелось нечто вроде пещеры, на земле был разбросан гравий с песком, посреди хижины торчал большой камень, а в углу, в цементном корытце была вода.
Размером хижина была с жилую комнату. Три стены ее и крышу сплели из камыша, и лишь переднюю стенку забрали редкой проволочной сетной, в ней же находилась и дверца. Возле одной из камышовых стен брошено толстое бревно.
И все было тихо, ничего не происходило.
По стволу яблони ползла вниз толстая, мохнатая гусеница, ее можно бы склюнуть, но до этого дело еще не дошло. Старая яблоня оказалась как бы встроенной в камышовую хижину, пожалуй, можно бы взлететь
Шум деревни уже стал привычным, хотя все еще немного чужим, и когда в полдень где-то близко ударил колокол, филины вздрогнули и сжались в комочек.
Но к тому времени самец подремывал уже на камне, а обе самочки перебрались на бревно. Но вот смолк и колокол, его звон не принес птенцам ничего страшного, только, пожалуй, они стали еще голоднее. Голоднее и смелее.
Человек оказался прав: голод — великий наставник и укротитель, и он не терпит подле себя никаких других чувств.
Еще немного позже самец перемахнул на крышку ящика, в котором они путешествовали, потому что оттуда был лучше обзор, но голод от этого не притупился, а словно бы стал еще острее: филин увидел цыплят, копошащихся в зелени хрена. Но по другую сторону забора взад-вперед сновала собака, и филин настороженно распушил перья и сердито защелкал клювом.
— Вахур, — предостерегающе бросил он сестрам, которым с бревна не видно было овчарни.
Самочки тотчас сжались в комочек: собак они ненавидели.
Филинам собаки были знакомы: из пещеры им иногда случалось видеть, как у подножья скал рыщут бродячие деревенские псы, а однажды мать даже принесла им одного, правда, то был всего лишь щенок.
На заборе беззаботно чирикали и чистили перышки воробьи, но достать их было нельзя: и камышовые стены и проволочная стена ясно говорили филинам: «нет»!
Так не случилось ровно никаких событий до самого вечера, когда возле хижины снова появился высокий человек, и все трое филинов забились от него в угол, за ствол старой яблони.
Человек намеренно медленно вытащил из хижины ящик, тихо приговаривая при этом, возможно, лишь для того, чтобы птенцы привыкли и его голосу.
— Не бойтесь, глупые, — приговаривал он, — не бойтесь. Я принес вам еду, — человек оттащил ящик в самую глубину огорода, а там его подхватили другие люди.
Затем высокий человек вернулся в хижину и — у филинов сверкнули глаза! — бросил им пяток воробьев, но филины не шелохнулись, и лишь глаза их упорно сверлили добычу.
— Ешьте на здоровье, — уговаривал человек, — воробьев у нас в деревне хватает…
Филины лишь хлопали глазищами и даже после того, как человек ушел, долгое время не вылезали из своего угла.
И хотя вокруг все продолжало оставаться спокойным и неизменным, голоду понадобилось еще несколько часов, чтобы побороть недоверчивость сторожких птиц.
Самец шевельнулся первым.
— Нельзя! — Самочки от испуга и зависти сжались и мрачно следили, как брат ухватил клювом первого воробья, стукнул по его черепу и принялся заглатывать добычу, с чем он управился очень скоро. Когда воробей был проглочен, филин снова замер, мрачно уставившись перед собой, словно терзаясь муками совести из-за проглоченного воробья.